Вейцман поддержал это предложение. Было решено, что он и Толковский напишут текст. Основное положение в нем гласило: "Сионистская организация как таковая не отождествляется с проектом по созданию легиона и не участвует в пропаганде против или за его создание".
И тут разразилась гроза.
С одной стороны — Ахад ха-’Ам, с другой — Кауэн потребовали, чтобы комитет впервые поставил вопрос о легионе на повестку дня. Ахад ха-'Ам, тем не менее, добавил, что выступает за опубликование резолюции, а не только за ее проведение через комитет.
Вейцман отреагировал взрывом гнева: его коллеги впервые оценили, насколько легион был важен в его политической стратегии и планах.
"Подобное публичное заявление, — объявил он, — разрушит всю мою работу. И если это произойдет, нет смысла в моем членстве в этом комитете".
Он также отказался участвовать в дебатах, запланированных комитетом, тем же вечером снова отправил письмо о своей отставке как президента Английской сионистской федерации и сообщил Соколову о выходе из состава комитета по политическим делам.
Его позиция была очень ясна. Ахад ха-'Ам в тот же вечер также отправил письмо Вейцману. Он обвинил Вейцмана в нарушении обещания информировать комитет о любом политическом шаге, который собирался предпринимать. Но, добавил он, если, как заявил Вейцман, он "опирался" на предложение о легионе и не был готов к обсуждению этого вопроса, поскольку легион играл важное значение в его переговорах с правительством, это меняло дело — поскольку никто не желал разрушить его усилия. Возможно, что эти заверения Ахад ха-'Ама помогли Вейцману в его дилемме. Три дня спустя он объявил, что отложит отставку, пока не будет принята британская декларация[410].
Проектируемое обсуждение достоинств легиона не состоялось — повидимому, по ошибке Соколова. Соколов заявил комитету 11 сентября, что, по всей видимости, план легиона отменен[411].
Возможно, он попросту выдал желаемое за действительное, но, скорее всего, эта "ошибка" была намеренной — способ отложить, а может быть, и вообще избежать возобновления недостойного спора с Вейцманом.
Атаки Ахад ха-'Ама проистекали из известной его осмотрительности и скептицизма, проявлявшихся им по любому поводу. Но в данном случае им двигало и личное раздражение. Ему было уже за шестьдесят, и он был полон сознания своего старшинства и литературной славы. Вейцман, младше его почти на двадцать лет, видел в нем ментора, значительно повлиявшего на его мышление. В свой лондонский период он часто навещал его и осведомлял о прогрессе в своей работе.
То, что Вейцман не раскрыл своего активного участия в борьбе Жаботинского за легион, очень задело Ахад 'а Ама: он был твердым противником отдельного еврейского участия в войне, он недолюбливал Жаботинского; и как раз здесь пролегала область, в которой Вейцман не только пренебрег его советом, но и стал последователем именно Жаботинского, которого знал по Одессе как блестящего, но и соответствующе уважительного молодого человека.
По-видимому, Жаботинский относился к Ахад ха-'Аму тоже с антипатией. Однажды в случайной беседе с Толковским Жаботинский разразился неожиданной критикой Ахад ха-'Ама не как писателя, давно не писавшего свои эссе, когда-то хорошие для определенного периода, но отжившие свое. Он говорил об Ашере Гинзбурге — человеке. "Он для меня непереносим, — сказал Жаботинский, — я ненавижу его… Он холоден, абсолютно лишен тепла и энтузиазма… Он занят исключительно критикой, и его критика целиком негативна"[412].
Вейцман настойчиво оказывал давление в интересах положительной резолюции и быстрого решения. Его начинание было поддержано Грэмом, добавившим к вопросу еще одно измерение. По поводу необходимости быстрого решения он обратил внимание Бальфура на пропаганду в Германии и на сообщения о шагах германского правительства в направлении собственной просионистской декларации. Он также привлек внимание к широко распространенным в Великобритании симпатиям к сионистскому движению.
Триста еврейских организаций приняли резолюцию в поддержку еврейского государства в Палестине, представив веское опровержение претензий Монтэгю и компании.
Результаты были ничтожны. В текст внесли только мелкие поправки, как, например, "еврейская раса" была заменена на "еврейский народ". Самое важное требование Вейцмана, чтобы "установление" было заменено на "восстановление", удовлетворено не было.
После совещания 4 октября Вейцман со дня на день ждал приглашения выступить перед кабинетом. Но его ожидания не оправдались. 31 октября он снова с беспокойством ожидал результатов обсуждения вблизи комнаты заседаний Военного кабинета, пока не вышел возбужденный Марк Сайкс и не объявил: "Это мальчик". Так британское правительство приняло окончательный текст письма, высланного на следующий день лорду Ротшильду — Декларацию Бальфура. Ретроспективно целый ряд обстоятельств в начале ноября 1917 года предвещал зарождение новой эры в истории еврейского народа и его национального очага.
