Более того, у них практически не было артиллерийского прикрытия. Все большие пушки Алленби сосредоточил в западном секторе к северу от Яффы, где он планировал массированное наступление. Тем временем разведка сообщила, что за рекой разместились семьдесят турецких пушек.
Это означало, что батальону предстояло удерживать самые слабые и опасные в британской линии обороны позиции в самый тяжелый летний зной и в самый ответственный период военных действий. Жаботинский не жаловался — во всем этом было нечто положительное.
Комендант Леви-Бланчини, офицер с большим опытом, которого итальянское правительство назначило своим представителем в Сионистской кампании заметил: "При всем моем уважении к еврейскому батальону и к Алленби, я не отправил бы солдат со всего лишь трехмесячным опытом службы в подобное место; он о ваших людях, должно быть, высокого мнения".
Так же утешал Паттерсон своих ворчавших подопечных: "Какая вера в еврейских солдат!" — восклицал он.
Жаботинский верил, что в тот период мнение Алленби о батальоне было первоклассным.
"Наши патрули забирались далеко и приносили ценные сведения о расположении турецкого фронта; за одну из этих экспедиций лейтенант Абрахамс, начальник нашей разведки, получил даже благодарность из штаба; даже процент заболеваний малярией (конечно, до прихода на Меллаху) был у нас меньше обычного — подтверждение той теории, что евреи, несмотря ни на что, все еще здоровое племя с упрямой кровью; а может, и отголосок другого нашего качества — у нас не было пьяных! Много зато было у нас — пленных. Говорят, никакой другой батальон не "притягивал" такого количества турецких перебежчиков. В чем дело, не знаю. Было у нас предание, будто во время одной из патрульных перестрелок капрал Израэль из Александрии вдруг закричал во все горло по-турецки: "Приходите к нам сдаваться — накормим!" и будто отсюда пошел у голодных турок говор о том, что в нашем батальоне пленным дают "по жестянке буллибиф на каждого" и даже говорят с ними по-ихнему. Возможно: одно и несомненно — турки давно недоедали"[470].
Что касается полковника, у него не хватало похвальных слов для "великолепного духа, с которым наши люди встретили свой долг при этом заброженном истязании нервов". Он писал: "Весь день их пригревает немилосердное солнце, их единственное укрытие — тонкий слой бавуачной парусины; ночи удушающие. Пот струится из всех пор даже в бездействии. Мухи и комары лишают сна, поскольку наши комариные сетки порвались и стали бесполезными, а заменить их было нечем.
Перед наступлением темноты все, за исключением патруля и разведывательной группы, маршировали с полной выкладкой и отправлялись на свой пост в траншеях. Здесь проводились безразмерные ночи. На рассвете люди маршировали обратно, к своим неудобным бивуакам, урвать хоть какой-то отдых перед отправкой снова на работу по закреплению редутов и углублению траншей.
Вода отпускалась только в чрезвычайно ограниченных количествах; каждую каплю приходилось нести четыре-пять миль из реки Айджи. Все вокруг покрывала застойная пыль, так что можно представить, с каким аппетитом съедалась пища в этих обстоятельствах; каждая ложка была полна песка и гравия"[471].
Накануне приезда в Иорданскую долину с Жаботинского было провидчески снято гнетущее беспокойство. Операция Эри прошла успешно. Он отреагировал полный радости и гордости.
"Слава Богу, — писал он Анне, — и слава тебе. Ты столп стали, драпированный в шелка. Обожаю и сталь, и шелк".
И правда, Анне приходилось постоянно черпать силы в силе своего характера. Дальнейших операций не требовалось, но Эри все еще не мог говорить нормально. Герцлия Розов, часто молодой девушкой навещавшая дом Жаботинских в Лондоне, говорила автору этой книги, что г-жа Жаботинская часами сидела с Эри, терпеливо повторяя слог за слогом. Наконец, через три года Эри прошел курс речевой терапии с немецким профессором и вырос в выразительного оратора.
19 сентября генерал Чейтор отдал Паттерсону приказ наступать. 38-му вместе с двумя подразделениями 39-го под командованием Марголина предстояло сформировать часть, названную Паттерсоновской колонной. Их задачей в наступлении был захват Умм-Эс-Шертской переправы через Иордан. Переправа находилась около двух миль к востоку от линии батальона на Меллахе, ее хорошо защищали траншеи, колючая проволока и укрепления на подступах к Иордану. Захват переправы был необходимым условием продвижения в Трансиорданию. Тогда, в преддверии развернутого сражения, Жаботинский написал Анне письмо, которое предстояло доставить друзьям Израилю Розову и Шломо Салтману в случае его гибели: "Я не знаю, как пишутся такие письма. Перед тобой и Эри я чувствую себя очень виноватым. Может быть, более благородно с моей стороны было бы оставаться в Яффе, как меня и просили. Но не могу позабыть твою фразу, возможно, тобой и забытую. Ты мне сказала в Лондоне: "я так рада, что ты не трус". Есть в этих словах нечто сильнее нас. Клянусь тебе, что то, что думают люди, мне безразлично, но мысль о том, что ты или Эри можете сказать обо мне что-нибудь уничижительное, решает для меня эту проблему.
