Усилия Жаботинского в Ист-Энде[287] не имели сколько-нибудь заметного результата. Он нашел горстку сторонников и помощников, взявшихся за распространение его идеи легиона среди еврейской молодежи в Уайт-чепле. Один из них, Гарри Фирст, заслужил особую похвалу от Жаботинского. Он нелегально пробрался из Палестины в Лондон; для Жаботинского у него было сообщение. Поселенцы поручили ему передать, что они поддерживают замысел о еврейском подразделении и Жаботинский не должен поддаваться на доводы, что его план грозит безопасности их поселений в Палестине.
Гарри Фирст предоставил себя в распоряжение Жаботинского; он владел английским и идиш, был членом Поалей Цион и знал Уайтчепл.
"В зимний вечер, в самый разгар лондонской слякоти с полу-дождем и полу-снегом на улице, кто-то стучится в мою дверь. Входит молодой человек, очень бедно одетый, и протягивает мне измятый, грязный клочок бумаги. Я узнаю почерк приятеля, который застрял в Яффе. Он пишет: "податель — Гарри Фирст. Можешь ему верить".
Гарри Фирст говорит:
— Я прямо из Палестины. Тамошние рабочие мне поручили сказать вам, что они за ваш план и чтобы вы не дали себя запугать никакими страхами за судьбу палестинских колоний. Это — первое. А второе: я к вашим услугам. Я говорю на идише и по-английски; член рабочей партии и знаю Уайтчепл. Чем могу служить?
— Поселитесь в Ист-Энде, займитесь тамошней молодежью, — говорю я.
Он встает и уходит.
И с тех пор два года подряд Гарри Фирст вел нашу агитацию в Ист-Энде: в мастерских, в чайных, в комитете своей партии, на собраниях. Одного за другим находил он отдельных сторонников, знакомил меня с ними, а потом шел дальше работать. Он стал одной из популярных фигур Уайтчепла: его и любили, и терпеть не могли. За что терпеть не могли — понятно, а любили за то, что и противникам импонировало его спокойное, учтивое упрямство и его благородная бедность. Потом он поступил в легион, тихо и по-хорошему отслужил два года в Палестине, не добивался никаких послаблений и повышений, а после демобилизации исчез, не напоминая о себе, не требуя ничьей благодарности, и я не знаю, где он и что с ним. Может быть, кто-нибудь покажет ему эти строки: шалом[288], Гарри Фирст, один из тех "безымянных солдат", которые делают историю, а честь оставляют именитым"[289].
Самому Жаботинскому повезло меньше. В начале 1916 года он стал, возможно, самой ненавидимой фигурой среди евреев Уайтчепла. Более того, на него теперь шла атака с новой стороны. Он и не подозревал, что за его контактами с британским правительством пристально следил самый красноречивый представитель организованных ассимиляторов Великобритании Люсьен Вольф, секретарь Еврейского международного объединенного комитета, служившего форумом для правления депутатов, — избирательного органа всех еврейских общин, — и Англо-Еврейской ассоциации, цитадели ассимилянтской элиты. В этом качестве Вольф, поддерживавший контакты с министерством иностранных дел, взялся за дискредитацию идеи легиона, прослышав, что она находится в стадии обсуждения.
Так, он писал Герберту Монтгомери, главе отдела информации в министерстве иностранных дел:
"Я не могу себе представить, чтобы решение по вопросу такого рода могло быть принято без консультации с ведущими представителями еврейской общины. Насколько я знаю, это предложение не пользуется поддержкой практически нигде. Оно было выдвинуто в прошлом бездумным нигилистом по имени Рутенберг, недавно превратившимся в воинствующего сиониста. Жаботинский, ставший глашатаем этой идеи в последнее время, не пользуется никакой поддержкой в еврейской общине, и даже сионисты, как меня информировали, от него отмежевываются.
Столпы еврейской общины сделают все необходимое, чтобы помочь правительству в мобилизации евреев иностранного происхождения, но я не думаю, что они поддержат идею их объединения в специфически еврейские подразделения. Это бы повело ко всякого рода недоразумениям и осложнениям"[290].
В этот решающий период ассимиляторам предстояло сыграть важную роль, несмотря на то что они представляли немногочисленное меньшинство. Их позиция заключалась в том, что еврейство является не нацией, а религиозной общиной. Любое проявление еврейского национального сознания они рассматривали как угрозу их положению "истинных англичан".
Для полного представления об их злобной реакции следует рассмотреть взгляды и убеждения одного из ведущих и наиболее активных адвокатов такой позиции, Эдвина Монтэгю. Его сверхактивность объяснялась еще и тем, что он был членом британского кабинета и канцлером Ланкастерского герцогства. Когда в марте 1915 года Герберт Сэмюэл вторично предоставил премьер-министру Асквиту меморандум о желательности создания еврейской Палестины под британским протекторатом, Монтэгю, состоявший в тесной дружбе с премьер-министром, развернул настоящий штурм. С позиции стратегической или экономической, писал он, Палестина представляет собой для Англии интерес минимальный. Из этого следует, что ее привлекательность состоит исключительно в возможности устройства, в конечном счете, еврейского государства под британским протекторатом.
