Часто мне почти совестно было так глубоко заглядывать в человеческие души. Зато я установил для себя правило — вынимать каждое письмо из конверта и вкладывать обратно, не глядя на адрес. Это было тем корректнее, что в этих письмах часто была крепкая брань по адресу самого цензора!"
Этих дел ему было мало, в письмах Анне встречаются частые жалобы на скуку. Но подлинной причиной его нетерпения являлось, по его же признанию, стремление попасть скорее в Палестину. Оттуда доходили новости, что в воздухе витают ожидание и приготовления к прибытию легиона. Еще на платформе Каирского вокзала, по прибытии полка из Александрии, к нему подошел молодой человек в хаки и назвался представителем Алони из Тель-Авива, прибывшим приветствовать легион "от имени палестинских добровольцев". Он рассказал о великом движении на юге, территории, освобожденной от турецкого правления, и об энтузиазме даже в северных районах, удержанных турками.
Были и такие, кто пробрался через турецкие границы и прибыл в близлежащую Петах-Тикву с вопросом "где легион?".
Однажды утром, с разрешения Генерального штаба, Паттерсон и Жаботинский навестили Палестину. Спать от возбуждения им не удалось, особенно полковнику, впервые в жизни ожидавшему свидания с библейскими местами. Паттерсон проникся библейскими сказаниями с детства, с тех воскресных дней, когда часами напролет слушал голос отца, читавшего библейские главы.
Утром впервые испытали они отношение к их делу английского военного командования. Увидев после пыльной серой пустыни зеленый эвкалиптовый лес, а затем виноградники и белые дома с красными черепичными крышами, полковник спросил солдата, проверяющего билеты: "Как называется это место?"
"Дойран", — последовал ответ. "Дойран? — пишет Жаботинский в своих воспоминаниях. — Ведь это наша колония Реховот; "Дойран" называется крохотная арабская деревушка, которую среди песков даже отличить трудно. Но так постановил Алленби: Петах-Тиква называется Мулебис, Беэр-Яков — Бир-Салем. Единственное исключение — Ришон так и остался "Ришон": тамошнее вино у англичан было очень популярно, и вышло бы недипломатично и обидно для трезвенника-пророка окрестить мусульманским именем бутылку коньяку"[436].
По приезде в Беэр-Яков, где находился генеральный штаб Алленби, Паттерсон отправился на совещание с генералом, а Жаботинский уехал в Яффу и малый Тель-Авив.
Его встречал десятилетний мальчуган, сопроводивший его в дом двух друзей, И. А. Берлина и Б. Б. Яффе. По дороге мальчик обсуждал с ним последние новости: плывет на английских кораблях армия в 40.000 еврейских солдат под командованием генерала Джеймса Ротшильда, сына барона. У Жаботинского не хватило духа его поправить, но он не скрыл правду от друзей в Тель-Авиве. Хотя их ожидания были скромнее, они не сумели скрыть разочарования, услышав, что прибывает лишь один полк. Новость, что Жаботинский в Палестине, словно пламенем охватила маленькую общину — не более 500 человек. В общине царило постоянное возбуждение, не находившее выхода. После годов подавленности и лишений под турецким правлением царило ощущение, что грядет новая эра. Декларация Бальфура была для них проводником мессианской эры. Одновременно с декларацией пришло их освобождение английской армией во главе с Алленби. Да и до того до них месяцами доходили слухи о кампании Жаботинского за еврейский полк или, как они называли его, "армию Жаботинского".
Привезенные им более трезвые новости не охладили ожидавшего его бесконечного энтузиазма. Он был "почти историческим, — писал один из молодых вождей рабочего движения Элиягу Голомб. — Они ждали человека, имя которого было связано с нашей величайшей мечтой, Еврейской армией"[437]. Еще один активист, Рахель Янаит, описывает электризующий эффект его прибытия, вспоминая молодую медсестру, бежавшую всю дорогу из Ришон ле-Циона сообщить ей, что приехал Жаботинский[438].
Это сильное чувство не было исключительным выражением восхищения Жаботинским. В нем видели вдохновителя их собственного, добровольческого движения, начатого с их непосредственного участия в освобождении. Уже в январе, вскоре после завоевания Алленби Иерусалима, ему отправили прошения на разрешение сформировать военное подразделение. Ответа к тому времени не последовало. Они возлагали надежды на Жаботинского в содействии в получении разрешения. Добровольцы исчислялись почти в 1.500; одну треть составляли девушки, хотевшие сформировать часть по оказанию первой помощи, хотя некоторые были готовы служить и в боевой части. В части Жаботинского добровольцы организовали импровизированный парад.
Их инструктором был Дов Гоз, тоже активист рабочего движения, еще недавно бывший офицером турецкой армии. "С первого взгляда, — писал Жаботинский, — было ясно, что материал это первоклассный, все тонкие, ловкие, напряженные, хоть и со впалыми щеками от долгой турецкой голодовки"[439].
