1919–1920. КАМПАНИЯ БРИТАНСКИХ ВОЕННЫХ ВЛАСТЕЙ ПРОТИВ СИОНИЗМА
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
По возвращении из Трансиордании военный опыт Жаботинского завершился. Оставалось всего несколько недель подчищающих операций до формального завершения войны с Турцией.
В эти последние дни мировой войны его мысли могли обратиться с угрюмым удовлетворением к революционному перевороту, вызванному им в ходе еврейской истории со дня вступления Турции в войну четыре года назад.
Смелое и недвусмысленное предсказание — абсолютная уверенность, что Турция будет побеждена, и идея Еврейского легиона, странная и, казалось, неудобоваримая как для еврейского народа, так и для Великобритании, сбылась. Турция была побеждена, и раздел ее империи зависел от переговоров между победителями; неправдоподобное рождение еврейской военной части из глубины рассеяния для участия в освобождении Палестины свершилось. Что бы ни предстояло в будущем легиону и ему самому, сотворенная им история была необратима.
Это, несомненно, была пора празднований, но в своих мыслях он сосредоточивался на другом.
На заседании Сионистской комиссии он обсуждал деятельность легиона, его достижения, награды (4 человека получили медали за отвагу в бою), его испытания и потери: погибло 22 человека. Комиссия послала поздравительные письма Паттерсону, маленькую утешительную награду этому осажденному другу.
В остальном речь Жаботинского была посвящена рассмотрению печального положения дел в стране с образованием и призыву срочно искать квалифицированных преподавателей, а также вернуть в Палестину тех, кого изгнали турки.
Требовались новые, соответствовавшие времени учебники. Жаботинский подключился к работе комиссии. Ему вместе с Эдером предстояло отвечать за отношения с администрацией.
И правда, единственным жестом, признающим историческое значение момента, было письмо Жаботинского к Эмери, написанное в день перемирия с Германией. В этом письме Жаботинский поздравлял его с победой Британии и выражал восхищение британской позицией в войне — "непоколебимой, упорной, вдохновенной, полной воображения".
"Было ли это, — спрашивал он, — личным влиянием Ллойд Джорджа или, может быть, частично, влиянием того молодого секретариата в Уайтхолле, которому, помимо прочего, обязан рождением мой полк?.."
Но в том же письме содержались и просьбы о помощи. Обещание лорда Дерби — что к вопросу еврейского названия и нашивок можно будет вернуться после того, как полк зарекомендует себя в бою, — не было выполнено. Полк сражался отважно, много пострадал, понес человеческие потери и получил боевые награды. Жаботинский воззвал к Эмери — "нашему другу и помощнику с первого дня использовать свое влияние для немедленного исполнения этого обещания, автором которого, в конце концов, были вы".
Он поднял и другой вопрос. "Формирование бригады было отсрочено, и какие-то неведомые силы работают против полковника Паттерсона. Я сожалею об этом и горько за него обижен, как и все евреи Палестины. Он был безупречен и как солдат, и как человек. Никогда за всю историю не было среди нас христианского друга подобной глубины и преданности. Вы знаете, как он страдал из-за этого в Лондоне, но с тех пор он пострадал еще больше. Если вы можете разобраться и восстановить для него справедливость и позицию, которая была бы его созданием больше, чем любых еврейских инициаторов, сделайте это".
Эти дни принесли ему и большее личное удовлетворение, и он осознавал это. Его письма к Анне содержали повторяющиеся упоминания тепла и дружественности, окружавших его, — это было контрастом к годам почти полной изоляции и отторжения, пережитых в Лондоне. Его отношения с Сионистской организацией казались вполне дружескими. Он был идолом для солдат всех подразделений.
Во время визита к американцам и палестинцам на маневрах в Хельмийе он был глубоко тронут, обнаружив, что одна из "улиц" в лагере названа его именем.
Больше всего его должно было радовать отношение лондонских портных. Поначалу они его искренне ненавидели. В конце концов, именно он явился тем дьяволом, который вытащил их из их уютной английской жизни и вверг в далекую войну в далекой стране, за дело, интересующее их мало или не интересующее совсем. Постепенно, однако, они открывали для себя человека за этой дьявольской маской, его постоянную заботу об их проблемах как солдат и как личностей, его изобретательные усилия по облегчению их удела и затем его быстрое расставание с легким постом в ставке командующего и возвращение к невзгодам и опасностям фронта. Он же был удивлен и доволен, когда обнаружил в своих портных общину необычайно сознательных и аккуратных солдат, к тому же отважных.
Что касается теплых отношений с гражданской общиной, удачно, что у него была понимающая жена, не скрывавшая от него усердно поставлявшихся "друзьями" сплетен о его увлечении интересными молодыми женщинами. Снова он писал в ответ на ее сообщения о флирте, на этот раз конкретно с сестрами Берлин, Беллой и Ниной. Девушки с самого начала вызвались помогать членам Сионистской комиссии. Они были среди тех, кто стремился стать медсёстрами для легиона. В конце концов они оказались среди шести принятых.
