Основой для обсуждения стал текст Милнера — Эмери.
Эти авторы внесли два изменения, имевших позднее историческое значение.
Во-первых, они заменили "воссоздание" на "установление" и фразу "Палестину как национальный очаг" на "национальный очаг в Палестине".
И затем они внесли новый раздел, "защищая" положение евреев в других странах мира, и оговорку — хотя она предварительно и не обсуждалась — о защите "гражданских и религиозных прав" существующих в Палестине общин. Этот пункт, по всей видимости, был результатом давления, оказанного Монтегю на Милнера, который, при всех своих симпатиях к сионизму, был относительным новичком в кругу связанных с этим вопросом проблем.
Эмери много лет спустя вспоминал, что ввел дополнительные пункты второпях, за полчаса до заседания кабинета, по уговорам Милнера. Он явно не успел продумать, какие далеко идущие последствия могут быть из них вычитаны. Он посчитал, что они не отразятся на основном содержании декларации, поскольку "не содержат ничего, что не было бы самоочевидно".
В свою очередь, Ллойд Джордж и Бальфур, несомненно, заключили, что эти пункты были введены после всестороннего изучения. Другое логичное объяснение, почему они не стали защищать первоначальный текст, как это обещал Ллойд Джордж, найти трудно.
В довершение заседание сопровождалось нелепым стечением обстоятельств. Вейцману сообщили, что ему представится беспрецедентная честь выступить перед Военным кабинетом в противовес ожидаемой атаке Монтегю. В последний момент его ошибочно проинформировали (кем — никогда не было выяснено), что приглашение отменяется.
Он проследовал в кабинет Эмери ждать конца совещания. И только впоследствии он узнал, что премьер-министр послал за ним, но его не смогли найти. Никто не был проинформирован, что он — в двух шагах, на другом конце здания.
На этот раз, отложив принятое решение, члены кабинета постановили проконсультироваться по поводу нового текста с американским президентом Вильсоном и рядом еврейских деятелей, сионистских и несионистских. Вейцман и его соратники терзались от вновь наступившего периода парализующей неясности.
Пока битва за создание легиона шла к кульминации, разыгралась другая драма с Жаботинским в главной роли.
Сам Жаботинский по большей части при ней не присутствовал.
В группе, работавшей с Вейцманом и сформировавшей в августе Лондонский сионистский политический комитет, нарастали трения. Хотя мнения колебались, большинство членов комитета были противниками легиона.
Существовало мнение, что он может вызвать антисемитизм у турок; Ахад ха-'Ам и Соколов считали, что евреям лучше держаться в различных армиях — на случай, если Турция все-таки выиграет войну. Толковский, которого убедили, что турки вводят репрессии против еврейского населения в любом случае, все же возражал, поскольку нарушался объявленный Сионистской организацией нейтралитет. Он считал необходимым согласие русских и американских сионистов.
Предложение Гарри Сакера ввести Жаботинского в состав комитета встретило ожесточенное сопротивление. Толковский заявил, что будет упорно бороться с этим предложением и выйдет из состава комитета, если кандидатура Жаботинского будет принята. Ахад ха-'Ам сначала поддержал его кандидатуру как способ заставить Жаботинского "замолчать", но его убедили, что Жаботинского не остановишь.
Но этот вопрос был второстепенным по сравнению с основным — связи Вейцмана с Жаботинским и кампанией за легион. Взгляды Вейцмана на легион как важную помощь его дипломатическим усилиям по получению британской декларации подтвердились и упрочились, поскольку идея легиона стала завоевывать поддержку в верхушке правительства. Коллеги знали о его поддержке легиона, но не об активном сотрудничестве с Жаботинским и, может быть, воздержались бы от создания кризисной ситуации, если бы не обманчивое незначительное обстоятельство.
Поскольку Жаботинский находился в армейском лагере и в Лондоне у него не было квартиры, он останавливался у Вейцмана, наезжая по делам легиона.
После приезда в Лондон для вербовки он получил от Вейцманов приглашение стать снова их "постояльцем". Недовольство и ворчание коллег Вейцмана по поводу поддержки легиона в сочетании с недовольством и, в некоторых случаях, антипатией к Жаботинскому вылились в гнев по поводу их жилищного объединения.
Большинство членов комитета разделяли мнение, что такая демонстрация личной дружбы с опальным "жрецом" крамольного легиона будет воспринята лояльными сионистами как открытая поддержка самого крамольного плана.
"Всем известно, — писал в дневнике Толковский, — что Жаботинский остановился у Вейцманов, и, конечно, подозревают, что тот поддерживает деятельность своего друга и гостя. Я схожу с ума. Я беспокоюсь, что наше дело пострадает от этой ненужной близости. Следует переговорить с Вейцманом? Маркс считает, что он не может действовать наперекор своей жене"[405].
