Все это было сведено на нет в одночасье. Дружелюбие Турции и терпимость к сионистскому предприятию оказались иллюзорными.
По существу, руки турецкого правительства были связаны "Договорами о капитуляциях". Эти давно выработанные договоры обеспечивали консулам европейских держав и США экстерриториальные права на защиту жизни и деятельности их подданных. Они сделали невозможным для турецких властей какие-либо враждебные шаги против сионистской культурной и экономической деятельности.
"Если бы, — писал Жаботинский, — турки запретили еврейскую гимназию в Яффе[260], она превратилась бы в английское или американское начинание, под защитой иностранного консула, который мог запретить турецким властям вмешиваться вообще".
Как только Турция вступила в войну, иллюзии сионистов были уничтожены. Турки аннулировали так называемые "Договоры о капитуляции". Еще до неожиданных массовых высылок, начавшихся в декабре 1914 года, турки предприняли дискриминационные шаги по отношению к еврейской общине. В самый день объявления войны Турцией (5 ноября) произошли обыски еврейских домов и аресты.
Во время массовых высылок целый ряд учреждений, включая Англо-Политический банк, были закрыты, введены ограничения на использование иврита. Все это сопровождалось неудержимым потоком деклараций турецкой администрации с нападками на сионизм. Арабскому населению было обещано, что земля и имущество, купленные у них евреями, будут возвращены.
Кампания эта, "запрограммированная систематическая кампания против нашего обживания, нацеленная на полное его разрушение одним ударом по экономической независимости, языку, школам, оборонной организации (а-Шомер), прессе, банкам", продолжалась три месяца и достигла апогея при нарастании подстрекательств, несомненно, санкционированных властями и создавших угрозу погрома еврейской общины.
Но в этот момент все застопорилось. Причиной тому послужило вмешательство американского правительства, вызванное просьбами из двух источников.
Одним из них являлся американский посол в Константинополе Генри Моргентау, которого Жаботинский описывал как "доброго ангела ишува"[261], почувствовавшего опасность с самого начала.
Вторым источником был Александрийский комитет, с которым работал Жаботинский в свои три месяца пребывания в Египте и который получал непрерывный поток подробной информации от изгнанных евреев, прибывающих из Палестины. Когда комитету стало известно об угрозе погрома, он направил телеграмму президенту Вильсону, призывая его защитить евреев Палестины.
Вашингтон прореагировал немедленно.
Сильное дипломатическое давление было оказано и в Берлине, и в Константинополе. Моргентау был уполномочен "попытаться получить от турецкого правительства приказ гражданским и военным властям во всей Палестине и Сирии, делая их ответственными за жизнь и собственность евреев и христиан в случае резни или грабежа. Это требуется немедленно"[262].
По получении этого предупреждения министерство внутренних дел Турции обнадеживающе заверило, что евреи и христиане "находятся под надлежащей защитой"[263], репрессии практически прекратились вслед за этим незамедлительно[264].
Но передышка оказалась временной. Два месяца спустя Моргентау был вынужден снова предупреждать Вашингтон, что по всем признакам за антиармянской кампанией — тогда набиравшей силу — последует акция против сионистов. И вновь он получил инструкцию сделать заявление властям в защиту как сионистов, так и армян.
Власти опять его успокоили, и Моргентау доложил об успехе в предотвращении акции против сионистов[265].
Возвращаясь к анализу этих событий в истекшую зиму, Жаботинский атаковал лидеров сионистского движения за их, по его представлению, серьезнейший проступок — бездеятельность, истинное нарушение долга. В то время как турецкие выселения и репрессии продолжались и даже вырисовывалась угроза погрома, ни один из них не прибыл в Александрию принять участие или возглавить ответную кампанию. "Мы ожидали их там, поскольку были уверены, что с первыми же извещениями они поспешат к нам, они прибудут и встанут во главе политической кампании, они будут проверять источники новостей, они будут направлять депеши в Соединенные Штаты, они, вооруженные своим опытом и мудростью, выверят каждый предпринятый шаг". Вместо этого они не рискнули расстаться с домашним комфортом — и критиковали Александрийский комитет.
Жаботинский связал это бездействие с одной из мрачных черт существования в рассеянии, тревожащей его еще со времен его первых контактов с центрами в Восточной Европе и проявляющейся даже в сионистском движении, так что ему было суждено воевать с ней в течение всей жизни: еврейским "принятием" дискриминации, еврейской готовностью смириться с известной дозой преследований.
