— Ты, Жаботинский, должен был бы возглавить всю пропаганду движения, устную и письменную. В этой области ты гениален.
Он посмотрел на меня чуть ли не со слезами на глазах.
— Позвольте, д-р Вейцман, — возразил он, — единственное, на что я гожусь, это политическая работа, а вы пытаетесь подтолкнуть меня в совершенно неверном направлении.
Я был безмерно поражен, поскольку политическая деятельность была как раз не подходящей для него областью, более того, он не годился и для переговоров с англичанами. Несмотря на свою исключительную дотошность, по форме выражения он был крайне нетерпелив. Ему также не хватало реализма. Он был невероятным оптимистом в своих ожиданиях и видении. И даже все разочарования, связанные с еврейским Легионом, его не изменил.[298]. На самом деле, память Вейцману явно изменила. Эти воспоминания важны в свете дальнейших между ними конфликтов.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С РАСЦВЕТОМ весны и наступлением лета произошли два события, сыгравшие решающую роль в замысле Жаботинского. Одному из них предназначалось поистине глубоко отразиться на последующих планах английских военных действий. 5 июня погиб на потопленном военном корабле "Хэмпшир" фельдмаршал Китченер. Несмотря на то что его престиж и влияние по целому ряду причин в последние месяцы его жизни заметно упали, основные положения разработанного им стратегического подхода пока не были поколеблены[299].
На посту военного министра его сменил Ллойд Джордж; Жаботинский и Вейцман решили, что, по логике вещей, следует активизировать теперь проект легиона.
По просьбе Вейцмана С. Р. Скотт передал докладную Жаботинского Ллойд Джорджу, убежденность которого в необходимости восточной кампании была общеизвестна. Поскольку Ллойд Джордж хорошо знал Вейцмана — со времен их плодотворных контактов в период производства снарядов, — Скотт представил проект как план Вейцмана. Ллойд Джордж, тем не менее, от ответа уклонился. Верхи военного министерства оставались приверженцами китченеровской доктрины, так что Вейцман и Жаботинский в своих ожиданиях скорых перемен оказались слишком оптимистичны.
По просьбе Жаботинского Джозеф Кинг обратился к новому заместителю военного министра лорду Дерби, но Дерби не согласился с доводом Кинга насчет "изменившихся обстоятельств".
Зато теперь вопрос мог быть вынесен в сферу политических дебатов.
Этому способствовала вторая решающая перемена, происшедшая тем летом и заключавшаяся в том, что терпение британского правительства по отношению к русским евреям иссякло. 29 июня министр внутренних дел объявил, что российские подданные призывного возраста, не приступившие к военной службе добровольно до 30 сентября, будут высланы в Россию. Лайонел де Ротшильд впоследствии признался Жаботинскому в своем авторстве: Сэмюэл воспользовался этим маневром, следуя его совету.
Угроза действительно оказалась чрезвычайно эффективной — но в смысле крайне негативном. Правда, в самом Ист-Энде население отнеслось к заявлению приветственно. Местная газета "Обозреватель Ист-Лондона", несомненно, выразила чувства большинства, когда в последующие недели призвала правительство выполнить угрозу.
Одобрительные голоса раздавались и в еврейской общине. Но одновременно поднялась буря протеста и в прессе, и в политических кругах. Вероятность, что беженцы, спасающиеся от политического преследования или антисемитской дискриминации, могут быть возвращены насильно в руки своих мучителей, для многих казалась неприемлемой. Не осталось незамеченным и еврейское происхождение Сэмюэла. Один из либеральных депутатов, лорд Пармэр, заявил в Палате лордов: "Если бы я был евреем, я скорее отрубил бы свою правую руку, чем вернул соплеменника-еврея в российскую тиранию".
Эта угроза была, однако, последней картой Сэмюэла. Несмотря на яростную отрицательную реакцию, он продолжал за нее цепляться.
Оказавшись в тисках дилеммы, он, несомненно, был доволен, когда министр иностранных дел сэр Эдвард Грэй попросил его встретиться с группой русских корреспондентов, расквартированных в Англии, и обсудить последствия своего постановления.
Эту встречу задумал Жаботинский — но при участии Грэя. Жаботинский пригласил к себе на квартиру полдюжины журналистов, представлявших ведущие либеральные газеты России; собравшись, они единодушно решили отправить телеграмму Грэю с просьбой об интервью. Грэй же рассудительно предоставил Сэмюэлу самому расхлебывать заваренную им кашу.
Жаботинский описал эту встречу:
"Мы собрались в одном из залов в Палате общин. Состоялся в большей степени прием, а не собрание. Сэмюэл обставил его с максимальным церемониалом. Он явился в сопровождении свиты советников и секретарей, по меньшей мере четверых. Сам он во главе длинного стола, а журналистская братия справа и слева; его ассистенты заняли места за ним. Обращался к нам он стоя, так что мы тоже поднимались, беря слово. В те времена вне России русскую прессу считали очень влиятельной"[300].