"Протестую. О барышнях Берлин, с которыми я флиртую, я тебе написал подробнейший ответ из Иерусалима, после месяца моей болезни (нарыв на колене), когда они ходили за мной, сначала обе, а потом одна старшая — Белла. Они действительно очень милые обе. Старшая — интересная девушка около 25 лет с рыжими волосами. Младшей 22, и она более домовитого типа. Я очень дружен с обеими; это одно другому не мешает, т. к. одна в Иерусалиме, а другая в Яффе. Я бы желал, чтобы была еще третья в Хайфе, теперь, когда освободили Галилею и придется там бывать. Флирта нашего можешь не бояться, all right. Однако со свойственной мне честностью должен признаться, что остановка не за мною, но я тебе уже часто жаловался на проклятое положение "деятеля", который должен стоять "на высоте"[492].
В игривом тоне письма не чувствовались гнев и озабоченность, наполнявшие его душу и мысли из-за продолжавшихся преследований легиона и издевательств над Паттерсоном.
Когда Алленби в своих публичных заявлениях не упомянул еврейские части, он не мог сдержаться. Основатель Еврейского легиона, Жаботинский послал горький протест самому главнокомандующему.
"Наши друзья опасаются, — писал он, — что замалчивание означает неудачу и, возможно, позор. Наши враги, особенно среди арабов, открыто торжествуют и распространяют самые унизительные комментарии. Официальное молчание неизбежно подбросит угли в огонь антисемитов, которые с радостью воспользуются предоставленной возможностью заявить, что, получив шанс сражаться за Палестину, евреи оказались его недостойны. Но мы принимали участие!
Мы несли потери и получали знаки отличия. Почему это не упоминается официально?"
Он "взывал" к Алленби опубликовать официальную поправку, чтобы исправить вред, "невольно" причиненный.
Свидетельств, что последовал ответ, нет. Несомненно, тем не менее, что в его деле добавилась черная отметка.
Но он не остановился на этом. Эйфория от оптимизма Вейцмана два месяца назад испарилась при возобновлении контакта с повседневностью; и поскольку в отсутствие Вейцмана в Лондоне обязанности председателя исполнял Эдер, Жаботинский обратился к нему, чтобы дать понять, насколько серьезна сложившаяся ситуация. В письме от 30 ноября он сообщает об обстоятельствах, связанных с подачей Паттерсона в отставку, которая, писал он, "положила для меня конец всему"[493].
Он упрекал и себя, и Эдера за замалчивание враждебной политики администрации: поощрения ею арабских возмутителей и сдерживания арабов, готовых к сотрудничеству с евреями.
Это не было теоретическими рассуждениями. Каждый опрос арабского общественного мнения в тот период демонстрировал, что враждебность к сионизму отнюдь не являлась универсальной среди арабского населения. Даже десятилетия спустя опросы (включая проведенные проарабски настроенными учеными) показали, что оппозиция была представлена в основном землевладельцами (эфенди) и городским населением. Национальное чувство присутствовало лишь у немногих арабов. Все их привязанности ограничивались деревней или городом[494].
Арабы, жители деревень, составлявшие большинство населения, отличались равнодушием и чувствительность проявляли только к пожеланиям своих правителей, в данный момент — англичан[495].
Жаботинский безжалостно проанализировал ситуацию: "Дела обстоят так, что друзей у нас здесь нет; если и имеется их несколько — они бессильны; — боюсь, ни Клейтон, ни Дидс исключения в этом не составляют. Самого надежного нашего друга, уникального в нашей истории сиониста-христианина, Паттерсона, постепенно выживают". Он высказывает предположение, что Вейцману неизвестно происходящее, и спрашивает Эдера: "Полагаете ли вы, что у нас есть право на покрывательство этой игры перед Вейцманом и всем еврейским миром?"
Ему постепенно открывалась ужасающая истина:
"Расхождение между обещаниями в Лондоне и местной реальностью больше не недоразумения, а нечто совсем другое. Где гарантия, что это изменится с подменой военных властей гражданскими? Я чувствую, мой друг, что мы лжецы, и ты, и я, и Бианчини[496], мы продолжали заверять здесь людей, что все в порядке и будет в порядке, но это неправда"[497].
Спустя две недели после встречи с членами Сионистской комиссии он вынужден отправить Сайксу отчаянное письмо. Хоть Жаботинский и считал самым большим уроном для престижа Еврейского легиона сокрытие роли подразделения, письмо содержало и новую информацию: умелое "размещение наших подразделений в стороне от пунктов какого-либо значения". В Тель-Авив были направлены итальянские солдаты, в Ришоне стояли австралийцы, а гарнизоном в Иерусалиме стояли индийцы.