Другим его предложением было, чтобы Жаботинский упомянул, что "по личной инициативе, без всякой официальной поддержки, вы предприняли кампанию в Ист-Лондоне, не мобилизовавшей в силу отсутствия какой-либо официальной поддержки и сбора средств, добровольцев, за исключением очень немногих", и таким образом представил премьер-министру "основные факты ваших предыдущих попыток сформировать в Англии особый Еврейский полк".
Эмери посоветовал обтекаемую формулировку для этого деликатного политического меморандума: "Я полагаю, что форма, в которой вы упоминаете сионистские чаяния, может несколько встревожить министерство иностранных дел как излишне конкретная. Я бы предложил, чтобы мы оставили это неопределенным, а добавили предложение, упоминающее, что вербовочная кампания пройдет особенно успешно, если власти найдут возможным, не связывая британское правительство конкретной формой политического урегулирования будущего Палестины, воспользоваться формулировкой, благоприятствующей сионистским устремлениям"[319].
Эмери, как и Жаботинский, знал, что в любом случае ни у кого в правительстве не было сомнений в политических мотивах Жаботинского. Тот принял предложения Эмери и включил их в меморандум.
В сопроводительном письме к Ллойд Джорджу, подписанном также Трумпельдором, они поясняли, что возобновляют свое предложение в преддверии британского наступления в Палестине и в свете того, что вопрос о мобилизации иностранных евреев остается неразрешенным. Письмо завершалось на персональной ноте: "Мы берем на себя смелость добавить, что направляем это предложение Вам не только как премьер-министру, но и как человеку, знакомому, в силу своего происхождения и по опыту борьбы, с чувствами маленького народа. Мы опасаемся, что наша нация будет забыта в час подведения итогов, и мы апеллируем о предоставлении возможности документировать наши права. Мы стремимся к привилегии того же рода, какая сегодня предоставлена гражданину Уэльса, — сражаться за свою страну, сражаться, как сражается уэльсец — в собственных подразделениях, а не рассеянными и безымянными"[320]. И поскольку наступление на палестинском фронте было теперь действительностью, прошение могло стать недвусмысленным. "Правительство, — гласил первый параграф меморандума, — обязуется сформировать Еврейский полк для боевой службы в Палестине и Египте". Он должен был комплектоваться из российских евреев в Великобритании, Египте и остальных доминионах "путем добровольной вербовки или другими методами, а также по возможности из проживающих во Франции и нейтральных странах и из подданных Великобритании при изъявлении такого пожелания".
Они выражали оптимизм по поводу вероятного притока добровольцев из нейтральных стран Европы и Соединенных Штатов и отмечали, что в России сконцентрирован значительный потенциальный резерв.
Что касается офицерского состава, его формирование не должно было зависеть от расы и религиозной принадлежности, но возможность должна была быть предоставлена английским евреям, прошедшим подготовку в различных офицерских школах, присоединиться к полку на добровольных началах. Целый ряд из них, включая одного в чине подполковника, выразил Жаботинскому и Трумпельдору желание служить в еврейской части уже осенью 1916 года.
Эмери представил меморандум Ллойд Джорджу лично и уведомил 16 февраля Трумпельдора, что копии его разосланы членам Военного кабинета. "По моим сведениям, вопрос находится в стадии обсуждения и еще не решен".
По просьбе Ллойд Джорджа Эмери направил копию меморандума и в Военное министерство, с целью пересмотра предложения Жаботинского и предоставления их заключений военному кабинету. Но до обсуждения этого вопроса военным кабинетом прошло еще два месяца.
Тем временем Жаботинский предпринял шаг с далеко идущими последствиями — как положительными, так и негативными. Через день после меморандума Эмери он отправился в Хейсли Даун под Винчестером, где на учениях находился 20-й Лондонский батальон.
Там он представился его командиру, подполковнику Эштон-Паунолу, и рассказал обо всем ходе борьбы за Еврейский легион. Он объяснил важность еврейской роты для его плана и просил подполковника принять его на службу. Подполковник согласился, пожелал ему успеха и пригласил на ланч в офицерскую столовую. С течением времени он пожалел, что принял тогда приглашение. Вскоре после этого ланча он стал рядовым солдатом и чувствовал себя неловко, "стоя навытяжку перед молодыми людьми, с которыми месяц тому назад обменивался анекдотами за кружкой пива"[321].
Этот дискомфорт был наименьшей из проблем, созданных зачислением Жаботинского в армию. Просчетом был сам факт его зачисления. Какой бы обещающей ни стала в тот период перспектива создания полка, он еще не был реальностью, идея его по-прежнему вызывала сопротивление и враждебность с разных сторон, и кто мог предвидеть, какие осложнения еще предстояли? Лишая себя свободы действия и все предприятие — незаменимого вождя, он рисковал катастрофическими последствиями. Но понесенный в эти решающие месяцы урон был значительно меньше, чем следовало ожидать.
