Я отсылал снова и снова срочные послания, протестовал, что мои люди не в состоянии маршировать без наличия обуви, и многие практически раздеты из-за нехватки одежды. Я посылал своего снабженца, лейтенанта Смита, снова и снова в распределительные магазины, пытаясь вырвать необходимую одежду, но все было напрасно! Я повидал бригадира и заявил, что во многих случаях наши солдаты в лохмотьях, обносившиеся и босы, но если он и выступил в наших интересах, это было безрезультатно.
Относись мы к бригаде вместо нашего положения "присоединенного" полка, большинства этих неприятностей не произошло бы, но политика местной ставки было держать нас в положении "кочующих евреев", перебрасываемых из одной бригады в другую, в постоянных обходах, как полевая почта"[466].
Неожиданно Паттерсона уведомил его бригадир, по всей видимости, посвятивший много времени и воображения способам унизить еврейский полк и его беспокойного командира, что батальону надлежало слиться с двумя батальонами с Вирджинских островов и вместе с 39-м, к тому времени уже прибывшим в Палестину, сформировать новую бригаду. Во главе бригады встанет кто-нибудь, специально произведенный в генералы.
Паттерсон считал своим долгом либо остановить вторую попытку разрушить самоопределение еврейских батальонов, либо подать в отставку. Задача оказалась нелегкой, поскольку искусные меры к выполнению плана уже были предприняты штаб-квартирой. Паттерсон написал резкое письмо непосредственно генералу Алленби, отметив, что приведение этого плана в исполнение повлечет серьезные последствия.
Генерал-адъютант Военного министерства обещал, что еврейские батальоны будут объединены в еврейскую бригаду, и отклонение от этого официально принятого решения может быть воспринято и батальонами, и мировой общественностью как прямое оскорбление еврейства.
"Как бы ни не хотелось мне беспокоить главнокомандующего, я счел своим долгом перед ним, перед людьми под моим командованием, перед самим собой и всем еврейством позаботиться, чтобы еврейскими интересами не пренебрегали беспрепятственно, пока я нахожусь на командном посту. Соответственно, я запросил отмену этого приказа, а в противном случае — освобождения от командования". За этим последовало "исключительно дружественное послание от Алленби, гласившее: "Я понимаю, что объединение еврейских батальонов с полком с Вирджинских островов нежелательно; и я принял решение против этого шага. Я сформирую временную бригаду из двух еврейских батальонов, пока не появится возможность сформировать полноценную еврейскую бригаду. Ее командование будет вверено вам".
Уверенный в том, что бригада сформируется в ближайшем будущем, Паттерсон предупредил Жаботинского готовиться к переводу в ее состав через считанные дни. Но он прекрасно понимал, что в штаб-квартире эта победа вызовет горькое разочарование и что рано или поздно его накажут за причиненное "их курятнику" беспокойство.
Следующий удар последовал уже два дня спустя. Стоял ранний август. Батальон, рабски трудившийся на рытье всех окопов для планируемого на двенадцатое число наступления в Самарии, ожидал, что примет участие в наступлении, но неожиданно был отозван и отправлен в пораженный зноем пустырь Малаги в Иорданской долине, 1300 футов ниже уровня моря, в самый жаркий и нездоровый месяц года. Паттерсон подозревал, что враги батальона в штаб-квартире опасались, что он хорошо зарекомендует себя в бою и спутает их карты[467].
В разгар этих испытаний Жаботинского вывел из строя несчастный случай. Он сильно порезал колено колючей проволокой. Рана зажила, но во время его присутствия на заложении краеугольного камня Еврейского университета в июле она открылась снова, развился абсцесс, поднялась температура, и он провел десять дней в госпитале.
"В Иерусалиме, — писал он Анне, — ходят слухи о заражении крови. Кто-то интересовался, вынули ли пулю. В Египте наверняка решили, что меня ранило в бою. Короче говоря, если в Лондоне объявят, что я убит, никого не вини".
Страдания, отпущенные батальону, превзошли даже опасения Паттерсона, но в конечном счете, они сумели сыграть историческую роль в судьбе Палестины, и Жаботинский-солдат принял в этом непосредственное участие. Ни один "белый" батальон не находился в Иорданской долине более двух недель. Даже бедуины уходили отсюда между серединой июля и сентябрем. Еврейских солдат продержали там семь недель.
В отличие от Паттерсона, Жаботинский не упрекал штаб-квартиру. Он был убежден, писал он, что ни лондонцы, ни американские волонтеры тридцать девятого под командованием Марголина, прибывшие позднее, не сожалели, что сражались в Иорданской долине.
"Меня снова и снова заверяли старые опытные офицеры, совершенные чужаки, что эти два месяца в самой жалкой норе на всем мировом фронте были сами по себе первоклассным достижением военного дела, наравне с любым из известных чудес выносливости в истории войн и армий! Но даже в Иорданской долине нет места столь же обездоленного, как Меллаха.