"Я глубоко убежден, — писал он, — что это было бы политикой катастрофической. Я считаю, что надежды евреев вновь очутиться в Палестине основаны на интерпретации Божественного провидения в Ветхом Завете; но возвращение евреев на Святую землю, согласно ему, осуществляется путем Божественного вмешательства и чуда, и я убежден, что необходимо истинное чудо, чтобы создать еврейское государство в Палестине"[291].
Продолжая свою аргументацию, он раскрывает сущность ассимилянтского кредо: "Совершенно очевидно, что евреи Великобритании так же отличаются от марокканских евреев или чернокожих евреев Кочина, как англичанин-христианин от мавра или индуса. Президент местного государственного правления (Герберт Сэмюэл) наверняка не был в состоянии, при посещении Марокко, отличить по виду мавра от еврея.
Чем будут евреи заниматься?
Сельское хозяйство никогда не было привлекательным для честолюбивых, и евреи в целом давно подались в менее пасторальные занятия.
Среди знакомых мне евреев нет никого, кого я могу себе представить в роли пастухов овечьих стад и окучивателей оливковых деревьев.
А литература! Есть ли на сегодняшний день великие или хотя бы примечательные еврейские литераторы? Вряд ли стоит переселять треть мирового еврейства ради Зангвила!"
Этот поток поношений наверняка представляет собой классический пример высокомерного невежества. Господин Монтэгю явно не имел ни малейшего представления о вкладе евреев в многообразную литературу Европы и уж точно ничего не знал о расцвете современной ему ивритской (не говоря уж об идишской) литературы. Можно с уверенностью сказать, что если бы господин Монтэгю поинтересовался и статистикой, он обнаружил бы, что в то время вклад евреев в литературу на множестве языков был больше, чем вклад литераторов английского происхождения.
Разгромив еврейских литераторов, он принялся громить иврит и тех, кто им пользовался:
"Еврейская община, по плану вернувшаяся в Палестину, будет лишена общего языка. Для абсолютного большинства из них иврит — язык богослужения, не предназначенный для письменной и разговорной речи.
Те, кто лучше других им владеет, представляют наименее из них образованных и наименее способных на формирование государства. Из тех же, кто агитирует за еврейское государство в Палестине, очень немногие в состоянии поддержать и двухминутную беседу на иврите"[292].
Более того, он разыгрывал озабоченность судьбой евреев, которые останутся вне Палестины и которых неизбежно "пригласят на выезд".
Его наиболее серьезные опасения — за свое собственное положение в обществе — ясно отражены в сарказме пространного рассуждения. Он писал: "Если евреи вернутся в Палестину, президенту Правления местной администрации предложат попечительство над районным советом Иерусалима, а не Вест-Райдинга в Йоркшире; председателю судейского совета Палаты лордов (лорду Редингу) предложат возглавить Бейт Дин[293], а не апелляционный суд; меня же пригласят специализироваться в распределении раввинов в ливанском герцогстве, а не англиканских пасторов в Ланкастере"[294].
В свете большого урона, нанесенного Монтэгю делу еврейского национального возрождения, стоит отметить меру его собственной приверженности еврейской вере, из-за которой он так страстно и в таких воинствующих тонах требовал исключительного признания в глазах государственных деятелей-неевреев. Как раз в тот период разыгрывался его роман с "отчаянно любимой" им Ванессой Стэнли, фигурой, известной в лондонских высокопоставленных кругах (она была близким другом и поверенной премьер-министра Асквита). Влюбленные в течение нескольких лет воздерживались от матримониальных планов, поскольку она была христианкой, а он евреем. Ее длительное сопротивление идее обращения в еврейство подогревалось и обществом, в котором она вращалась, и, кроме того, очень ясным и отчетливо выраженным отвращением к еврейской религии как таковой. Когда же она согласилась наконец перейти в еврейство, то призналась, что не испытала духовного перерождения: "Не хочу обманывать тебя касательно моих намерений, — пишет она. — Я никогда не буду считать себя еврейкой, так как не думаю о тебе как о еврее".
Она была права по отношению к Монтэгю. Связь Монтэгю с иудаизмом была весьма хрупкой, и уговаривая ее согласиться на переход в еврейство, он подчеркивал, что иудаизм для нее будет очень необременительным. "Я, — пишет он, — никогда не думал о себе как о еврее. Эта мысль не оказывает на меня влияния. И, ты убедишься, не будет [его далее оказывать]… [еврейство] не накладывает на меня никаких обязательств, кроме очень нечастого визита в синагогу и Пасхи с моей матерью".