Декларация Бальфура стала провозвестником официальной международной симпатии и поддержки обновления еврейской национальной независимости спустя 19 столетий. В Палестине в день, когда Военный кабинет принял решение, генерал Алленби начал наступление, через тридцать девять дней принесшее освобождение Иерусалима. Теперь же он прорвал блокаду Газы, длившуюся 6 месяцев, благодаря новой стратегии — атаковать Беэр-Шеву в обход Газы. План был задуман Аароном Аронсоном, и его воплощение, восхитившее, учитывая степень риска, весь военный мир, стало возможным благодаря отличной информации, переданной Алленби самим Аронсоном и из турецкого тыла героической организацией НИЛИ, созданной Аронсоном[413].
После войны члены британской военной верхушки во главе с генералом Алленби рассыпались в похвалах в адрес Аронсона. Генерал Гриббон утверждал, что его совет спас еще 30–40 тысяч британских солдат. Всего за несколько недель до наступления турецких войск раскрыли существование НИЛИ.
Впоследствии двое его членов, Иосиф Пишанский и Нахман Белкинд, были публично казнены через повешение в Дамаске. Младшая сестра Аронсона Сара принявшая руководство организацией в отсутствие Аронсона, была схвачена турецкими властями и подвергнута жестоким пыткам. Она покончила жизнь самоубийством, чтобы не сломиться под пытками.
Находясь в Плимуте в стадии подготовки к прибытию в Палестину, чтобы присоединиться к битве за ее освобождение, первый Иудейский полк был своевременным символом самосознания евреев как народа.
Для Жаботинского это были дни, полные работы. Он много работал в компании по вербовке вместе с полковником Джоном Вуканом, новым главой отдела пропаганды по подготовке агитационных материалов. Разделяя беспокойство Вейцмана в заключительный период переговоров о декларации, он волновался и по поводу медленного темпа мобилизации. Настроение светлело от суеты на вербовочном пункте, от деятельности Комитета помощи Еврейскому легиону, организованного госпожой Вейцман и госпожой Паттерсон. Призыв полковника был встречен с энтузиазмом, к ним присоединились и жены ведущих сионистских деятелей.
Все они, писал Жаботинский, проводили на пункте дни и ночи, готовя и стирая для добровольцев. В своих мемуарах Вера Вейцман с гордостью вспоминает, что была подавальщицей у них в столовой.
Ему доставил удовольствие один из вербовочных успехов. В лондонском госпитале он встретился с Элиэзером Марголиным, лейтенантом Австралийской армии, навестившим в свое время в бараках Габбари беженцев из Палестины. Жаботинский писал о нем: "Семья переселилась туда еще в колонии Реховот. Мальчик выдвинулся и как колонист, и как удалец. "Сидит на коне, как бедуин, и стреляет, как англичанин", — говорили о нем окрестные арабы. После кризиса 90-х годов он уехал в Австралию, долго там скитался, кажется, и пахал, и копал, пока не осел где-то в городе и занялся официальными делами. В то же время он записался в австралийскую территориальную милицию. Когда началась война, он уже был у них поручиком. Несколько месяцев он провел в Египте, потом попал во Францию и там, в траншеях, дослужился до майорского чина и должности помощника батальонного командира. Крупный, широкоплечий человек, молчаливый, солдат с головы до ног, у себя в батальоне и царь, и отец, и брат для своих boys; притом изумительный хозяин и организатор"[414].
Жаботинский давно считал его кандидатом в командование легионом. Теперь он призвал его подать на перевод. Первой реакцией Марголина был страх перед евреями: "Придется слишком много разговаривать". Но Жаботинский его убедил. Макреди помог ему перевестись в Британскую армию (где платили меньше), и он принял командование как лейтенант-полковник второго батальона легиона: (39-й Королевских стрелков).
Как только была опубликована Декларация Бальфура, Жаботинский связался с Грэхемом, который уже с их первой встречи в Каире в 1914 году был героем длиннейшей серии неутомимых усилий в поддержку дела сионизма. Жаботинский выразил свою признательность за эти усилия. Он описал Грэхема как "старого друга сионистского дела, сделавшего все возможное, помогая доктору Вейцману добиться Декларации Бальфура и мне — Еврейского легиона.
Грэхем в ответ благодарил его за письмо. Он писал: "Я сердечно поздравляю Вас с важным шагом в реализации еврейских чаяний. Дело евреев неразрывно теперь связано с делом союзников и должно победить или пасть вместе с ним. Я надеюсь, что Вам и в дальнейшем будет вверена возможность приложить Вашу жизнь и способности, проявленные в вопросе о Еврейском легионе и подобных этому вопросах"[415].
Грэхем уже предпринял шаги для предоставления Жаботинскому этой возможности. Но, не желая терять ни минуты по использованию преимуществ, предоставленных просионистской декларацией, он уже 2 ноября созвал совещание с Вайцманом, Соколовым и Аронсоном, прибывшим за несколько дней до этого из Египта.