Снять Жаботинского с его поста в Сионистской комиссии просил Вейцмана генерал Клейтон. В качестве причины он назвал "крайние взгляды"[530] Жаботинского. Совершенно ясно, что англичан уже достаточное время. беспокоило непреклонное разоблачение Жаботинским их политики и поведения. К тому же они понимали, что его точка зрения отражала чувства еврейского населения в целом. Они видели угрозу в возможности широкого распространения такой позиции — тем более что ее подкреплял официальный статус Жаботинского.
Клейтон почувствовал в Жаботинском опасность для антисионистских устремлений администрации задолго до того, как получил возможность обвинить его в "крайних взглядах". Когда Жаботинский пребывал еще на фронте с полком, Вейцман написал Клейтону, что по его предполагаемом отбытии в Англию он намеревался передать Жаботинскому обязанности поддерживающего контакт со штаб-квартирой. Клейтон вежливо ответил: "Я склонен думать, что Жаботинскому лучше было бы оставаться со своим полком. Он настолько представляет Еврейский полк, что, думается, было бы ошибкой пока что его отставить"[531].
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЗАЯВЛЕНИЕ Жаботинского, что он может "все оставить", не было одномоментным импульсом. Это заявление проистекало, во-первых, из нелюбви к общественной деятельности. Общественную деятельность он считал обязательством перед своим народом, обязательством столь важным, что Жаботинский, в конечном счете, пожертвовал прекрасным положением и блестящими перспективами на русском литературном небосклоне, не говоря уже о счастье и ощущении благополучия, которые давало ему писательство. То, чем он занимался, пожертвовав всем и вдобавок терпя невыносимую враждебность, преодолевая трудности, диктовалось чувством долга.
Властные творческие порывы и идеи, их питавшие, не оставляли его. Кое-что нашло впоследствии воплощение, но большинство по необходимости подавлялось. Он, видимо, поставил себе условие, руководившее всей общественной деятельностью: не тратить время на пустые фантазии и не участвовать в мероприятиях, противоречащих его принципам.
Теперь, по завершении полковых сражений, его личная ценность заметно уменьшилась. Политическая задача, отведенная ему и Дэвиду Эдеру Вейцманом, сводилась в основном к жалобам на неприглядные дискриминационные акты и саботаж Декларации Бальфура военной администрацией. Эти жалобы приобрели безнадежно неэффективный характер, поскольку пребывание Вейцмана в Лондоне, где ему представлялась возможность говорить лицом к лицу с британским правительством, никак не повлияло на бездействие Лондона в данном вопросе. Офицеры администрации считали себя вправе игнорировать комиссию.
Убедившись, что генерал Клейтон обладал достаточной властью для подавления попыток комиссии урегулировать ее статус и даже мог воспрепятствовать визиту Вейцмана в Палестину, и продолжая при этом получать от Вейцмана поток дружественных писем, военные чиновники автоматически привычно пренебрегали жалобами и доводами.
Проявление же на этой стадии Жаботинским инициативы по обнародованию в Англии правды о происходящем в Палестине означало бы критику Вейцмана и продемонстрировало бы раскол в решающие дни перед мирной конференцией. Таким образом, руки Жаботинского были связаны.
В такой ситуации он наверняка обращался к масли "все оставить".
Его размышления неизбежно диктовались и дополнительными соображениями. На протяжении всей службы в Палестине его беспокоили денежные затруднения жены, связанные в основном с расходами на лечение Эри. Жаботинский поначалу рассчитывал, что его доход окажется достаточным — благодаря предложению от руководства Иностранного отдела писать статьи для британской прессы. Но поскольку это предложение последовало в спешке накануне его отъезда в Палестину, размеры оплаты установлены не были.
Договор не увенчался успехом. В течение месяцев он предпринимал безуспешные попытки установить размеры вознаграждения, пока не выяснилось, что кто-то в Иностранном отделе принял решение вообще не платить дополнительно.
Ему не было известно, что один из членов Сионистского комитета в Лондоне, Альберт Хаймсон, работавший во время войны в отделе пропаганды министерства иностранных дел, активно распространял слухи, будто Жаботинский на самом деле не был солдатом, а только "военным корреспондентом"[532].
Жаботинский вынужден был воспользоваться официальной поддержкой Паттерсона, чтобы разделаться с этой странной идеей. Но это оказалось не единственной неприятностью. Министерство информации сочло темы его корреспонденций неподходящими. Сам Жаботинский написал Анне, что попросту не в состоянии найти подходящие темы и затронуть сердца читающей публики, "ему чужеродной". Тем более что большая часть из того, что публику действительно интересовало, подвергалось цензуре.