Это узкая ложбина, около пятнадцати верст в длину, приблизительно с севера на юг. Почти нигде ни кустика; почва белесая, горько-соленая на вкус; может быть, тут когда-нибудь откроются великие богатства для химика. Посредине течет соленый ручей: два шага в ширину — мало, но вполне достаточно для того, чтобы отравить всю ложбину самой ядовитой малярией"[468].
Уже на приближении к Меллахе бойцы батальона проявили свой необычайный характер. Генерал Чейтор, командующий австралийской кавалерией в районе, куда был расквартирован батальон, принял парад, когда они промаршировали по прибытии.
Паттерсон писал: "Я уверен, что никогда еще не было просмотра при более странных обстоятельствах. Бойцы маршировали по четыре в ряду, отряд за отрядом, вниз по одной стороне обрывистой лощины, а затем вверх по другой и мимо генерала, который, по всей видимости, ожидал от них шага, по четкости не отличающегося от любого другого; и, странное дело, они маршировали четко, плечом к плечу, несмотря на тяжелейшую почву и полную выкладку. С ног до головы их покрывала пыль.
Ничего не было видно на их лицах, кроме глаз, моргающих на физиономиях, словно окунутых в бочки с мукой, а затем вымазанных сажей, потому что ручейки черного пота бежали параллельными линиями по пыльным лицам.
Зрелище это было самое смешное в моей жизни, но бойцы были невозмутимо серьезны.
Я едва удержался от смеха, когда по команде "равнение налево" они обратили свои комические лица к генералу.
Я заметил ему, что это порядочное испытание — устраивать просмотр сразу после маршировки вверх-вниз по лощине, но он ответил: "Именно потому я здесь. Я хочу посмотреть, как они держатся в самых трудных обстоятельствах, и хочу поздравить вас с их солдатской выправкой и маршировкой".
Воспоминания Жаботинского сохранили живое описание местности и невероятных мытарств батальона: "Кто охоч до красоты трагической, красоты разрушения и вечной смерти, тому есть тут чем налюбоваться досыта. Те же серовато-белые холмы со всех сторон; состава почвы я не знаю, но при виде их невольно приходят в голову аптекарские слова: хлор, щелок, селитра; или еще вспоминается жена библейского Лота и нерукотворный памятник ее где-то по ту сторону Мертвого моря. Если взобраться на эти холмы и обернуться на юго-запад, развертывается сцена первозданных катастроф земной коры: яростно-исковерканные, словно палачом выкрученные утесы — и желтая оголтелая степь без травы, где гонятся друг за дружкой поминутные смерчи из песка и пыли, вершиною с пол-Эйфелевой башни.
Тут и стояли наши палатки по склонам справа и слева от соленого ручья. Времяпрепровождение наше тоже описано в той же самой песне у Данте: "Я увидел большие стада обнаженных теней; одни навзничь лежали на земле, другие сидели скорчившись, третьи беспрерывно слонялись". А каждые вечер с севера ложбины к югу брели вереницы верблюдов, десять, пятнадцать, иногда двадцать; верблюды ступали мягкой, высокомерной походкой, покачивая каждый по две койки с обеих сторон: это везли на врачебный пункт наших товарищей, заболевших малярией. Батальон наш пришел в Меллаху в составе 800 человек, к началу наступления осталось около 500, но после победы вернулись на отдых полтораста и из 30 офицеров половина: убитых и раненых было мало (вообще последняя победа на этом фронте обошлась в смысле человеческих жизней дешево) — косила только малярия; человек сорок из ее жертв так и не поднялись, и теперь они спят на военном кладбище в Иерусалиме, на горе Елеонской, под знаком шестиконечной звезды. Турецкие пушки досаждали нам не реже двух раз в неделю, но вреда не причиняли. В середине сентября к нам присоединились две роты "американцев" под командой полковника Марголина: они стояли к западу от нас, на речке Ауджа, и там их ежедневно, но тоже безуспешно, тревожила большая австрийская пушка с хребтов Галаада за Иорданом, которую англичане ласково называли Джерико-Джэн — Анюта иерихонская. Зато тяжела была здесь ночная работа патрулей.
Иорданская долина в этом месте представляет углубление двухэтажное. Представьте себе улицу, по сторонам ее — высокие стены, а посредине — продольную канаву такой же глубины. "Улица" — это и есть самая долина, в Библии именуемая Киккар, шириною верст в двадцать от подошвы Иудейских гор до гор Галаадских. "Улица", конечно, сама загромождена холмами и провалами, подобно нашей Меллахе. Но чтобы добраться к Иордану, надо еще спуститься в "канаву" глубиной в сто или больше метров — там вторая долина, густо заросшая чем хотите, от пальмы до чертополоха, и в этом тайнике и течет сама речка. Турки еще занимали не только оба берега реки, но и все подходы к "канаве"[469].
Более того, на ответственной позиции в британской линии фронта батальон мог полагаться только на самого себя. И это в районе, где после разбега к востоку от Средиземного моря она резко поворачивала на юг напротив реки Иордан. Ключевая позиция, любимое место для атак врага, позиция, как ее описывал Паттерсон, "по чести и опасности службы — самый незащищенный участок фронта, который только можно себе представить".