Вся группа разделяла мнение, что за таким оборотом дела была Вера Вейцман. Несомненно, Вера разделяла привязанность Хаима к Володе и пользовалась взаимностью Жаботинского, — в случае Веры усиленной, несомненно, его особенной нежностью к женщинам вообще как результату трех великих привязанностей его жизни — любви к матери, сестре и Анне. Глубокое уважение Веры Вейцман к Жаботинскому было непоколебимо и даже пережило годы острого конфликта между ним и ее мужем, и отражено в автобиографии, написанной ею в конце жизни.
Гнев Толковского и компании подогревался вмешательством Веры в другие аспекты сионистской деятельности Вейцмана и работы в штаб-квартире комитета. Они было недовольны ее присутствием на некоторых совещаниях и ее комментариями, но воздерживались от жалоб Вейцману.
Гроза разразилась по получении Вейцманом 5 августа письма от Гарри Сакера. Вейцман телеграфировал Толковскому с просьбой немедленно зайти к нему.
День этот был очень серьезным. В присутствии жены Вейцман показал Толковскому письмо.
В нем Сакер не только осуждал идею легиона, но и выговаривал Вейцману за проживание Жаботинского у него в доме в период, когда тот занят пропагандой легиона.
"Если Вейцман знает, — писал он, — как различить между Вейцманом-человеком и Вейцманом-политическим деятелем, широкой публике это неизвестно".
Толковский замечает: Вейцману и его жене не нравится вмешательство в их личные дела. Вейцман считает, что этим молодым людям не хватает почтения.
Но все же когда Вейцман поинтересовался его мнением, Толковский поддержал Сакера, и это "рассердило Вейцмана и его жену".
Вейцман затем показал письмо Марксу и Жаботинскому, находившимся в другой части дома. Он спросил Маркса, что тот думает по поводу письма. Маркс выразил свое согласие с Сакером. Тогда Жаботинский заявил, что не останется в доме Вейцмана. Маркс немедленно предложил Жаботинскому остановиться у него.
"Вы не боитесь, что я послужу неудобством и для вас?" — спросил Жаботинский. — "Я не политический вождь", — ответил Маркс"[406].
Тем не менее, через двенадцать дней Толковский вносит короткую запись, что он и Леон Саймон посоветовали Марксу не разрешать дальнейшее проживание у него Жаботинского. Он, по-видимому, последовал их совету: письма Жаботинского от 19 августа помечены "Тропа правосудия 3", где он жил в 1915 году. 12 сентября он пишет Гарри Фиерсту, что живет в доме Джозефа Кауэна.
И, будто критика личных дел Вейцмана не была достаточно раздражающей, гнев и разочарование последнего усугубились шагом, предпринятым Толковским для официального обсуждения его работы с Жаботинским. На заседании 10 августа, на котором Вейцман отсутствовал, Толковский поинтересовался, правда ли, что двое членов комитета, Кауэн и Левонтин, присутствовали на совещании в военном отделе, созваном Паттерсоном. Если это правда, он требовал ответа, кто это позволил и как член политического комитета может также быть членом комитета легиона. Он знал, конечно, что и Вейцман присутствовал на этом собрании, но подчеркнуто не упомянул его.
Когда Вейцман узнал об этом обсуждении, он рассерженно заметил своей жене, что комитет разрушает его работу.
На следующей неделе на заседании совета Английской сионистской федерации было внесено предложение о выговоре Вейцману и Соколову. И хотя предложение забаллотировали значительным большинством, Вейцман заявил, что больше этого не потерпит. На следующий день, 17 августа, он известил Соколова об уходе и с поста президента Английской сионистской федерации, и из Политического комитета[407].
Пытаясь примирить Вейцмана, Соколов уговаривал Толковского отвести его вопросы. Толковский согласился, но при условии, что Вейцман и Соколов объявят нейтралитет по вопросу о легионе[408].
По мнению Толковского, это было разумным предложением, поскольку Сионистская организация соблюдала нейтралитет, — и он написал о своем предложении в дружеских тонах Вейцману. Вейцман, тронутый его примирительным тоном, ответил, что это вопроса не решает, что проблема укоренена в значительно большем. В нескольких насыщенных фразах он осветил трагическую правду, открывшуюся ему и Жаботинскому относительно ведущих сионистских деятелей: неспособность большинства в его поколении (и в особенности Лондонской группы) оценить реальность и воспользоваться возможностью, предоставленной историческим моментом.
"Поверьте, дорогой друг, — писал он, — что Еврейский легион — всего лишь частный пример, иллюстрирующий умственное и духовное состояние наших сионистов и всего народа, не готового еще поддержать величайшую битву, которая будет необходима для создания еврейской политической единицы.
Для нас война пришла слишком рано"[409].
На заседании Политического кабинета спустя неделю Толковский предложил резолюцию о нейтралитете, но объяснил, что нет нужды в ее публикации. Он просто пожелал, чтобы в протоколах комитета была подробная резолюция.