Доклад от полицейских наблюдателей утверждал, что большинство присутствующих было настроено враждебно, но Жаботинский в отчете, представленном Сэмюэлу и Артуру Гендерсону, лейбористскому члену парламента, выразившему поддержку замыслу легиона, настаивал, что большинство было готово выслушать его и его сторонников и что если бы полицейские наблюдатели согласились на его просьбу выбросить из зала тридцать с чем-то известных нарушителей порядка, появлявшихся из митинга в митинг, можно было бы восстановить спокойствие.
Поскольку же этого не произошло, беспорядок перерос в откровенную стычку. На Жаботинского и Гроссмана посыпались палочные удары, и дело кончилось бы плохо, если бы некоторые из присутствующих не окружили их защитным кольцом. Тогда-то и полиция вмешалась, но очистила зал от всех присутствующих, включая Жаботинского и Гроссмана. Толпа провожала их угрозами еще некоторое время по пути в центр города.
Практические результаты всего мероприятия, продолжавшегося четыре недели, были смехотворными: всего триста подписей. Много лет спустя Жаботинский вспоминал этот месяц как самый тяжелый на его памяти[313].
Ретроспективно, в статье "Рассказы моей печатной машинки", где он подводит итоги многим своим испытаниям, он писал: "Помнится ли тебе град камней, которым тебя встречала улица, покрывшиеся синяками лица горстки товарищей, защитивших тебя от дикой ненависти? И помнится ли тебе, что ни один уважаемый сионист с тобой даже не заговаривал?"[314]
И все же, вспоминая много лет спустя собственный просчет в реакции на предложение Сэмюэла, Жаботинский приходит на защиту уайтчеплских евреев.
"Справедливость требует признать, что во всем этом меньше всего, может быть, виновата была сама уайтчеплская масса. Она в подавляющем большинстве искренне хотела нас выслушать. Все, кто посерьезнее, и старые, и молодые, уже тогда понимали, что создалось положение, из которого нужно найти выход положительный, что отыграться вничью тут уже немыслимо. Но как они могли верить в то, что путь, предлагавшийся нами, есть путь возможный?
Со многих сторон, особенно же со стороны официально-сионистской (жалко, что приходится это сказать, но должен), им нашептывали на ухо, что мы только дурачим и себя и публику, что правительство никогда ни за что не согласится на особый полк и что вся затея, как я и предупреждал Сэмюэла, кончится подвохом.
Со стороны правительства план наш явно не нашел никакой поддержки. Ясно, что на такой почве подозрительности и сомнений уже нетрудно было шайке хулиганов создать настроение паники, запугивать каждого, кто пытался серьезно вдуматься в наш проект, что он предатель, что он помогает заманить своих братьев "не в Палестину, а в Верден".
Надо и то признать, однако, что у этого маленького хора оказался первоклассный дирижер: рука, незримо для нас размахивавшая палочкой, принадлежала тому самому приятелю м-ра Кинга м-ру Чичерину"[315].
26 октября Жаботинский написал Сэмюэлу, объявляя свою кампанию провалившейся и сообщая о закрытии газеты из-за нехватки фондов. Он заверил Сэмюэла, что он и его друзья намеревались продолжить свои усилия в Ист-Энде. Он утешался извлеченным для себя уроком: во всех последующих предприятиях обеспечивать невозможность насильственной обструкции.
Единственным из участников кампании, кто не мог остаться, был Меир Гроссман. Он покинул удобную и доходную работу в Копенгагене и явился по призыву Жаботинского, не рассчитывая на компенсацию. После закрытия газеты дел у него не оставалось, он вернулся в Копенгаген.
Неудача Жаботинского, не сумевшего выполнить обещанное, обрадовала противников его плана, но не охладила сподвижников. Его сторонники-англичане, остро осознавая трудности, связанные с любой вербовочной кампанией, быстро поняли, что причина поражения прежде всего отсутствие опыта на этом поприще. Один из дружески расположенных к нему в Ист-Энде оппонентов пояснил:
"Вы попросту не знаете, как организовываются такого рода мероприятия. Прежде всего вам следовало попросить своего друга Сэмюэла прислать на ваши собрания председателем какого-нибудь там лорда или генерала, а с ним десяток епископов, баронетов и дам — и сотню солдат, рассаженных по залу. Так обставляют свои вербовочные кампании неевреи.
Во-вторых, следовало попросить Сэмюэла напечатать ваше воззвание за государственный счет — тысячами экземпляров, а не несколькими сотнями пропагандистскими усилиями бедняков"[316].
Полным сюрпризом стали два события, разыгравшиеся в быстрой последовательности и придавшие второе дыхание борьбе Жаботинского.
В Лондон приехал Трумпельдор, безуспешно пытавшийся убедить военную администрацию в Египте не расформировывать Отряд погонщиков мулов. Однажды утром, ровно через месяц после краха истэндской кампании, он пришел к Жаботинскому и предъявил ему записку:
"Прибыли вчера в составе 120 человек и находимся в бараках N. Ниссел Розенберг".
— Кто такой Ниссел Розенберг? — спросил Жаботинский.
— Вы наверняка помните его по Габбари. Он был там одним из моих лучших сержантов".