Я принес тебе, Аня, много испытаний, но всю мою жизнь ты была моей великой любовью. В течение многих лет, по мере того, как постепенно растворялись мои мечты, я трудился частью из чувства долга, частью поскольку не находилось рамок моему таланту.
Единственной уцелевшей моей мечтой было тепло дома вместе с тобой и Эри, хотя бы на несколько лет, чтобы хоть немного воздать тебе за все. Этому не сбыться, если до тебя дойдет это письмо.
Может быть, я оставлю тебе и Эри хорошее имя.
Прости меня, Аннеле, за все во имя любви, которую мне не доведется тебе доказать. Я часто вспоминаю нашу историю, от того первого вечера на Диктиани до того дня в Саутгемптоне — 23 года. Если бы они были отведены мне еще раз, они были бы счастливее. Но нет и не может быть более прекрасного в моей памяти! Перечти одно из моих старых писем из Вены[472]. Я написал бы его снова. Покажи когда-нибудь это письмо Эри. Оно адресовано и ему тоже".
По обе стороны реки располагались турецкие части, и первой задачей батальона было связать их здесь, предотвратив переброску подкрепления на север или через реку на западный берег.
Каждую ночь из батальона совершались вылазки, открывавшие огонь вдоль линии обороны.
Турки в ответ стреляли сначала из ружей и пулеметов, потом из артиллерийских орудий.
Единственными потерями стали несколько раненых.
"Почему у нас нет тяжелых потерь, для меня загадка, — писал Паттерсон, — моим людям приходилось наступать в открытую по участку, ровному, как бильярдный стол"[473].
После того как турки оказались успешно задержаны на трое суток, часть под командованием лейтенанта Кросса получила приказ взять переправу.
Операция провалилась, часть попала в ловушку, Кросс был взят в плен, а командир транспортной части, капитан Джулиан, был ранен.
На следующий день последовал повторный приказ — на этот раз части Жаботинского. Чейтор хотел, чтобы переправа было освобождена той же ночью и "любой ценой".
Из-за малярии в части осталось всего три офицера и 80 солдат. Жаботинский временно служил замом командующего, и ему было приказано выполнить основную операцию, а лейтенантам Барнсу и Абрамсу — прикрыть его с флангов. Полковник пишет об операции Жаботинского в хвалебных тонах. Сам Жаботинский преуменьшает свою роль: "В нашей работе не было ничего достойного похвал: план был тщательно разработан полковником, нам следовало лишь выполнить его. Я описываю эту операцию только потому, что о ней упоминается в отчетах Алленби и еще потому, что это мой последний военный опыт; и признаюсь, что в сравнении с патрульной службой, ей предшествовавшей, это были детские игрушки.
В полночь мы начали марш напрямик к Умм-Эс-Шерт, оставив позади горный хребет. Мы не скрываясь маршировали в полный рост по широкой турецкой дороге, потому что днем заметили, что переправа на нашей стороне реки не охраняется. В ста шагах от холмов мы залегли и выслали лазутчиков. Они вернулись с донесением, что дорога свободна. Мы снесли наш льюсковский пулемет к берегу и заняли позицию на небольшой возвышенности напротив переправы.
Пулемет в этой позиции покрывал оба берега реки. Я оставил сержанта Москву с двадцатью бойцами и отправился с остальными прочесывать лес рядом с нашим берегом.
Выстрелы раздались лишь однажды, и они донеслись с другой стороны. Мы в ответ не открыли огонь.
Я, тем не менее, просигналил Бэрнсу, откуда раздались выстрелы, и мы открыли огонь из пулемета. Пять минут слышались ответные выстрелы; потом наступила тишина. Это, вероятно, был арьергард отступавших турок.
Я просигнализировал, что переправа свободна; полковник связался по телефону со ставкой генерала Чейтнора, и уже через час первые драгуны переправились через Иордан и начали теснить отступавших турок от земли Гилеада.
Паттерсон вспоминал Библию. "Любопытно, — писал он, — что все продвижение Британской армии в Палестине, выдворившее турок из страны, фактически опиралось на сынов Израиля, опять бившихся с врагами недалеко от того места, где их предки пересекли Иордан под командой Джошуа"[474].
Жаботинский лаконично комментировал: "Переправа, ключ к Трансиордании, была нам отдана турками, любопытный факт в свете того, что на сегодняшний день Трансиордания исключена из еврейского национального очага".
Австралийская кавалерия беспрепятственно пересекла Иордан. Следом прошла еврейская пехота, 39-й, полковник Марголин и его американцы.
Они шли на Эс Солт, где Марголин организовал оборону против возможного контрнаступления турок, и расположился там как командующий городком и окрестностями. 38-й вошел в Трансиорданию только следом за