Вейцман не нуждался в новых сообщениях, чтобы сформулировать мнение о существующем положении. Он ясно представлял, до какой степени арабские протесты были фикцией и писал Эдеру, что "вся возня организуется британскими офицерами". Но ни на одной стадии своего пребывания в Лондоне Вейцман не поднял тревогу. Он не поднял вопроса, доминирующего в жизни Палестины, где еврейская община переживала постоянный шок и разочарование. Напротив, встречая высокопоставленных лиц в правительстве и армии (которых он перечисляет в письме к Клейтону), он сделал предметом обсуждения, по которому решил их просветить, "величайшие политические сложности, с которыми столкнулись Алленби и Клейтон"[520].
Таким образом, сделав все возможное, чтобы укрепить престиж и авторитет людей, стоящих во главе антисемитского режима, он не мог теперь оказаться непоследовательным, обвиняя их же.
Таким образом, когда в середине декабря до него дошел подробный и взволнованный отчет Жаботинского от 12 ноября, его реакцией было: хотя факты неоспоримы, Жаботинский "слишком пессимистичен"[521].
Жаботинский тем временем начал участвовать в жизни палестинской общины и в заседаниях только что сформировавшегося Палестинского национального совета. Он внес вклад в формирование предложений от палестинской общины к мировому сионистскому руководству для представления на мирную конференцию; он представил их совету на рассмотрение. В своем обращении он подчеркивал: сущность Декларации Бальфура в том, что она принята перед лицом еврейства всего мира. С одной стороны, декларация обращена к 10-миллионному еврейскому народу, с другой — против 600.000 остального населения, чьи гражданские и религиозные права будут соблюдены.
После некоторых незначительных разногласий, ответов Жаботинского на вопросы и его заключительной речи проект был принят советом 23 декабря, и Жаботинский, как член Сионистской комиссии, выслал его в Лондон.
Документ устанавливал два основных принципа: во-первых — положение о том, что Эрец-Исраэль является еврейским национальным очагом, должно получить международное подтверждение на мирной конференции. Правительства должны признать, что во всех вопросах по управлению Палестиной еврейский народ всего мира должен иметь решающий голос. Во-вторых — правительства избирают Великобританию как своего представителя, как доверенное лицо, которое получит бразды правления, с тем чтобы помочь еврейскому народу строить свой национальный очаг.
Официально страна должна на иврите называться Эрец-Исраэль, и сионистский флаг должен стать, как и флаг доверенного лица, флагом страны.
Иврит и арабский будут официальными равноправными языками.
Правительство метрополии будет назначать главу правительства, обязанностью которого станет защита прав всех граждан, независимо от расы и религии.
В согласии с этими принципами совет выдвигал предложение, чтобы Сионистская организация была признана как представитель еврейского народа по отношению к Палестине и чтобы представитель от этой организации подавал правительству метрополии список министров для службы в правлении — за исключением министра по арабским делам.
Это условие, подчеркивал Жаботинский в сопроводительном письме к Вейцману, считалось главами общины, в результате года горького опыта, обязательным для гарантии, что члены будущей гражданской администрации, не обязательно евреи, будут симпатизировать политике национального очага по контрасту с их военными предшественниками[522].
Все это время личная позиция Вейцмана целиком совпадала с этими постулатами, считавшимися палестинским руководством самоочевидностью для благоприятного правления. Поэтому они были ввергнуты в ошеломляющее недоумение, когда от Вейцмана поступила телефонограмма, что лондонское сионистское руководство не включает это положение в свой вариант проекта, готовившегося для мирной конференции.
Жаботинский отослал Вейцману рассерженное и вновь горько пророческое письмо.
"Писал уже несколько раз одно и то же, повторять нет смысла. Хотел бы только, чтобы вы поверили в одно: население глубоко оскорблено, вера утрачена, слова "обман", "швиндель"[523] слышатся на каждом шагу, наглость арабов растет с каждым днем. Не проходит 48 часов, чтобы в Рамле не произносились зажигательные речи, кончающиеся призывом к арабскому мечу! Образ действий властей в Палестине ясно говорит арабам, что декларация не подлежит осуществлению. Наши proposals, если они таковы, как были в последней Вашей телеграмме, неудовлетворительны, потому что в них нет основного: чтобы правительство Палестины назначалось по нашему списку. Я не верю в то, что это труднодостижимо, — напротив, чем больше англичане уступят нам, тем легче им будет получить Палестину. Но даже если нам в этом требовании откажут, я считаю непростительным непредъявление этого требования. Вы как будто расписываетесь в доверии к англичанам, что они, мол, будут уж выбирать дружелюбных нам людей. Вы не имеете никакого права выдавать им это свидетельство, зная хорошо, что мы тут окружены врагами и что Иностранный отдел не сделало ни шагу для улучшения положения.
