Два дня спустя Эмери отправил Дерби вежливый, но твердый протест. В конце концов, писал он, Военный кабинет постановил формирование этой части в основном или, в любом случае, в значительной мере, поскольку существует интерес к сионистской проблеме и убеждение, что его формирование будет иметь положительный эффект в других странах, и, таким образом, жаль затормаживать и ослаблять весь эффект под нажимом маленькой, хоть и, возможно, влиятельной группы, с самого начала бывшей в оппозиции к этому начинанию.
Он призывал Дерби принять вторую депутацию, которая формировалась в поддержку легиона, и "разрешить легиону поместить в скобках, хотя бы после их общего титула, имя, которое обеспечит им "esprit de corps"[391], а не свалки для нежелательных".
Дерби не пошел так далеко, но после появления статьи в "Таймсе" пошел частично на попятный.
Он обещал второй депутации, 5-го сентября, что легион будет исключительно еврейским, и будет послан в Палестину. Но он настоял, тем не менее, что почетное название "Еврейский" должно быть завоевано; тогда, обещал он, полк получит еврейское имя и еврейские знаки отличия. А тем временем он получит другое почетное имя — "Королевские стрелки".
Когда пришло время, пишет Жаботинский, он сдержал свое обещание После освобождения Палестины легиону присвоили название "Иудейский полк" и менору с древнееврейским словом "Кадима" ("Вперед").
Но с самого начала торжество ассимиляторов постоянно омрачалось тем, что неофициально 38-й батальон практически повсеместно назывался и устно, и в печати, "Еврейским полком". Ересь эта просочилась и в официальные круги и Дж. Л. Гринберг, редактор "Джуиш кроникл", который придерживался мнения, что только обещание службы в Палестине могло оправдать название "еврейский", обратился к лорду Дерби за официальным разъяснением по получении письма от самого генерал-адъютанта, в котором полк назывался "Еврейским полком". Он не хотел быть "больше католиком, чем папа римский".
Еще хуже для де Ротшильда и его друзей, бдительно следивших за отклонениями от официального названия, было то, что другим чиновникам не всегда удавалось стереть Еврейский полк из памяти и публичных заявлений.
Ассимиляторы поспешно вносили протесты в официальные инстанции по поводу каждой попавшейся им на глаза осечки, заставляя Военное министерство рассылать повторные поправки. Само назначение Паттерсона было объявлено в газетах как назначение в Еврейский легион в августе, и поправка вышла только в ноябре.
В знак протеста название призывного пункта на улице Генис было отчетливо записано на уличной табличке на древнееврейском.
Внутренняя жизнь в легионе не страдала от нехватки "еврейского
духа".
"На фронте офицеры и солдаты наши носили на левом рукаве значок щита Давидова: в одном батальоне — красный, в другом — синий, в третьем — фиолетовый. Был у нас и "падре" — так в английской армии величают полковое духовенство — раввин Фальк, горячий молодой мизрахист[392] и смелый человек под огнем. А злосчастному полковнику Паттерсону пришлось изучать все тонкости ритуального убоя: он вел переговоры с Военным министерством и с портсмутскими мясниками о кошерном мясе, о передних и задних четвертях, и жилах, и сухожилиях Дальше перечислять не решаюсь, так как я этих правил не знаю; но он знает"[393].
В борьбе против просионистской декларации правительства Монтегю воспользовался не только отсутствием Ллойд Джорджа и Бальфура на заседании 3 сентября, но и преимуществом неожиданности. Просионистски и пролегионистски настроенные члены правительства недооценили его возможности. За несколько недель до заседания он был назначен секретарем по Индии, и лорд Ротшильд поделился с Соколовым своим опасением, что Монтегю использует свое новое положение для
торпедирования предложенной просионистской декларации.
Соколов посоветовался с Сайксом, заверившим его, что почвы для опасений нет: Монтегю, сказал он, не пользуется влиянием[394].
Если бы Сайкс и его коллеги осознали опасность, которую тот представлял, они, вероятно, сумели бы отложить разбор по обоим вопросам до возвращения Ллойд Джорджа и Бальфура, способных противостоять давлению и укрепить решимость Дерби в вопросе о легионе. Как оказалось, Монтегю не только сыграл в вопросе о легионе на преимуществе, полученном от лорда Дерби при встрече с ним и его друзьями 30 августа, но и, как выяснилось, сумел положить начало отступлению от условий наиважнейшей декларации в поддержку сионизма, которую должны были принять.
Месяц за месяцем тянулись дебаты среди членов группы Вейцмана — Соколова, пока наконец текст не был передан в правительственные руки.
Соколов, главный архитектор сионистского проекта, не оценил два кардинальных элемента переговоров: что, с одной стороны, англичане не будут руководствоваться исключительно доброй волей, а скорее ценностью, представляемой декларацией для соображений, связанных с их ролью в войне; и, с другой стороны, что было абсолютно необходимо выразить нужды сионистов самым исчерпывающим и прямолинейным образом.
