Как он писал главе иностранного отдела лорду Хардингу, его объектом было "обсудить лучшие пути по использованию с наибольшей политической выгодой новой ситуации, сложившейся по предоставленной Декларации Его Величества о симпатиях к еврейским чаяниям в Палестине. Сами сионистские лидеры готовы действовать и послать представителей в Россию, Америку, Египет и т. п. на работу по просоюзнической и, в частности, пробританской, кампании среди евреев. Чем скорее они начнут это делать, тем лучше".
На этой встрече было решено, что Аронсон, как эксперт по положению в Палестине, поедет в Соединенные Штаты, в то время как Соколов, Членов и Жаботинский немедленно отбудут в Россию, чтобы начать пропаганду.
"У меня нет большой уверенности, — писал Грэхем, — в способностях первых двух джентльменов, хоть они и пользуются в России авторитетом в силу своей позиции. Г-н Жаботинский же, с другой стороны, как раз абсолютно необходим. Он тот энтузиаст, которому формирование Еврейского легиона в Британской армии обязано своим осуществлением, — он провел его в жизнь невзирая на сильную оппозицию. Он занимает выдающееся положение в русской журналистике и пользуется широкой известностью как замечательный оратор"[416].
Бальфур одобрил этот меморандум и ознакомил с ним членов кабинета. Лорд Хардинг, хоть и сокрушаясь, что "столько времени упущено", выразил надежду, что к весне ситуация в России еще может исправиться. Но было поздно. Никто не подозревал, какой урон нанесет союзникам Октябрьская революция.
Воззвание о помощи, направленное в Лондон 26 ноября британским помощником военного атташе в России генералом Бартером, в этом отношении очень красноречиво.
Он отчаянно искал способы предотвратить заключение сепаратного мира между большевиками и Германией.
"Есть ли возможность у союзников дать какое-либо обещание, что в случае победной войны Палестина будет отдана евреям? Подобное обещание окажет большое влияние здесь, поскольку еврейское влияние велико и тяга к Святой земле и отдельному национальному существованию значительно сильнее, чем даже в Англии"[417].
Одновременно с этой телеграммой до Англии начали доходить слухи о потрясающем эмоциональном взрыве евреев России в ответ на весть о Декларации Бальфура. Из-за перебоев в средствах сообщения эта новость дошла до них только 29 ноября, и считанные часы спустя 150.000 тысяч евреев выплеснулись на улицы Одессы в грандиозной демонстрации. Будто изливая накопленные столетиями горести, они прошагали к британскому консульству с приветствиями и пением "а-Тиквы" и "Боже, храни короля"!
Аналогичные демонстрации прошли в Петрограде, Москве и других городах.
Сила этого изъявления чувств только посыпала солью раны сионистов и их сторонников в Иностранном отделе. Грэхем сожалеет, что декларация не была принята на четыре месяца раньше, а Хардинг замечает, что это могло бы все изменить.
Мнение было справедливым.
Если бы правительство прислушалось летом к горячим, поистине отчаянным призывам Жаботинского и Вейцмана и поддержало Грэхема, Эмера и других за декларацию, позволявшую поднять флаг союзников в России и в Америке и мобилизовать еврейские силы, ход войны мог бы быть изменен.
Толчок к сепаратному миру во время правления, подверженного влияниям правительства Керенского, был бы ослаблен. Жаботинский отправился бы в Россию и, вооруженный авторитетом британского правительства, сумел бы мобилизовать свой ораторский и политический талант на то, чтобы волны энтузиазма перешли в военное и политическое движение за войну до победы.
Вполне вероятно, что в июле это позволило бы Трумпельдору мобилизовать значительное число еврейских добровольцев для Кавказа или какого-либо другого участка Восточного фронта — до того, как Россию поглотила волна большевистской революции.
Во время тревожного периода, предшествовавшего Декларации Бальфура, Жаботинский испытал и личное потрясение. Анна выехала из России с Эри в сентябре и ехала в Англию через Финляндию, Швецию и Норвегию, путь сам по себе опасный. Получив телеграмму, сообщавшую название корабля, Жаботинский ожидал его прибытия в британский порт. Вместо этого, будучи однажды вечером у Вейцманов, он узнал, что корабль потоплен немцами и пассажиры спасаются в спасательных шлюпках. Сделать нельзя было ничего, разве что сидеть в ожидании новостей.
Можно представить себе его чувства за те часы, которые он находился вне дома, пока он не вернулся домой и не застал телеграмму из норвежского порта Берген, что его жена и сын сошли с корабля, поскольку заболели и начали лечение на суше.
Завершив лечение, они вновь отправились в плавание и прибыли в Лондон через день после опубликования Декларации Бальфура. Сам Жаботинский нигде не вспоминает об этом инциденте. Верный своему обычаю не смешивать личные воспоминания с мемуарами о легионе, он также не рассказывает о воссоединении с семьей на лондонской железнодорожной станции 3 ноября.
