На Всероссийской конференции в июне попытка группы делегатов помоложе под предводительством Гроссмана и Шехтмана поколебать позицию против Жаботинского была встречена резким отказом.
Сверяя свои воспоминания с газетным отчетом того времени, Шехтман пишет:
"Когда Гроссман (переехавший в Россию) атаковал запрет Сионистского исполнительного комитета на вступление сионистов в легион, делегаты закричали: "и правильно". Они громогласно возражали против отправки Жаботинскому приветствий. Президент, д-р Иехиель Членов, несомненно выразил мысль большинства, когда заявил, что только позиция "строгого нейтралитета" способна "обеспечить сохранность наших позиций в Палестине и важнейшую основу нашего движения — его единство".
Что касается Жаботинского, Членов не держал на него зла.
"Мы все его ценим, — заявил он, — и мы его не отторгали. Это он нас оставил, заявив: "есть моменты, когда следует действовать вразрез с Торой". Мы будем рады снова увидеть его среди нас, когда он станет готов следовать
решениям, принятым движением".
Эта конференция продемонстрировала значительный рост в силе движения, нанесла такой же горький удар Вейцману и его лондонским соратникам.
Ее позиция была столь доброжелательно нейтральна по отношению к Германии и Турции, что Вейцман направил Членову весьма критическое, даже предостерегающее письмо о вероятности серьезных последствий отсутствия поддержки дела Антанты русскими сионистами. Членов и его коллеги, среди которых были и откровенно прогермански настроенные, несомненно следили за разрастающимся кризисом на боевых позициях союзников; и они своих позиций не сдали.
Тем не менее растущую поддержку общей идеи легиона они игнорировать не могли.
Племянник Жаботинского Джонни (сын Тамар) писал ему из Одессы 11 апреля, что, когда поползли слухи о возможном визите Жаботинского в Россию, семью забросали вопросами. "На сегодняшний день, — писал Джонни, — очень многие симпатизируют твоей идее легиона. Все сожалеют, что ты не здесь".
Климат, особенно среди молодежи, действительно поменялся. На популярной Всероссийской конференции Ассоциации старшеклассников, состоявшейся ранним летом 1917 года в Одессе — бастионе Менахема Усышкина, политика Жаботинского горячо дебатировалась; голосование было в его пользу, что, несомненно, омрачило Усышкина, бывшего на конференции и следившего за голосованием "ястребиным оком".
"Откровенный конфликт с Усышкиным разразился", по воспоминаниям Баруха Вайнштейна, в связи с приближавшимися выборами во Всероссийскую еврейскую ассамблею. Молодежь, настроенная радикально, требовала включения Жаботинского в сионистский список в Одессе, но в этом им было отказано руководством[369].
Это свежее поветрие и ощутимая популярность Трумпельдора среди молодежи обеспечили более терпимое отношение к нему сионистского руководства. Он писал Жаботинскому 25 июля, что к нему относятся почти доброжелательно-нейтрально. Трумпельдору удалось сформировать комитет по организации Еврейского легиона. Комитет представил в августе меморандум военному министру Борису Савинкову с просьбой о разрешении от Временного правительства начать вербовку в Еврейскую добровольческую бригаду. Он ссылался на успех сионистского Корпуса погонщиков мулов в Галлиполи и на еврейский батальон, формирующийся в Англии, и подчеркивал, что наиболее желательный фронт для них, естественно, в Палестине. Но это Трумпельдору советовали не ставить во главу угла. Меморандум добавлял, что ввиду общности интересов и единения фронтов часть будет в полном распоряжении Верховного командования. Меморандум был обнародован. "В целом получено согласие, — писал Шехтман, входивший в состав комитета, — но коллапс Временного правительства и всего Русского фронта привел весь план Еврейского легиона из России к краху"[370].
Что же касается второго замысла Трумпельдора — Жаботинский описал его лирически; его элементы нашли отражение во вдохновенной программе самого Жаботинского по воспитанию молодежи спустя меньше чем десятилетие.
"Никогда не забуду его ответа, даже обстановки не забуду. Мне он дал свой ответ в скупо освещенной комнате, где-то на задворках Челси, но еврейский народ получил тот ответ на горах и в долинах Палестины, и народ его тоже никогда не забудет. Первому плану его помешал развал России; второй он осуществил. Слов его я не записал — незачем: я их и так запомнил. В той каморке летом 1916 года он развил передо мною простой и величественный замысел "халуцианства".
— Халуц — значит "авангард", — сказал я. — В каком смысле авангард? Рабочие?
— Нет, это гораздо шире. Конечно, нужны и рабочие, но это не то. Нам понадобятся люди, готовые служить "за все". Все, чего потребует Палестина. У рабочего есть свои рабочие интересы, у солдата свой esprit de corps; у доктора, инженера и всяких прочих — свои навыки, что ли. Но нам нужно создать поколение, у которого не было бы ни интересов, ни привычек. Просто кусок железа. Гибкого, но железа. Металл, из которого можно выковать все, что только понадобится для национальной машины. Не хватает колеса? Я колесо. Гвоздя, винта, блока? Берите меня. Надо рыть землю? Рою. Надо стрелять, идти в солдаты? Иду. Полиция? Врачи? Юристы? Учителя? Водоносы? Пожалуйста, я за все. У меня нет лица, нет психологии, нет чувств, даже нет имени: я — чистая идея служения, готов на все, ни с чем не связан; знаю только один императив: строить.