Журналисты заявили Сэмюэлу, что вместе взятые, они представляют около 80 процентов российской читающей публики и делают все возможное для поддержания в России боевого духа, выражая надежду, что демократическая Англия повлияет на русский режим. Угроза министра создает впечатление, что налицо обратное влияние. Такое впечатление, по всей вероятности, ослабит интенсивность отождествления россиян с целями союзников.
До этого момента Жаботинский (помня, что, как он слышал, Гастер охарактеризовал его Сэмюэлу как "всего лишь говоруна"), предоставил площадку своим коллегам. Но Сэмюэл, откровенно признав сложность своего положения, обратился непосредственно к нему и спросил, что следует предпринять, по его мнению.
Позиция Жаботинского по этому вопросу не была для него секретом. За несколько недель до того Жаботинский отправил ему откровенное письмо по поводу накаленной обстановки в Ист-Энде, описывал ее как "болезненную для этой страны и постыдную для евреев". Он писал: "Будучи другом и почитателем Англии, который в каждой корреспонденции в Россию приводит примеры английского духа свободы и справедливости, я поражен раздающимися угрозами бунта, столь знакомыми мне из русского опыта. С глубокой грустью я узнаю, что в Ист-Энде планируется формирование самообороны. Я убежден, что она не окажется необходимой. Но с ужасом я думаю о реакции на эту новость в России, с ее поощрением антисемитов и унижением евреев.
Чтобы разрядить эту ситуацию правительство начнет мобилизацию иностранцев в британскую армию, либо без отличий, либо в форме иностранного легиона. У меня нет ни права, ни намерения критиковать. Но я вижу свой долг в том, чтобы настоятельно заявить, что это ситуацию не исправит. Попытки вербовки как в британскую армию, так и в иностранный легион обречены на провал. Эти люди не трусы и любят Англию, но они доведены до отчаяния тревогой о судьбах своих братьев, ежедневно читая сообщения о новых страданиях. Неужто кто-либо полагает, что вербовка может быть успешной без хотя бы толики энтузиазма? Или что есть нечто соблазнительное в перспективе службы в объединении, отмеченном словом "иностранный", — словом, содержащим в себе изоляцию и ссылку, без тени достоинства национального самоутверждения?
…Ходят слухи, что некоторые влиятельные евреи Вест-Энда противятся этому естественному решению вопроса. Если это так, я могу лишь сожалеть, что они готовы подвергнуть опасности положение своих соплеменников в России только лишь из ненависти к еврейскому самоутверждению. Я осознаю и целиком принимаю во внимание, что британские евреи будут служить без отличительных знаков плечом к плечу с другими британцами, но бесполезно притворяться, что те же чувства могут мотивировать поведение людей, помнящих Кишинев"[301].
В этом же письме он просил Сэмюэла принять его для детального обсуждения ситуации, но Сэмюэл отказался. Ирония нынешнего обращения Сэмюэла за советом была им оценена в полной мере.
Жаботинский ответил, что присутствует на этой встрече как член группы журналистов и не вправе выражать свое личное мнение. Тем не менее существуют самоочевидные истины: угрозами добровольцев не мобилизовать; дух волонтерства можно разжечь только провозглашением высшего идеала. Молодежь Британии может вдохновиться любовью к родине; в то время как русский эмигрант не чувствует своей принадлежности к какой-либо стране. Он утратил Россию, а Англия ему не принадлежит. Необходимо найти идеал, способный его вдохновить, и этим идеалом должна определяться пропагандистская работа.
Сэмюэл спросил: "Кто же займется пропагандой?" Ответа на это Жаботинский дать не сумел. Он не мог вызваться на выполнение этой задачи. Не все его коллеги поддерживали проект легиона. Насколько ему было известно, его замысел не разделял ни Сэмюэл, ни, наверняка, правительство. В лучшем случае ему предстояло бы идти на компромиссы и воздерживаться даже от упоминаний единственной идеи, служившей движущей пружиной всего предприятия и, можно утверждать, всей его жизни в тот период.
Позднее он пришел к выводу, что допустил ошибку. Сэмюэл крайне нуждался в выходе из положения. Он признался делегации, что их аргументация произвела на него впечатление; его поведение свидетельствовало о том, что он готов на содействие Жаботинскому. Впоследствии Жаботинский винил свою собственную "природу". Он не мог согласиться, пишет он, пройти в едва приоткрытую дверь. "Моим подходом было стучать и колотить, пока она не распахнется. Понимаю, что это плохо, но ничего не могу поделать"[302].
И здесь Жаботинский вновь несправедлив к себе. Каким мог быть компромисс, кроме полного отказа или отсрочки требования легиона?
По существу, последствия компромиссных попыток он уже видел. В одном из пространных писем в "Джуиш кроникл", озаглавленном "Предложение компромисса", он выразил мнение, что принуждение или угрозы высылки в Россию неприемлемы. С другой стороны, было ясно, писал он, что единственный достойный выход таков: "Те, кто выбрал домом Англию, должны отправиться на защиту Англии".