Письма Жаботинского, разосланные в те дни в многочисленные страны, где существовали потенциальные людские ресурсы, также не приносили результатов, и появившихся наконец волонтеров, он отказался отнести на свой счет. Он писал, что легион был сам себе пропагандой; а роль его создателей на том завершилась[427].
Бывая часто в Соединенных Штатах, Слош агитировал сионистское руководство за поддержку еврейского воинского подразделения. Теперь же, вскоре после официального заявления британцев о формировании легиона, он опубликовал две статьи в идишском журнале "Утренник", описывая борьбу Жаботинского в Англии и ее успешное разрешение.
Как следствие этих статей в Нью-Йорке сформировался Правительственный комитет по Еврейскому легиону. В его состав вошли Бен-Гурион и Ицхак Бен-Цви — это они за три года до того в Александрии ночь напролет отговаривали Трумпельдора от формирования сионистского Корпуса погонщиков мулов, нейтрализовали план Рутенберга об агитации за легион в Штатах и высмеивали идею о завоевании отечества военными действиями. Долгое время они продолжали верить, что Турция удержит Палестину в своей власти, что в значительной степени объясняло их поведение.
Похоже, Жаботинский не осознавал масштабов своей победы. Он почти в буквальном смысле заставил еврейский народ поменять образ мышления в одночасье. Он вынудил англичан изменить не только свое восприятие евреев как невоюющего народа, но и целый ряд процедур в военном отделе. Он сделал реальностью национальную еврейскую военную единицу, первую со времен восстания Бар-Кохбы за тысячу восемьсот лет до того, он стоял за возрождением военной традиции Израиля. Так вершилась история, и так творил ее Жаботинский.
Одиночество в борьбе, необоснованные обвинения и насмешки, которым он подвергался, почти единогласное отдаление друзей в России и изгнание из Сионистской организации, бойкот английскими евреями, порочащая пропаганда, словесное и физическое насилие, организованные в Ист-Энде, странный союз сионистов и ассимиляторов, продолжительно непробиваемая враждебность военного министерства — все в конечном счете только заостряет и подчеркивает значимость совершенного им. Если бы не его решимость, Еврейский легион не был бы создан.
Когда барон Ротшильд в 1915 году в Париже выразил энтузиазм по поводу этой идеи и призвал поддержать его любой ценой, "тонкий голос" в глубине его сердца вопрошал: "Почему я? Почему не ты? Тебе это проще". Но можно сказать наверняка, что не было бы легиона, если бы задача эта предоставилась барону.
На данном же этапе, навещая на несколько дней лагерь в Плимуте, он ощутил опустошенность. Он чувствовал себя чужаком. Батальон поистине обрел собственную жизнь. Бойцы съехались со всей армии. Паттерсону казалось, что все они так или иначе связаны с портняжным делом: их физическая форма оставляла желать лучшего.
Тем не менее Паттерсона впечатлила "чудесная живость и способности", проявленные в ходе обучения военной премудрости.
"Я был поражен, — писал он, — обнаружив, что маленький портной, вырванный из трущоб пиджачного ряда, в жизни не державший в руках ничего опаснее иголки, быстро овладевал искусством владения ружьем и штыком и пронизывал набитого кайзера по всем правилам науки, одновременно преодолевая ряды заградительных траншей". Что касается их парадной выправки, "все инспектирующее командование всегда выражало свое изумление твердой, как скала, размеренностью Еврейского батальона".
Жаботинский мог наблюдать это только со стороны. Паттерсон представил его офицерам у себя в апартаментах, но не мог пригласить его в офицерскую столовую. Он ведь был простым сержантом. Он встретил некоторых соратников из 16-го отряда, но остальные сторонились его. Сторонился и он.
В мемуарах он писал: "Поздно ночью, помню, я стоял один посреди большого двора, освещенного месяцем и снегом, и осматривался кругом со странным чувством. Низенькие бараки со всех сторон, в каждом по сотне молодых людей — ведь это и есть тот самый еврейский легион, мечта, так дорого доставшаяся; и, в конце концов, я тут чужой, ничего не строю и не направляю. Совсем вроде сказки: дворец Аладину построили незримые духи. Кто такой Аладин? Никто, ничто; случай подарил ему старую заржавленную лампу, он хотел ее почистить, стал тереть тряпкой, вдруг явились духи и построили ему дворец; но теперь дворец готов; он стоит и будет стоять, и никому больше не нужен Аладин с его лампой. Я задумался и даже расфилософствовался. Может быть, все мы Аладины; каждый замысел есть волшебная лампа, одаренная силой вызывать зиждительных духов; надо только иметь терпение и скрести ржавчину, пока — пока ты не станешь лишним. Может быть, в том и заключается настоящая победа, что победитель становится лишним"[428].
