Учитывая ее острую привязанность к христианству и поверхностную, по его собственному признанию, — Монтэгю к иудаизму, почему же именно ей предстояло обращение? Причиной, в то время широко известной, было условие, введенное отцом Монтэгю, лордом Суэйтлингом, в его завещание: в случае, если кто-либо из его детей женится на нееврейке или перейдет в другую веру, он потеряет свою долю от его необъятного состояния. Ванесса, девушка честная, объяснила, что намерена соответствовать "формулировке" ради матери Монтэгю, и "потому что полагала, что легче быть богатым и счастливым, чем бедным"[295].
Английские ассимиляторы первыми с британской стороны попытались повлиять на позицию уайтчеплских евреев. Видный член Англо-Еврейской ассоциации, Леопольд де Ротшильд, сформировал комитет, выступивший с призывом к евреям русского подданства вернуть долг стране, предоставившей им убежище; и он открыл пункт по вербовке добровольцев. Их призыв поддержал Герберт Сэмюэл, назначенный к тому времени на пост министра внутренних дел. Результат остался нулевым.
Тем временем деятельность Жаботинского привлекала внимание в рядах правящей партии либералов. Депутат парламента от Либеральной партии Джозеф Кинг провокационно запросил министра внутренних дел о деятельности русского журналиста Владимира Жаботинского, агитирующего за создание еврейского военного подразделения. Кинг интересовался, был ли он уполномочен в какой-либо степени правительством.
Жаботинский отреагировал немедленно. Он отправил Кингу письмо с просьбой его выслушать. Кинг согласился встретиться с Жаботинским в клубе Либеральной партии.
"Войдя в вестибюль, — писал Жаботинский, — я увидел, что мистер Кинг разговаривал с невысоким господином вида худощавого, но не великобританского: желтоватое, почти изможденное лицо, несколько желчное. Барышня с историко-филологическим образованием сказала бы: "напоминает Торквемаду"; барышня с образованием литературным сказала бы: "нечто мефистофелевское". Мистер Кинг, увидев меня, кивнул головой и показал на кресло; его собеседник нервно дернул бороденкой и посмотрел в сторону. Потом они простились, тот ушел, а мистер Кинг повел меня в угол к дивану.
— Ист-эндские друзья мои, — сказал он, — горько жаловались мне на вас. Говорят они вот что: и без того идет уже, в печати и просто на улице, травля иностранцев в штатской одежде, а тут еще вы подливаете масла в огонь.
— М-р Кинг, скажите правду: а если я исчезну — "травля" прекратится?
— К сожалению, вряд ли. Массам трудно это переварить; как же так, здоровая молодежь, выросла вместе с нами, и тем не менее…
— Хорошо. Теперь допустим, м-р Кинг, что мой план никуда не годится и что я к вам лично обращаюсь с просьбой: будьте добры, дайте совет. Где выход? Не служить до конца? Глядеть, сложа руки, как растет в Англии расовая ненависть в самой отравленной форме — ненависть людей, которых посылают на смерть, против людей, которым дозволено жить?
— Должен признаться, — сказал он, — что я отчасти это все уже излагал моим ист-эндским приятелям. Я им говорил, что лучше всего было бы, если бы значительное количество иностранных евреев сразу пошло волонтерами в армию, наравне с нашей молодежью…
— Позвольте не согласиться. Ваше требование, м-р Кинг, совершенно несправедливо.
— Почему несправедливо?
— Потому что нет абсолютно никаких оснований требовать от них службы наравне с вашей молодежью. Ваша молодежь — англичане; если Англия победит — их народ спасен. Наши — другое дело: если Англия победит, то шесть миллионов их братьев останутся в том же самом аду, что и теперь. Не может быть речи об одинаковой жертве там, где нет одинаковой надежды.
— Мистер Жаботинский, — возразил Кинг, — а вы что предлагаете?
— Компромисс. По справедливости, Англия может требовать от иностранного еврея только двух вещей. Во-первых, принять участие в защите самой территории Англии, т. е. этого острова, где он пользуется гостеприимством: по-вашему — "home defence". Во-вторых, биться за освобождение Палестины, потому что это "дом" его племени: по-нашему "heim". "Home and Heim": в этом заключается моя военная программа для ваших Ист-эндских друзей.
Он подумал и вдруг сказал:
— Вы мечтатель.
Зал, где мы с ним сидели, был весь увешан портретами покойников, бывших когда-то членами этого самого либерального клуба. Я указал на них:
— Все мечтатели.
— Я подумаю, — сказал он мне в заключение, — и переговорю с товарищами-депутатами. Вот не знаю только, стоит ли говорить об этом с моими уайтчеплскими друзьями?
— Это зависит, — ответил я, — от того, кто они такие.
— Одного, самого, пожалуй, важного, вы уже видели: это — тот худощавый джентльмен, с которым я давеча беседовал в приемной. Сам он не еврей, и ему военная служба не грозит — он уже давно в "опасном" возрасте, а это теперь самый безопасный возраст. Но он очень интересуется этим вопросом. Он русский эмигрант, мистер Чичерин. Хотите познакомиться?