К этому и призывали некоторые из молодых в составе комитета, особенно Гарри Сакер. Соколов недооценивал, что такой текст всегда позволит выработку компромисса, и настойчиво предостерегал: "Запросив слишком много, можно и ничего не получить", — забывая, что на этом этапе англичане были заинтересованы в декларации не меньше, чем сионисты.
Наконец, короткий в общих чертах текст был представлен лордом Ротшильдом 18 июля 1917 года правительству:
1. Правительство Его Величества согласно с принципом, что национальный очаг для евреев должен быть создан в Палестине.
2. Правительство Его Величества постарается сделать все от него зависящее для достижения этой цели и будет консультироваться с Сионистской организацией в отношении шагов, которые необходимо будет предпринять.
Министерство иностранных дел дало ответ без промедлений — и оно поддержало проект сионистов. Текст ответа даже изменил формулировку к лучшему, используя выражение "восстановить", а не "создать".
Его текст гласил:
"В ответ на письмо от 18 июля, я счастлив, что располагаю возможностью сообщить: правительство Его Величества принимает положение, что Палестина должна быть воссоздана в качестве национального очага для еврейского народа.
Правительство Его Величества обязуется сделать все, что в его силах, для достижения этой цели и готово рассмотреть любые соображения по этому вопросу, которые Сионистская организация пожелает подготовить для представления".
Письмо должно было быть подписано Бальфуром[395].
Этот текст, представленный на рассмотрение Военному кабинету 3 сентября, ужаснул Монтегю. И хотя кабинет не принял его требование отклонить эту резолюцию, ему пошли навстречу — не только отсрочив принятие решения, но и сформировав группу по исправлению текста. В члены группы вошли лорд Милнер и Эмери, но было очевидно, что ее задачей, тем не менее, будет ослабление текста. Решение было чревато самыми тяжелыми последствиями для будущего сионизма.
12 сентября армейский совет опубликовал новое постановление, по существу ставшее поправкой к постановлению от 27 июля.
Батальонам надлежало формироваться из евреев — граждан дружественных государств; евреи — уроженцы Великобритании имели право подать прошение на зачисление в эти батальоны.
Они, тем не менее, могли быть зачислены в другие части, хотя "будет сделано все возможное", чтобы этого не происходило. Эти батальоны планировалось подсоединить к Королевским стрелкам, и первый из них уже в процессе формирования в Плимуте должен стать 38-м батальоном Королевских стрелков.
Одновременно с Монтегю, воевавшим в кабинете против просионистской декларации, его коллеги повели войну с призывной кампанией, которую Жаботинский и Паттерсон организовали через Военное министерство.
Бейлин и Пинский, помогавшие год назад Гроссману с недолговечной "Идишской трибуной", составили брошюру о целях легиона. Поскольку в соответствии с уставом будущие солдаты имели право служить либо в британской, либо в русской армии, брошюра представляла службу в русской армии как не отличающуюся комфортом. Брошюру издали за счет вербовочного отдела, выдавшего Жаботинскому адреса 35 тысяч постоянных резидентов, еще не зарегистрировавшихся. Среди них Жаботинский обнаружил и собственное имя. Ему было выдано 10 чиновников и 35 тысяч конвертов на почтовые нужды.
Всего лишь по истечению 24 часов после совещания лорда Дерби с ассимиляторами Жаботинского вызвали в офис генерал-адъютанта сэра Невилла Макриди. По пребытии в офис Жаботинский обнаружил там Паттерсона.
Впоследствии он комически описал происходившее.
Макриди подал ему толстый конверт и спросил, знакомо ли его содержание Жаботинскому. Жаботинский посмотрел первую строчку.
"Первые строки, сэр, — сказал я, — похожи на брошюру на идише, которую мы разослали иностранцам, подлежащим воинской повинности; перевод скверный, сэр.
— А я слышал, что русское посольство глубоко возмущено, — заявил он, — брошюра полна резких выпадов против русской армии.
— Значит, сэр, перевод не только скверный, а хуже. В оригинале таких выпадов нет. А посла Набокова я видел третьего дня, говорил с ним как раз о моей пропаганде, и он даже не заикнулся об этой брошюре. Не угодно ли вам, сэр, вызвать его сейчас же? Телефон: Виктория, номер такой-то.
Он начал сердиться.
— Кто вам, сержант, разрешил рассылать эту брошюру в официальных конвертах?
Мне следовало бы разинуть рот от изумления; помню, что от этого я воздержался, но боюсь, что глаза вытаращил. Что ответить на такой вопрос?
Департамент, ему самому подчиненный, выдает мне список адресов, который считается государственной тайной, печатает за свой счет мою брошюру, дает мне 35.000 официальных конвертов, дает мне взвод переписчиков — и после всего этого он, хозяин Военного министерства, спрашивает у меня, сержанта на капральском жалованье, кто это разрешил. Это уже не "руссише виртшафт", а совсем чепуха какая-то. Неужели может у них любой унтер, да еще приезжий, рассесться в любой комнате из дворцов Уайтхолла и распоряжаться, приказывать, запрещать, может быть, даже отдать приказ, чтобы кончили войну? Счастье для них, что я "милитарист".