Намного серьезнее оказались осложнения позднее в Палестине.
Жаботинский не только признал спустя много лет, что его зачисление было ошибкой, он сознался, что понимал это с самого начала. Его решение не было неожиданным и импульсивным. Его частые выражения готовности служить, когда будет сформирован полк, были рефреном всей истории его борьбы.
Еще в Александрии, прощаясь с Трумпельдором перед отъездом в Европу "искать остальных генералов", он сказал, что вернется, если генерал Максвелл согласится сформировать настоящий боевой полк. Во время визита в Россию летом 1915 года он недвусмысленно предупредил своих друзей, что вступит в легион[322].
В первом письме из Лондона Паттерсону в Галлиполи он выражал надежду, что ему "выпадет честь служить под Вашим командованием"[323].
В июле 1916 года в письме в "Джуиш кроникл" он публично заявил, что выполнит свой долг и поступит на службу в легион сразу же по его сформировании[324]; спустя 6 недель, в письме Герберту Сэмюэлу по поводу планируемой им вербовочной кампании, он информирует его, что сам собирается зачислиться, поскольку призывает других поступить так же[325].
Двадцать лет спустя, в своей автобиографии, он подробно проанализировал мотивы своего решения. По его выражению, это было "отсутствием гражданского мужества"; но само по себе являлось в ретроспективе выражением исторической трагедии галута. Он пишет: "Даже сегодня (то есть, в 1938 году) у евреев нет своей военной традиции. Даже сегодня, несмотря на все усвоенное нами за прошедшие двадцать два года, еврейская общественность не желает понять, что в войне, как и в других родах занятий, кто-то должен быть вдохновителем и планировщиком…
Исполнители необходимы, но место инициаторов не среди них. Еврейские мудрецы это еще понять не успели…
В молодые годы в России мой покойный друг Гершуни, еврейский революционер, организовавший ряд террористических акций против царского режима, рассказывал, что тоже пострадал от такого непонимания. То, что без слов было ясно его русским соратникам, — что его миссией было посылать бомбометателей, а не бросать бомбы самому, — было совершенно недоступно его еврейским друзьям, он постоянно читал в их глазах молчаливый упрек: "А как же ты сам?"
Я не претендую, что обычно пытаюсь постичь, что написано в глазах моих знакомых, чтобы определить, оправдывают они или нет мои поступки. Но в этом военном предприятии у меня тоже не было ощущения какой-либо традиции, на которую можно было бы опереться. Посылать молодых людей на передовую было мне весьма внове. Я ощущал "молчаливый укор" уже давно, еще со времен Сионского корпуса погонщиков мулов. А возможно, и не только молчаливый. Мне говорили, — сам я этого в печати не видел, — что русская и американская пресса печатала статьи, характеризовавшие меня как человека, посылающего навстречу опасности других, в то время как сам я пользуюсь полной безопасностью.
После всего шума, созданного нами вокруг легиона, это отношение стало еще более заметным. Друзей у меня практически не было, даже безразличных было немного, большинство ненавидело меня всеми силами души, и сущностью этой ненависти было: "А как же ты сам?"
С ранней юности, как писатель и общественный деятель, я верил, что писатель и общественный деятель подчиняться общественному мнению не должны, что их прямая обязанность в том, чтобы оказывать на это мнение влияние. Но в трудной обстановке того времени мне не хватило внутренних сил. Я не выдержал испытания и предпринял опрометчивый шаг, причинивший моим планам урон больше, чем все мои остальные недостатки".
Просчет, по описанию Жаботинского, осложнился еще одной ошибкой. Он предпринял шаги к зачислению в армию задолго до момента предоставления Ллойд Джорджу своего меморандума. В ту зиму он познакомился с подполковником Шерли, командиром корпуса по подготовке офицеров со странным названием Бригада Артистов. Этот корпус существовал с середины XIX века и был одним из самых привилегированных в районе Лондона. Его имя отражало характер его состава, в значительной мере из интеллектуалов; и хотя после двух с лишним лет побоище на Западном фронте, сделав необходимым постоянные подкрепления, привело к потере индивидуального характера других частей, Бригада Артистов сохранила определенную ауру. Зачислиться туда было нелегко. Однажды Шерли спросил: "Если вы собираетесь зачисляться в Англии, почему бы не в ряды Артистов?"
Жаботинский выразил сомнение, что будет принят. Положения Британской армии запрещали присвоение офицерского звания иностранным подданным. Но Шерли был убежден, что в случае Жаботинского может быть