— Таких людей нет, — сказал я.
— Будут.
Опять я ошибся, а он был прав. Первый из таких людей сидел предо мною. Он сам был такой: юрист, солдат, батрак на ферме. Даже в Тель-Хай он забрел искать полевой работы, нашел смерть от ружейной пули, сказал "эйн давар" и умер бессмертным"[371].
Некоторым утешением за потерю Трумпельдора Жаботинскому послужило ослабление ассимиляторского влияния.
Предупрежденные вездесущим Люсьеном Вульфом об очевидном проникновении сионистского влияния в недра британского правительства, ассимилянты в Объединенном иностранном комитете дали очередной залп. Не довольствуясь секретными попытками повлиять на политических деятелей в министерстве иностранных дел, они обратились в прессу. Сопредседатели Давид Александр и Клод Монтефиоре выступили со статьей в 'Таймс", атакуя идею о еврействе как нации и план создания особых условий для евреев в Палестине, что, по их представлению, поставит под удар евреев в других странах.
Разразился шквал протестов. В последующие несколько дней Вейцман, лорд Ротшильд, главный раввин Д. Г. Герц, раввин Гастер опубликовали ответные статьи в "Таймс"; и меньше чем через неделю сам 'Таймс" в редакционной статье уличил Объединенный комитет по иностранным делам в "воображаемых волнениях" и призвал их выступить в поддержку сионизма, который, по словам статьи, внушал евреям "гордость их происхождением".
Буря нарастала. Публиковались осуждающие резолюции от всевозможных сионистских и несионистских организаций, включая и ответственную за разжигание борьбы Англо-Еврейскую ассоциацию. Наконец совет депутатов, старший "партнер" в Объединенном комитете, представляющий все слои общины, принял резолюцию недоверия комитету и призвал его членов подать в отставку.
Неожиданно само представление о британской еврейской общине в министерстве иностранных дел стало меняться. Его чиновники перестали считать Люсьена Вульфа и его друзей истинным лицо еврейской общины. Объединенный комитет был распущен; но хоть клыки ассимиляторов и притупились, они по-прежнему представляли опасность. Сам расклад голосов при голосовании Совета депутатов — 56 к 61 — был знаменателен. И Жаботинский, и Вейцман познали его значение очень скоро.
Пока правительство находилось в ожидании новостей из Петрограда[372], которые дали бы возможность провести в парламенте билль о призыве иностранных подданных, русский министр иностранных дел Терещенко, по-прежнему сомневаясь, попросил посла Константина Набокова просветить его об общественном мнении Великобритании по этому вопросу. Набоков разыскал Жаботинского и отправил ему срочную телеграмму: "Возьмите отпуск и приезжайте".
Ответ Жаботинского Набокову был категорическим: "Англичане, и христиане, и евреи, разделяют единое мнение: призыв необходим. Среди евреев-иностранцев существует два мнения. В Уайтчепле считают, что нет. Я же и мои друзья — что необходимо.
У англичан, без различия вероисповедания, нет об этом двух мнений, есть одно: конскрипция. Среди эмигрантов-евреев два мнения. Одно — это мнение Ист-Энда: нет. Другое — мнение моих друзей и мое: да.
Почему?
Во-первых, я человек континентальный, считаю английскую систему добровольного набора вообще одной из величайших здешних нелепостей и сочувствую конскрипции вообще. Покуда есть на свете войны, до тех пор участие в войне есть обязанность, а не спорт для любителей. Во-вторых, на третий год такой страшной войны даже Гарибальди не удалось бы набрать много добровольцев. Энтузиазм потух. Сами коренные англичане теперь добровольно не идут, пришлось их брать принудительно. Смешно ожидать, чтобы Уайтчепл в 1916 году вдруг проявил боевое настроение, которое даже средний англичанин потерял уже в 1915 году; и глупо и несправедливо было бы ставить в минус Уайтчеплу то, что такого аппетита он теперь не испытывает и не проявляет.
Тем не менее Уайтчеплу поставят это в минус, и провал добровольного набора — теперь совершенно неизбежный — вызвал бы в английских массах беспримерный взрыв расовой ненависти. Этого допустить нельзя. Конскрипция!"[373].
Спустя десяток лет Жаботинский добавил живой комментарий, явно окрашенный его собственным опытом:
"Я и по сей день держусь того же мнения. И война, и военная служба — болезнь; верю, что когда-нибудь человечество от них излечится. Но до тех пор нельзя мириться с системой, при которой все бремя падает как раз на лучших патриотов, а равнодушные сидят дома. И неправда, будто волонтерская армия более "героична". Французские солдаты при Вердене были не "волонтеры". Гарибальди когда-то сказал: "Со второго дня службы не остается никакой разницы между добровольцем и рекрутом по набору". Это верно.