Это событие описано лишь его сыном Эри. Эри в тот момент не исполнилось еще и семи лет. Уже спустя годы он рассказал, что отец был в военной форме и после первых объятий преподал ему урок британского поведения. Он сказал, что в Англии не в обычае мужчинам обмениваться поцелуями при встрече, как принято в России. Здесь вместо этого пожимали руки, и он протянул руку Эри для пожатия. Из рассказов Эри ясно, что госпожа Вейцман делала все, чтобы устроить прибывших. Она взяла под опеку Эри с целью обучить его английским манерам и обычаям.
Записывая свои впечатления спустя более сорока лет, когда политический антагонизм между его отцом и Вейцманом уже вошел в историю, Эри, чье мнение о политических взглядах Вейцмана и его жены было безоговорочно негативным, замечает, что дружба с Вейцманами в Лондоне ретроспективно кажется очень странной.
"У отца уже в тот период было много причин для политических столкновений с Вейцманом. И во взглядах, и в своих мотивах, они совершенно отличались друг от друга. Но их личная дружба продолжалась; отец особенно любил госпожу Вейцман. Я до сих пор это понимаю. В ней была какая-то особая задушевность… и необыкновенное очарование"[418].
В те же дни вслед за декларацией назрел конфликт с русскими сионистами. По стечению обстоятельств их лидер Иехиель Членов прибыл в Лондон накануне. Развернутое совещание с ним было запланировано на 3 ноября. За день до того Вейцман выразил Жаботинскому и некоторым членам комитета глубокие опасения относительно перспектив этого совещания: можно ли рассчитывать на русских сионистов, несмотря на то, что декларация явно обязывала сионистское движение поддержать дело союзников? Вейцмана одолевал страх, что не только Членов будет настаивать на нейтралитете, но и Соколов не отважится ему противостоять. В конце концов, оба они были коллегами во Всемирном руководстве движения.
Толковский отмел этот пессимизм, но согласился, что, если Членов настоит и Соколов его поддержит, Вейцману ничего не останется, как подать в отставку, поскольку это бы означало, что Всемирное руководство сионистов не дает своего согласия на сотрудничество с британским правительством.
Жаботинский пришел в ужас. "Ни под каким предлогом, — протестовал он, — Вейцман не может отойти от политической работы. Если нет иного пути, он должен продолжать сам, даже если это приведет к открытому столкновению с Сионистской организацией. Вейцману нет альтернативы. Это заявило правительство".
Вейцман это подтвердил. Он сообщил, что Членов в сопровождении Соколова посетил Грэхема и заявил: "Мы не можем оказать открытую поддержку из-за наших братьев в странах Оси и в Палестине".
После этой беседы Вейцману передали: если бы не он, двери Иностранного отдела для Сионистской организации были бы закрыты.
Основные дебаты имели место только 6 ноября и отличались резкой конфронтацией между Вейцманом и Членовым, категорически защищавшим свои позиции по основному вопросу. Палестина может остаться в руках Турции. В этом случае, заявил он, "мы потребуем национальной автономии и покровительства одной или нескольких стран Оси". Ни в коем случае Еврейский легион не мог выступать под эгидой Сионистской организации или под сионистским флагом. "Мы сочтем это провокацией и будем вынуждены принять соответствующие меры".
Вейцман также твердо высказал свое мнение, что в случае победы Германии и Турции еврейскому народу от них ждать нечего. Нейтралитет, защищавшийся Членовым, приведет к разрушению всего политического фронта, выигранного в Англии. Вейцман верил, что Англия победит, но в случае, если турки удержат Палестину, теперешняя поддержка союзников обеспечит им друзей, на которых можно положиться.
Затем Вейцман перешел ко второму спорному вопросу. Без тени сомнения он заявил: "Я был против легиона". Но, по его словам, он не видел возможности отмежеваться от него, когда англичане решились на его формирование[419].
Остается только догадываться, почему он счел необходимым заявить такую очевидную неправду, наверняка не обманувшую Членова, да еще в присутствии Толковского, Ахад ха-'Ама и других, которые могли разоблачить его на месте. Не существует ни малейшего свидетельства, что с момента, когда он предложил Жаботинскому свою помощь в 1915 году, Вейцман когда-либо колебался в своей поддержке легиона. С течением времени и приближением критического момента он занимался этим проектом вплотную. В атмосфере вокруг легиона, сложившейся после декларации, противостоять не приходилось.
Через неделю после ее опубликования Жаботинского официально пригласили войти в состав Политического комитета. Впервые, таким образом, имела место официальная дискуссия относительно легиона, в которой участвовал Жаботинский. Представляется очевидным, что ход собрания был заранее запланирован им и Вейцманом, с тем чтобы легион выглядел свершившимся фактом, а не предметом идеологической дискуссии.