В казармах действительно находились 120 человек из Сионского отряда погонщиков мулов, после роспуска подразделения добровольно вступили в Британскую армию. Они не были обязаны делать это, правда, по возвращении в Египет они могли быть высланы как русские подданные в Россию, под давлением консула Петрова. Но этот вариант был не очень вероятен.
Какая-то часть из них, возможно, приняла решение из экономических соображений. В конце концов, помимо горстки жителей Египта, все они были ссыльными, беженцами из лагеря в Габбари, без крова и перспектив на работу.
Может быть, рассуждал Жаботинский, их захватил военный угар, замеченный им во многих странах во время поездки по Западной Европе осенью 1914 года. Может быть, кто-то из них верил, что вступление в Британскую армию в Англии поможет в борьбе за еврейский полк, что, в сущности, и было конечной целью их добровольной мобилизации в Александрии: и это, несомненно, оправдывало их опасное путешествие морем. Их корабль действительно напоролся на мину по пути в Англию. Тем не менее в Англию они прибыли в полном составе. Жаботинский сконцентрировал все усилия на том, чтобы они и остались единой группой. Он вызвал на помощь Паттерсона с поста в Ирландии, а сам тем временем кинулся к Эмери, который, немедленно оценив важность существования готовой группы бойцов с военным опытом, стал делать все возможное, чтобы разбросать их по разным частям.
Вместе с Паттерсоном им это удалось — хотя армия, по понятным соображениям, обследуя добровольцев, приняла на пехотную службу только половину. Таким образом, шестьдесят из них были направлены в другие части. Но оставшиеся шестьдесят расквартировались в 20-м Лондонском батальоне, где из них сформировали особую роту.
Они поистине были манной небесной. Торжествующий Эмери пророчески сказал Жаботинскому: "Это, пожалуй, и есть то ядро, которого нам недоставало. Теперь надо только уметь использовать этот факт. Настроение в пользу вашего плана сейчас заметно и в правительстве, и в обществе. Смотрите, чтобы ядро оказалось прочным. Все, пожалуй, зависит от этого"[317].
Наконец-то после долгой и трудной борьбы с британскими властями Жаботинский был обнадежен. "Настроение" и вправду существовало; в немалой степени — благодаря неутомимым усилиям самого Эмери. Его интерес, первоначально пробужденный Паттерсоном, затем поддерживался логикой и энтузиазмом Жаботинского, и видя потенциальную заинтересованность Великобритании, он присоединился к осуществлению плана Еврейского легиона не просто как сторонник, но как активный участник.
Более того, как раз в это время он был назначен на исключительно влиятельный государственный пост — в результате второго значительного события той поздней осени.
6 декабря пало правительство Асквита, и премьер-министром стал Ллойд Джордж. Эмери занял должность секретаря Военного кабинета и Королевского Военного кабинета. А вскоре пролегионерский лагерь в Уайтхолле получил пополнение в лице Рональда Грэхема, которого Жаботинский познакомил с идеей легиона в Каире два года тому назад. Ему предстояло теперь занять пост заместителя министра иностранных дел — при этом палестинские дела тоже проходили по его ведомству.
Упрочившись таким образом в своей позиции, Ллойд Джордж был готов открыть фронт в Палестине, несмотря на возражения Генерального штаба, все еще цеплявшегося за теорию Китченера.
В течение всего 1916 года на египетском фронте наблюдалось значительное продвижение. В результате серии оборонительных маневров англичане оттеснили турок на Синайском полуострове; и когда Ллойд Джордж, заняв пост премьера, отправил телеграмму главнокомандующему Египетским экспедиционным корпусом генералу Арчибальду Мюррею с просьбой продолжать наступление, англичане стояли у ворот Эль-Ариша и Рафы[318]. Последовал их быстрый захват в середине января 1917 года. Таким образом, весь Синай оказался в руках англичан; у армии была база для атаки в самом центре Палестины.
Жаботинский посчитал, что настало время для очередной попытки на дипломатическом фронте. 23 января он связался с Эмери, интересуясь, стоило ли, по его мнению, ему и капитану Трумпельдору обращаться с детальным письменным проектом к членам военного кабинета, к лорду Дерби, ставшему военным министром, к м-ру Артуру Бальфуру (новому министру иностранных дел), генералу сэру Окланду Геддису, ответственному за вербовку, и т. д.
Эмери поддержал, но посоветовал Жаботинскому направить меморандум самому премьеру. Он выразил желание предварительно просмотреть проект, и копия была доставлена ему уже 24-го. 25-го он выслал подробный список поправок. Он считал, что Жаботинский должен описать историю формирования и военные заслуги Отряда погонщиков мулов, упомянув "отличия, полученные от военной администрации за их рвение, отличную дисциплину и самообладание под обстрелом". Он также считал, что Жаботинскому следует включить отчет о том, как он, снабженный рекомендациями от русских властей, благосклонно относящихся к его идее, вел переговоры с Военным министерством и министерством иностранных дел, что, по его мнению, в министерстве иностранных дел его идею рассматривают с интересом ввиду политического эффекта в Америке, но Военное министерство идее противится.