В последующие дни Жаботинский встретился со всеми вождями движения, в основном рабочими под предводительством известного писателя-фермера Моше Смилянского как наиболее выдающегося лидера. Их удивило заметно подавленное настроение Жаботинского. Вспоминая первую встречу в Ришон ле-Ционе, Смилянский пишет: "Он шел навстречу. Его выражение было холодным, официальным и очень серьезным, с нависшей над ним тучей беспокойства. Он не выглядел победителем. И когда он произнес речь перед представителями фермеров, его голос не нес утешения. Чувствовалось, что где-то в глубине его звучит надломленная нота. Боль виделась мне в уголках его глаз"[440].
То же впечатление он произвел на Берла Кацнельсона, ведущего мыслителя рабочего движения, видевшего его на приеме в Иерусалиме: "У меня сложилось впечатление, что это был сломленный человек, полный горечи и разочарования после Лондона и отнюдь не осчастливленный своей победой"[441].
Жаботинский, возможно, не осознавал, какое впечатление он произвел на этих тонких наблюдателей; у него была гораздо более свежая причина для депрессии. Когда они обменялись впечатлениями с Паттерсоном после его визита в Тель-Авив (и свидания Паттерсона с Алленби), новости были неважными.
Как писал Жаботинский: "Я был в дому у бедной невесты, которая ждала к себе возлюбленного и еще верила, что и он в нее влюблен; но Паттерсон побывал в чертогах у богатых родителей жениха"[442].
Паттерсон предвидел холодность Алленби, но, по-видимому, не спешил огорчать Жаботинского.
Вскоре по прибытии в Египет он написал Алленби, с которым его связывало многолетнее знакомство, прося о встрече для обсуждения формирования еврейской бригады, о которой Макреди должен был уже написать Алленби.
В своем письме он обсуждал практические аспекты формирования новых подразделений — как в Палестине, так и в Египте. Он предлагал выслать в Палестину вербовочную группу и открыть отделения в Каире и в Александрии.
По обретенному им опыту с Макреди, он просил Алленби отнестись так же снисходительно к тем, "кто пожелает присоединиться к нам из частей под Вашим командованием". Он также предлагал, чтобы эти части проходили учения в Иудее, учитывая моральный эффект и более прохладный климат, — а также вдохновляющий эффект записи добровольцев. Он просил Алленби учесть, что британское правительство придавало "величайшее значение моральному эффекту этой еврейской бригады на всемирное еврейство не только в дружественных и нейтральных, но и вражеских странах".
Ответ последовал от генерального директора генерала Джона Болса, назначившего день встречи, но и предупредившего, что Алленби не поддерживает его предложение. Теперь же, во время совещания с Алленби, ему было прямо сказано, что Алленби не только не согласен на формирование новых подразделений, но против и существующего полка. Болс сообщил, что не чувствует никаких симпатий к сионизму"[443].
Все это Паттерсон сообщил Жаботинскому, пока они прохаживались по пыльной тропе между рядами деревьев. Мрачная перспектива отношения главного командования к легиону, как к падчерице, им обоим была ясна. Не утешало и сложившееся у Паттерсона ясное представление, что главным противником легиона был не Алленби, а многие повыше. Паттерсон по прошествии некоторого времени стряхнул свою подавленность. В конце концов, независимо от личных неприязней и политических убеждений, имела место нехватка людских ресурсов. Положительного отношения Алленби, как он верил, было бы достаточно для набора тысячи еврейских солдат по всему миру. Алленби, утверждал он, изменит свою позицию. В этом, писал Жаботинский, была истина, даже излишняя. "Не раз, а десять раз еще "передумал" генерал Алленби и касательно легиона, и касательно всей сионистской проблемы. Через несколько недель он разрешил набор палестинских добровольцев; потом опять затянул дело на долгие месяцы; потом пришел в восторг и обещал образовать "еврейскую бригаду" с Паттерсоном в качестве генерала во главе; потом не сдержал и этого слова, хотя сам его написал черным по белому"[444].
Так Жаботинский начал формировать о нем мнение, представленное в его мемуарах: "Именно люди с репутацией "железной воли" часто на самом деле тряпичнее былинки под ветром. Алленби, конечно, большой солдат. Но за что его приписали к большим государственным деятелям, это для меня по сей день загадка. Никто так не напортил Англии в Египте, как он потом за годы своего обер-комиссарства; о Палестине под его управлением и говорить не хочется. Я думаю, что в качестве исполнителя он действительно крупная сила; но это именно "исполнитель" чужих советов, а не направляющая рука. Хороший автомобиль, на котором кто угодно — если вкрадчив и удачлив — может ехать, куда угодно. Я таких людей много знаю, в разных углах быта, и всегда их боюсь. Это опасная комбинация — человек, к которому прилипла репутация упорства и непреклонности ("вол вассанский", прозвали его льстецы из библейских налетчиков при штабе), между тем как сам он, в сущности, почти никогда не знает, в чем ему упорствовать и непреклонничать, и вынужден запрашивать об этом советчиков.