— Нет, — сказал я.
— Замечательно, — отозвался м-р Кинг, — я задал ему тот же самый вопрос о вас, и он дал мне тот же самый ответ. Очень странно, до чего россияне иногда друг друга терпеть не могут. Мне минутами казалось, что, если бы мистер Чичерин имел на это власть, он бы с удовольствием посадил вас за решетку, а теперь мне кажется, что чувство это взаимное.
— Вполне, — подтвердил я от всего сердца. Правда, я тогда мало знал о будущем советском комиссаре по иностранным делам — он, кажется, не принадлежал к кругу эмигрантских знаменитостей…
Но то немногое, что я о нем знал, мне не нравилось: мистер Чичерин был одним из подстрекателей уайтчеплской агитации против всякой формы участия в войне. А насчет решетки — потом оказалось, что мистер Кинг и вправду напророчил: только не мне"[296].
Эта встреча оказалась чрезвычайно плодотворной. Кинг, оставаясь самым влиятельным защитником русских евреев в Палате общин, превратился в активного сторонника идеи легиона, способствуя ее распространению и расширяя контакты Жаботинского в политических кругах. Он представил его многочисленным членам парламента — либералам, консерваторам, лейбористам и членам Ирландской партии. Он же привел Жаботинского к главному редактору либерального еженедельника "The Nation".
На этом этапе повествования обращает на себя внимание эффективность дипломатических усилий Жаботинского в его уникальной политической кампании.
Всемирная сионистская организация, единственная организация, с которой он отождествлял себя идеологически, отнеслась к его замыслу с открытой враждебностью.
Государственным деятелям и официальным лицам, которые были в целом расположены к сионизму, не поступало от организованных сионистских кругов никакого сигнала в поддержку Жаботинского.
Наоборот, им постоянно напоминали об изоляции Жаботинского в сионистском движении и, на том этапе, в еврейской общине в целом. И тем не менее недвусмысленно вырисовывается решающее влияние Жаботинского на мышление всех, кто подходил к вопросу непредвзято, без личной заинтересованности или приверженности доктрине, не совместимой с новым подходом.
Внутренняя корреспонденция министерства иностранных дел демонстрирует, насколько глубоко было произведенное им впечатление. С одной стороны, Шастерман и Кауерс, мобилизованные на военные нужды не будучи государственными служащими, и, с другой стороны, Роберт Сесиль, вначале раздраженный, что его беспокоят по поводу, относящемуся к ведомству Военного министерства, стали, каждый в своей сфере, убежденными защитниками идеи легиона как чрезвычайно важной для национальных интересов Великобритании.
В политическом мире в равной степени показательно "обращение" Джозефа Кинга, а также энергичная деятельность Леопольда Эмери, которому еще предстояло сыграть, время от времени в содействии с Сесилем, чрезвычайную, по существу решающую роль в кампании Жаботинского. Единственным участком британского государственного аппарата, где Жаботинский столкнулся с непробиваемой стеной сопротивления, оставалось Военное министерство, в котором все обстоятельства складывались не в его пользу. Военный секретарь, лорд Китченер, не только решительно противился открытию палестинского фронта и пользовался в этом активной поддержкой Генерального штаба, но был и против самой идеи еврейского подразделения, — точно так же, как и специфически ирландского или Уэльского[297].
В переписке с военным министерством поражает быстрая адаптация Жаботинского к терминологии и методу дипломатических переговоров по вопросу, не имевшему, по существу, компромиссного решения.
В каждом представляемом им меморандуме его доводы обоснованы требованиями момента, продиктованными интересами обеих сторон. При этом он всегда оставался верен основополагающему принципу.
Так, в период китченеровской оппозиции восточному фронту Жаботинский без колебаний подменил Палестину Египтом, описывая территорию (помимо самой Англии), куда будет послана еврейская часть. В Египте, в отличие от Палестины, уже существовало британское военное присутствие. Если в Палестине откроется фронт, его база, естественно, будет в Египте. Если же фронт не откроется, египетская служба еврейского подразделения будет его вкладом в общее дело.
Как бы ни обернулась его кампания в целом, он в тот период несомненно достиг максимальных успехов в своем ученичестве на дипломатическом поприще — и это в атмосфере вражды и ненависти (по свидетельству того же Вейцмана) со стороны всех слоев еврейской общины. Вейцман, естественно, был осведомлен о каждом шаге, предпринятом Жаботинским.
Они безгранично доверяли друг другу; подружившись и в то же время поселившись вместе, они часто использовали возможность, как пишет в автобиографии Вейцман, потолковать подробно и предаться мечтаниям. Тем более ошеломителен отчет Вейцмана об одной памятной беседе: "Мы были в самом начале нашей работы, — пишет он, — и я сказал: