сделано исключение — поскольку, по его утверждению, знание языков было ценным для командования на всех фронтах, а Жаботинский владел семью[326]. Военное министерство в этом отказало. Но Шерли, не ставя в известность Жаботинского, подал прошение вторично, и на этот раз ответ был положительным.
К тому времени Жаботинский, считая отказ окончательным, сказал бойцам еврейской роты, что будет служить с ними, и на попятный идти не хотел.
"Мои личные обстоятельства, — писал он Шерли, — усложнились не только со стороны официальной, но в какой-то степени и моральной. Боюсь, что, если я присоединюсь к части, предоставляющей радужные личные перспективы и, возможно, более легкие, это будет истолковано некоторыми как дезертирство. Кроме того, по слухам, (еврейская) рота остро нуждается в новобранцах, владеющих английским как родным языком… Я очень сожалею, что вынужден превозмочь желание служить с Вами". Подводя итог этому эпизоду, он со сдержанным юмором замечает: "Судьба легиона могла бы сложиться очень-очень по-другому, если бы я по крайней мере выбрал эту форму службы. "7 языков" могли бы обеспечить мне контакты с власть имущими, особенно если бы на мне была форма офицера с регалиями "Артистов". Вместо этого я отправился в Винчестер"[327]. Но не раньше, чем попросил разрешения у жены. Она ответила на его телеграмму односложно: "Благословляю".
Позднее она рассказала Израилю Тривусу, близкому другу семьи, что за этим ответом стояло. Она, естественно, не обрадовалась намерению Жаботинского стать солдатом. Она посоветовалась с друзьями, в своем большинстве видными сионистами. Те единодушно сказали: "Нет". Из этого она заключила, что "все они будут против него, он поступит, как и намеревался, зачем же мне присоединяться к его оппонентам? Пусть его, по крайней мере, радует, что я на его стороне"[328].
Военная служба исключала журналистскую деятельность; за день до своего зачисления он совершил последний акт высокого профессионализма. Он вручил своим издателям рукопись книги "Турция и война". В ней он обосновывал необходимость раздела Оттоманской империи, которой не суждено пережить войну, — аннексией Великобританией Палестины; он также анализировал причины, по которым Восточный фронт имел большее значение, чем Западный.
На протяжении всех испытаний, истинного чистилища 1916-го, он не только сумел завершить эту скрупулезную по своему анализу геополитическую работу, но и продолжал постоянно печататься как журналист. Он писал, как правило, по статье раз в неделю для "Русских Ведомостей" в дополнение к статьям в "Ди Трибуне" и в "Unzer Tribune". И при этом не ограничивался войной или еврейским аспектом.
Он писал на разнообразные темы, начиная от ирландского и английского театра и американского кино и до английских трудностей с рабочими местами в послевоенный период, когда демобилизованные солдаты обнаружат, что их позиции заняты женщинами; от реакции лондонцев на немецкие бомбежки до успеха итальянского поэта Лоренцо Стекетти; от ирландских проблем до эффекта английской системы частных сбережений.
Покидая вербовочный пункт с "Королевской стипендией" в кармане в первый день своей военной службы, он не мог предвидеть, что его блистательная карьера в русской прессе, начатая в ранней юности восемнадцать лет назад, завершилась навсегда. Год спустя большевистская революция положила конец либеральной прессе России. Альталена тем временем стал рядовым Жаботинским.
1916–1919. ЛЕЙТЕНАНТ В АРМИИ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА В ПАЛЕСТИНЕ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ПОДПОЛКОВНИК Эштон Паунол занимает скромное, но почетное место в истории евреев. Еврейское подразделение, ставшее частью 20-го Лондонского батальона под его командованием, оказалось для него серьезным испытанием. Не только потому, что его состав был, по понятиям среднего офицера Британской армии, совершенно несусветным, но и из-за сложностей, связанных с необходимостью для этого состава приспособиться к правилам и традициям Британской армии. Если бы Паунол их придерживался, он бы смог — и имел бы на то полное основание — добиться его расформирования.
К великому счастью для Жаботинского, подполковник был добросердечным и понимающим человеком, и, более того, ему чрезвычайно импонировала та мысль, что под его командованием находится ядро, которое может со временем стать Еврейским легионом.
На этом этапе истории легиона он проявил себя истинным, весьма тактичным союзником. Немаловажным свидетельством этого стала свобода действий, предоставленная рядовому Жаботинскому, который вел кампанию за легион из военного лагеря в Хейзли Даун.
Впечатления Жаботинского от жизни в бараках, как он писал позднее, представляли мало интересного, и он отмечал только одно — что служил, как и все рядовые, разве что не был так же молод и поджар, как они.
"О казарменных моих переживаниях подробно рассказывать не стоит: служил рядовым, как все рядовые, только без той молодости и ловкости, что полагаются рядовому. В первые дни, пока у меня еще ломило предплечья от антитифозной прививки, подметал полы в нашем бараке и мыл столы в столовой у сержантов. Сержант Блитштейн из нашей роты сказал мне: "Отлично вымыли. Сержанты даже хотят просить полковника, чтобы вас вообще назначили на эту должность при нашей столовой"[329].
О своих соратниках он вспоминает тепло и с юмором: "Большинство, конечно, уроженцы России, в том числе три или четыре субботника чистой русской крови, по-еврейски "геры", как полагается, белокурые, синеглазые, притом с очень чистым произношением по-древнееврейски — по-русски зато уже говорили с акцентом. Один из них, Матвеев, добрался до Палестины всего за несколько дней до войны: пришел пешком из Астрахани в Иерусалим прямо через Месопотамию, в субботние вечера он очень серьезно напивался, совсем по-волжскому, и тогда ложился в углу на свою койку и в голос читал псалмы Давидовы в оригинале из старого молитвенника. Еще там было семь грузинских евреев, все с очень длинными именами, кончавшимися на "швили". Забавно было слышать, как английские сержанты ломали себе над ними языки по утрам во время перекличек: "Паникомошиашвили!" — "Есть!" Это были семеро молодцов как на подбор, высокие, стройные, с правильными чертами лица, и первые силачи на весь батальон. Я их очень полюбил за спокойную повадку, за скромность, за уважение к самим себе, к соседу, к человеку постарше. Один из них непременно хотел отнять у меня веник, когда меня назначили мести. Другой, Сепиашвили, впоследствии первый в нашем легионе получил медаль за храбрость. Кроме того, были среди нас египетские уроженцы, с которыми можно было договориться только по-итальянски или по-французски. Два дагестанских еврея и один крымчак поверяли друг другу свои тайны по-татарски. А был там один, по имени Девикалогло, настоящий православный грек, неведомо как попавший к нам, и с ним я уже никак не мог сговориться: если бы сложить нас обоих вместе, то знали мы вдвоем десять языков — только все разные"[330].
Шел месяц март, британские войска в Палестине были на подходе к Газе, за которой должно было последовать наступление на Иерусалим, но ответа на меморандум Жаботинского и Трумпельдора кабинету министров не было. Эмери, терпя уничижительные замечания от старших чинов Военного министерства, неутомимо теребил свое кабинетное начальство поспешить с рассмотрением вопроса.
Глубину беспокойства Жаботинского можно ощутить по письму в ответ на приглашение прочитать лекцию в Уайтчепле.
"Пожалуйста, имей в виду одно, — если я соглашусь на выступление в Уайтчепле, то только лишь о легионе. Ни о Бялике, ни о "Изкоре", никаких злободневных или академических тем. Либо легион — либо ничего"[331].
Другого случая, когда Жаботинский отказался прочесть лекцию о Бялике, нет. Творчество великого поэта, получившего национальное признание в России благодаря феноменальному переводу Жаботинского, представляло для Жаботинского не только величие возрожденной литературной традиции на иврите, но и квинтэссенцию еврейского национального возрождения; и он никогда не отказывался от возможности передать красоту и страстность поэзии Бялика.
Приезжая в Россию в период пребывания в Турции и теперь в Англии, через все насмешки и ненависть, выпавшие на его долю, он неизменно был готов раскрывать еврейской публике, в большинстве своем почти ничего не знавшей о возрождении ивритской литературы, значение Бялика. И конечно же, не следует исключать вероятность, что его настоятельное "легион или ничего" было также вызовом оппозиции, подавившей его деятельность в Уайтчепле за полгода до того.
А тем временем, пока Жаботинский ждал реакции кабинета, "чувства", о которых говорил Эмери, и сами руководящие принципы британской политики переживали перемены гораздо более значительные.
Смесь влияющих друг на друга сложных обстоятельств требовала разрешения и зависела от этой переработки.
Ни Жаботинский, ни Вейцман, ни, пожалуй, кто-либо вне узкого круга посвященных в дела британского и французского правительств, не знали о секретном соглашении между ними от мая 1916 года. Они опирались на общепринятое к тому времени мнение, что турецкая империя распадется; но реализация соглашения разрушила бы все чаяния сионистов. Франция считала Сирию (включая и Палестину) своей сферой влияния и даже зоной непосредственного контроля в свете тесных контактов с местными католическими учреждениями и исторической связью со времен крестоносцев. Англичане частично согласились на французские требования. Они отдали Франции сирийское побережье (включая Ливан) в южном направлении, до уровня к северу от Акры. Англичане хотели полосу Палестины с Акко и Хайфой и на востоке с Месопотамией. Месопотамия, считали они, должна находиться под их контролем.