"А так как в конечном счете, — писал он, — погром не состоялся и туркам пришлось прекратить выселения, некоторые добрые люди рассматривают как тривиальность кампанию против еврейского заселения, безопасности, прессы и банков. Все это, видите ли, неважно, поскольку в конце концов нас не губили физически; и пока нас физически не изобьют, мы не разгневаемся… мы следим за событиями, по выражению Бялика, "глазами выпоротых рабов". Я, признаюсь, не отношу себя к категории людей с такими глазами. Я запрещаю не только убиение моего народа, я также не хочу, чтобы его оплевывали, попирали его язык, его нос, его банк, и особенно его идеалы, особенно в Палестине.
Тот, кто это позволяет, — мой враг, и я враг ему, независимо от всех смягчающих обстоятельств… Этот принцип особенно важен в Палестине, где мы обращаемся ко всему человечеству и требуем наших прав… Не приучайте народы к мысли, что, если нас пнут легко, всего лишь, скажем, носком сапога, мы не почувствуем оскорбления, мы к этому привыкли…" В анализе Жаботинским сложившейся ситуации и складывающихся перспектив той осенью заслуживает внимания кристаллизация его предсказания, что Турция распадется независимо от общего исхода войны. Это произошло не потому, что вначале он верил в ее победу. Он никогда не сомневался, что она обречена. Уже тогда он готовил свою книгу "Турция и война", в которой детально объяснял сочетание внутренних причин, обрекавших империю на разрушение, основываясь на подробном изучении турецких условий.
Тем не менее по общей реакции сионистской организации и особенно по беседам с друзьями в России ему стало ясно, что такой анализ кажется необоснованным.
Многие отказывались занять определенную позицию. Другие были убеждены в победе Германии и, соответственно, Турции. В результате Жаботинский сконцентрировался на доводах о враждебности Турции, учитывающих сам уклад жизни империи и очевидных каждому. Он также задался целью опровергнуть прогноз, что Турция может выиграть войну и впоследствии отнестись к сионизму благосклонно. Против этого аргумента он привел свой: несколько дней назад Турция продемонстрировала всему миру, что воздерживалась от мер против еврейской общины только благодаря ограничениям "Договоров о капитуляции". Едва они были аннулированы, турецкое правительство со всей определенностью показало нежелательность развития еврейского национального существования в Палестине. Не было и тени сомнения, что турки неожиданно поменяют государственный подход только в результате победы в войне[266].
Таким образом, основой политики сионистов в войне должно было стать недвумысленное восприятие Турции как врага сионизма.
"Единственная надежда у нас может быть на то, — писал Жаботинский, — что Сирию поделят между странами коалиции. Нашей задачей является подготовка к этой перспективе. Все остальное — лишь трата времени".
Таким образом, он заново обратился к замыслу, служившему вот уже год основной движущей силой всей его деятельности: к необходимости легиона. В статье, выдержанной в холодно-рациональной манере, но пронизанной страстью, он проанализировал свою политическую цель и обстоятельства, требуемые для достижения этой цели. Было бы абсурдом предполагать, что еврейское подразделение могло играть роль в конфликте великих держав. Но при участии еврейской воинской части в освобождении Палестины еврейский народ сможет рассчитывать на возможность выразить свои чаяния при рассмотрении Англией и Францией будущего Палестины. Насколько знаменательным окажется влияние легиона? Предугадать это было невозможно. Среди еврейства, включая даже ассимиляторов, царило согласие в том, что еврейский народ должен добиваться слушания своего дела. Следовательно, вопрос об относительной силе его влияния был излишним.
"Мы должны действовать, — писал он. — Испытаны должны быть все средства, способные сколько-нибудь улучшить наши шансы на то, что нас выслушают. Поможет ли это быть услышанными, мы определим после того, как их используем.
Легион — самое эффективное из этих средств. Но, — предостерегал он, — ни Англию, ни Францию невозможно "вынудить" на разрешение этой проблемы насильно.
Утверждая, что мы хотим достичь положительного результата на мирных переговорах, мы подразумеваем, что предлагаем склонить их на нашу сторону. Этого мы хотим добиться рядом факторов, способных оказать моральное давление.
Один из них, к примеру, — политическое значение ишува[267]. Мы в Палестине представляем незначительное меньшинство, но как выражение нашей национальной воли, силы нашей культуры и культурного потенциала, ишув несомненно политически важен.
Участие в дипломатических переговорах — заявка в ограниченном кругу. Митинги, выступления в печати — декларация большего и более широкого масштаба. Но ни одна из этих деклараций и ни один способ морального давления не сравнится по своей недвусмысленности, своей ясной целенаправленности с непосредственным участием еврейской молодежи в завоевании Палестины". Далее он обратился к вопросу о реальном влиянии существования Еврейского легиона на послевоенную политическую ситуацию. Размер легиона не представлял первостепенную важность. Соединение численностью в 100 тысяч душ было бы великолепно, но его создание не представлялось реальным. Нужно было пренебречь размахом военных действий в целом на всех многочисленных фронтах.