Образ действий властей теперь принимает характер систематического наступления со стороны низших при систематическом попустительстве со стороны высших. Я считаю своим долгом предупредить Вас, что если это перейдет за известные пределы, то я или устраняюсь от всего, или приму меры к тому, чтобы шум из Палестины достиг до Европы.
Если Вы упрекнете меня, что я затрудняю или грожу затруднить Вашу политику, то я должен с горечью ответить, что Вы ее сами затрудняете. Может быть, это вина не Ваша, а Ваших советников, но все равно. То, что Иностранный отдел привыкает к мысли, что сионисты все переварят, понижает ценность Ваших demarches. Я удивляюсь только, как Вы этого не понимаете. Простите за резкое письмо, но я не для того участвовал в организациях самообороны в юности, чтобы теперь сидеть и спокойно смотреть, как арабам вколачивают в голову идею, что от нас можно избавиться, если дать хорошего пинка"[524].
На этой же неделе во время заседания Сионистской комиссии Жаботинский подверг критике лондонское правительство за отсутствие инструктажа для военной администрации относительно необходимости разъяснить арабам, что намерено способствовать установлению еврейского национального очага.
Если бы они предприняли это, арабы стали бы вести себя иначе.
Он призывал делегацию, отправляющуюся на Сионистскую конференцию в Лондон, сообщить на конференции о растущем подстрекательстве арабских агитаторов и оказать давление на руководство, чтобы оно предприняло более энергичные шаги в адрес правительства в Лондоне. Он не добавил ни слова критики из частной переписки[525].
Когда Жаботинский писал письмо от 22 января, ему не было известно решение, принятое по его адресу Вейцманом в начале месяца: сместить с поста представителя Сионистской комиссии на переговорах с военными властями вместе с Эдером. Нигде в письмах Вейцмана не указаны причины этого шага. 6 января он написал Гарри Фриденвальду, одному из двух американских сионистов (с Робертом Шольдом), который должен был по дороге в Палестину присоединиться к комиссии, попросту информируя его, что хочет, чтобы Шольд заменил Жаботинского[526].
Однако за неделю до того за обедом с женой и Аронсоном он обсуждал доклад, доставленный в Лондон Бианчини, в котором тот нападал на подход Жаботинского. Вейцман знал от Эдера, что хотя Бианчини поддерживал его, Вейцмана, позицию в отношении англичан, он остался в одиночестве; в комиссии мнения разделялись между Бианчини и всеми остальными. Дело было в том, что Бианчини, командующий на итальянском фронте, должен был, по расчетам итальянского правительства, представлять итальянские интересы, и у него был приказ регулярно докладывать о развитии ситуации министерству иностранных дел в Риме. Очевидное влияние, оказанное на него британскими генералами, сделало его короткий вклад более значительным.
По прибытии, вооруженный итальянскими полномочиями, он сразу же установил личный контакт с военной администрацией, был несколько раз принят Алленби в ставке главнокомандующего и часто контактировал с Мани, Сторрсом и Клейтоном.
Его изначальное убеждение, что подходящим человеком для дел с британцами будет западноевропеец вроде него, было подкреплено оказанным ему сердечным приемом.
Ему, по сути вещей, было важно иметь возможность сообщать в Рим, что он установил хорошие, даже отличные отношения со знаменитым Алленби и с заносчивой офицерской кастой.
Властям не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что они могут позволить себе конфиденциально выражать свое недовольство прямолинейным Жаботинским, разговаривающим с ними как с равными и настойчиво критикующим их публично. Естественно, Бианчини сам стал недолюбливать человека, "вызывающего неприятности" и, как результат, портящего идиллию отношений его, Бианчини, с англичанами[527].
В автобиографии Вейцман разделывается с Бианчини одной осторожной фразой: "Он оказался очень преданным работником, тесно сотрудничая во всех аспектах нашей работы в Палестине, но быстро создавалось впечатление, что его преданность носила итальянский, а не палестинский характер"[528].
Однако в декабре 1918 г. докладная Бианчини совпадала с тенденцией самого Вейцмана. Он признался жене и Аронсону на совместном обеде, что намеревался "пожертвовать Жаботинским"[529].
Но он был не вполне откровенен, подразумевая, что это "жертвование" Жаботинским спровоцировано предпочтением, отданным докладу Бианчини перед предупреждением Жаботинского. Над ним довлело более значительное вмешательство. Его существование было захоронено в архивах британского Иностранного департамента, ставших доступными исследователям через пятьдесят лет.