Но приспособиться снова к армейской жизни, когда он присоединился к части в Плимуте, оказалось нетрудно. Более того, эти зимние дни доставили ему огромное удовлетворение. Из Нью-Йорка пришла телеграмма, оповещавшая о начале призывной кампании в легион. Она была подписана Рувеном Брейниным — и Бен-Цви и Бен-Гурионом. В Греции правительство объявило, что разрешает добровольное зачисление; в Египте открыли призывной пункт. Легион приобретал жизнь в мировой еврейской общине.
Заслуженное признание в мелочах и по большому счету пришло и на местах. Трое из его противников в Сионистском политическом комитете — Толковский, Сифф и Маркс — дали ему прощальный обед и собрали его верных соратников. Присутствовали Вейцманы, Кауэны и Эттингеры, а также Паттерсон и Анна Жаботинская. Обед прошел в обстановке дружеской и теплой. Ахад ха-'Ама, Соколова и Сакера среди присутствовавших не было.
Батальон приобретал репутацию примерного подразделения. В течение всего пребывания в Плимуте не было ни одного криминального инцидента, "явление новое в армейских анналах", писал Паттерсон. Еще одним рекордным фактом было то, что "спиртная столовая", где подавали пиво, закрылась за ненадобностью.
Когда в декабре большевистское правительство в России начало переговоры с Германией о сепаратном мире и запись русских граждан в Англии в легион приостановилась, среди русских новобранцев возникло брожение — они жаловались на дискриминацию. Правда, Паттерсон произнес речь об их долге как евреев, и брожение прекратилось. Призыв выполнять их еврейский долг пришел также от раввина Абрахама Кука (впоследствии ставшего главным раввином Палестины), когда он навестил батальон.
Прибыл к ним и генерал Макреди. Без помпы и церемониала он всю ночь путешествовал из Лондона, чтобы повидать батальон. Боевая готовность этих добровольцев произвела на него такое впечатление, что до конца своих дней в Кабинете генерал ни разу не отказал батальону ни в одной просьбе[429]. За визитом последовало важное обещание. При следующем свидании с Паттерсоном он заявил, что его цель — формирование полноценной еврейской бригады. Макреди заявил, что подаст генералу Алленби рекомендацию начать ее формирование, как только два полных батальона прибудут в Египет. У бригады будет собственный командир, имеющий прямую связь с главным штабом, и она не будет перебрасываться по воле нескольких бригадных командующих.
За этим последовало еще два дружеских жеста Макреди. Он согласился на просьбу Паттерсона произвести Жаботинского в лейтенанты. По армейскому циркуляру это было невозможно: Жаботинский был иностранцем. По этой причине было отказано Трумпельдору. Паттерсон, однако, нашел прецедент: русский царь. "Но, — возразил Макреди, — ему присвоили только почетное звание". На что Паттерсон отвечал: "Жаботинскому этого будет достаточно".
Итак, 2 февраля 1918 года Владимир Жаботинский был произведен в лейтенанты армии Его Величества.
В тот же день поистине довершился триумф Жаботинского. Батальону надлежало отбыть в течение последующих двух дней из Англии, но генерал Макреди предпринял беспрецедентный шаг по откомандированию половины батальона в Лондон для парада в городе и Ист-Энде. Их расквартировали на ночь в лондонском Тауэре; и оттуда, маршируя с военным оркестром Гольфстримовских стражей, они прошли по городу. Беспрецедентным также в британской военной истории было разрешение от лорда-мэра Лондона провести парад с примкнутыми штыками.
Погода не посодействовала. "И все же, — как отмечает репортаж того периода, — тысячи еврейских юношей и девушек радостно маршировали с иудеями из Тауэра. Шлепали по грязи к резиденции мэра. Движение остановилось, и приветственные крики раздавались изо всех зданий и городских учреждений и с крыш припаркованных автобусов"[430].
У резиденции принял парад сам мэр — и рядом с ним стоял никто иной, как майор Лайонел де Ротшильд, один из самых ярых противников легиона. Теперь "он стоял весьма гордо и победоносно, явно греясь на солнышке нашего успеха, раз не удалось ему помешать", как замечает Жаботинский.
Из Сити они прошествовали в Уайтчепл, где их должен был встретить Макреди и его подчиненные. Но Макреди не успел прибыть на церемонию из-за пробок в движении.
В Уайтчепле, где только вчера Жаботинский подвергался оплевыванию, насмешкам и физическому насилию, "десятки тысяч народу на улицах, в окнах, на крышах. Бело-голубые флаги висели над каждой лавчонкой; женщины плакали на улицах от радости; старые бородачи кивали сивыми бородами и бормотали молитву "благословен давший дожить нам до сего дня". Паттерсон ехал верхом, улыбаясь и раскланиваясь, с розою в руке. Солдаты, те самые портные, плечо к плечу, штыки в параллельном наклоне, как на чертеже каждый шаг — словно один громовой удар, гордые, пьяные от гимнов и массового крика и от сознания мессианской роли, которой не было примера с тех пор, как Бар-Кохба в Бетаре бросился на острие своего меча, не зная, найдутся ли ему преемники!"[431]