Жаботинский с облегчением воспринял известие о расторжении Иностранным отделом соглашения. "Меня уволили", — писал он Анне. Какой финансовый выход был найден — неясно. Нехватки в семейном бюджете продолжали расти.
Физическое напряжение, которого требовало от Анны подвижническое участие в курсе речевой терапии Эри, также не уменьшало волнений. В довершение всего до нее продолжали доходить предостережения от дружественного и прилежного корреспондента относительно того, что ее блестящий и знаменитый муж не только наслаждается легкой жизнью, но и преследуется (и, как намекалось, успешно) роем палестинских красавиц. Имена, упоминавшиеся наиболее часто, принадлежали Белле и Нине Берлин. Белла, как ей сообщали, была самой "опасной".
Госпожа Жаботинская успокоилась бы, если бы знала, что Белла поддерживала теплую дружбу с Вейцманом, письма которого, написанные, когда она в тот же год уехала на занятия в Швейцарию, были весьма чувствительными[533].
Очевидным выходом было воссоединение. Это наверняка был единственный способ для него удовлетворить свою собственную тоску по ней и мальчику, все более непереносимую теперь, когда заботы и тяготы войны остались позади.
Для приезда Анны в Палестину существовали непреодолимые препятствия. Армия не оплатила бы ее расходы на поездку на том основании, что Жаботинский не был обычным солдатом. К тому же речевая терапия Эри, невозможная в Палестине, должна была продолжаться еще некоторое время. Мог ли Жаботинский вернуться в Лондон?
Как иностранец, английский которого, по его же мнению, был еще несовершенен по сравнению с русским, он не верил, что сумеет заняться английской журналистикой[534].
Надежда на скорое падение большевиков, еще сражавшихся за свою революцию с целым сонмом внутренних и внешних врагов была широко распространена среди представителей русской свободной прессы.
Любая русская газета несомненно приняла бы с распростертыми объятиями предложение Жаботинского стать ее иностранным корреспондентом. Подобными проектами Жаботинский мог утешаться в письмах к Анне, но вряд ли они могли стать экономической основой его возвращения в Лондон. Рассчитывать на постоянный доход он не мог. Короче, на этом этапе ни один из них не мог двинуться с места.
Анна, как видно получавшая намеренно злостные сплетни из Палестины о Белле Берлин, писала с возрастающей едкостью, пока в ноябре 1918 года не написала рассерженно, что их брак может распасться.
Жаботинский, со своей стороны, отрицает вину в неверности, он берет аванс в счет офицерского жалованья, чтобы облегчить ее материальные затруднения, чтобы уменьшить или предотвратить для нее необходимость занимать.
Он нежно отводит ее критику, его реакция может послужить примером для несправедливо обвиненных мужей (и жен). Он пишет ей, что, просматривая свою корреспонденцию, наткнулся на открытки от нее 1914 г., полные уже тогда критики, но он об этом начисто забыл.
"У меня на это короткая память, — пишет он. — Это во мне нечто неизлечимое, так что предупреждаю, что забуду и теперешние резкие письма. Я буду помнить лишь ваши печальные глаза и нежные руки, мадам, даже если вы взорветесь во гневе"[535].
Их материальное положение вдруг поправил Израиль Гольдберг, недавно прибывший из России друг, представивший план публикации книг и газеты. Он хотел, чтобы Жаботинский редактировал газету или, если она не организуется, написал роман о библейском Самсоне, давно задуманный Жаботинским. В любом случае он хотел, чтобы Жаботинский перевел на иврит оригинальные рассказы Эдгара Аллана По, чье стихотворение "Ворон" в переводе Жаботинского стало русской классикой.
Гольдберг обязался платить ему 75 египетских фунтов ежемесячно в течение 6 месяцев до июня 1919-го, и из этой суммы 50 должны были выплачиваться в Лондоне Анне[536].
Две недели спустя расследовать практические сложности организации книжного издательства из России прибыл Шломо Зальцман, тоже участвовавший в этом проекте. Он, со своей стороны, обязался платить Жаботинскому еще 6 месяцев после прекращения платежей от Гольдберга. Кроме того, Зальцман привез настоящий клад — доход от 6-го издания Бялика в переводах Жаботинского[537].
Теперь они были обеспечены на целый год, но ему пришлось остаться в Палестине.
Политический же небосклон не прояснился. Напротив, тревога Жаботинского возрастала. За две недели до второго письма к Вейцману (от 22 января) он пишет о них вкратце Анне. Арабы, пишет он, набираются смелости из-за невыполнения англичанами своих обещаний евреям. Он добавил в резких тонах: "Кишиневом это, может быть, еще не завершится, не так трагично, но так же уродливо. Я написал об этом Х.В. и думаю, он ужаснулся"