Кидстон, тем не менее, не заинтересовался интригой против Жаботинского; и, более того, возражал против самой идеи позволять "Сионистской комиссии считать, что она выдает приказы по передвижению английских офицеров".
К тому же он все еще не получил ответа на запрос о фактах. Потому-то он просил своих подчиненных "расспросить следующего сионистского посетителя незаметно, какую конкретную форму носит смутьянство Жаботинского и в каком направлении его взгляды "слишком прогрессивны".
Следует заключить, что никто не сумел представить какую-либо секретную информацию о взглядах и действиях Жаботинского. Клейтон не мог привести убедительного подтверждения. Обвинения, таким образом, остались в деле — отравлять в будущем даже дружески расположенные умы в Иностранном отделе.
Так, Рональд Грэхем, в тот момент уже не отвечавший за вопросы по Палестине в Иностранном отделе[587], выразил свое мнение в комментарии на полях: "Я сожалею о Жаботинском, который большой энтузиаст и проделал отличную работу по созданию Еврейских батальонов".
***
Письменных следов конкретного решения британцев весной 1919 г. разрушить иллюзии и исчерпать терпение еврейских солдат не существует, но ретроспективно можно заметить определенную последовательность событий.
Через две недели после закрытия доступа в Иерусалим на Пасху легион получил еще один удар. Полковник Ф. М. Скотт, заменивший Фреда Самуэля, получил приказ перебросить 40-й батальон из Хайфы в Рафу, на границу с Синайской пустыней, вдали от всех еврейских населенных пунктов. Ему предстояло подменить 38-й, который отправлялся в Бир-Салем.
Единственным рациональным объяснением этой перетряски является очевидное желание пойти на попятную в единственном отклонении от обычной практики Генеральной ставки и расквартировать легион вдали от больших еврейских центров.
Солдаты в Хайфе — палестинцы и американцы — немедленно запротестовали. Полковник Скотт был выдающейся личностью, побуждаемый, подобно Паттерсону верой, что помощь в деле воссоздания еврейской независимости являлась долгом христианина, он был солдатам настоящим отцом, но не мог не подчиниться приказу. Он сказал делегации протестующих солдат, что чувствует себя оскорбленным не меньше их, но "мне доводилось делать много неприятных вещей в течение моей службы". Тем не менее, добавил он, он верит, что это будет временным.
В этом он ошибался. Его усилия по этому вопросу были поддержаны и Сионистской комиссией, и Временным комитетом (Ваад змани) еврейской общины. Комиссия через Клейтона послала в генеральную штаб-квартиру протест; штаб-квартира, как и следовало полагать, опровергла все обвинения в политической мотивировке приказа.
Причина была заявлена профессионально: 40-му полагалось участвовать в учениях. Командование армии не обязано объяснять свои действия цивильным организациям.
Комиссию не обманули заявления о профессиональной необходимости.
Было известно из достоверных источников, что перевод еврейского батальона из района Хайфы являлся уступкой требованиям арабов. Арабская знать собрала подписи под петицией об этом. Некоторые из них грозили волнениями в случае отказа.
Несмотря на четкое представление и на значение происходящего для последующих сионистских требований и будущего легиона, комиссия решила ничего не предпринимать. Они дали знать легионерам, что просят их смириться с ситуацией, чтобы избежать расформирования легиона.
Особо оскорбительный запрет на Пасху в Иерусалиме сопроводился общим запретом на визиты еврейских солдат в Яффо. Для полноты меры было разъяснено, что под Яффо "подразумевается и Тель-Авив".
Генеральная штаб-квартира не смущалась противоречиями собственным заявлениям, разъясняя полковнику Марголину, что причиной этих запретов было то, что вид евреев раздражает арабов. И не только в военной форме, по всей видимости. "Освященные веками еврейские обряды, — пишет с сарказмом Голомб, — такие, как паломничество к могиле ребе Меира Ба'ал а-Несса или празднование Лаг-ба-Омера в Мероне, были запрещены властями, дабы не раздражались арабы".
Пока Сионистская комиссия после изъявлений официального протеста призывала к терпению, солдаты палестинского полка не оставались в бездействии. Они направили главнокомандующему прямой меморандум через полковника Скотта. Они описали чувства оскорбления и горечи, вызванные запретами, оставившими Хайфу, Самарию и Галилею без еврейского военного присутствия.
"Мы стали добровольцами не как англичане, — заявляли они, — только особая связь между нашими национальными устремлениями к национальному возрождению и политикой Великобритании побудила нас служить под ее флагом".
Не получив возможности сражаться за освобождение страны, они настаивали, что, если теперь им не дадут возможности участвовать в защите страны и ее еврейской общины, у батальонов не будет причин на существование.
Непосредственного ответа из ставки командующего не последовало, и давление среди солдат за демобилизацию усилилось. Теперь, более того, новый элемент усматривался в положении легиона: ухудшение день ото дня взаимоотношений с английскими солдатами. Антисемитское поведение с высот ставки опустилось до бараков рядового солдата.
Паттерсон описывает случай с британским офицером, который, прослужив год в ставке, был откомандирован к нему в штаб в 38-й батальон. Здесь он позволил себе антисемитские замечания офицеру-еврею. Когда бригадный командир приказал ему извиниться, он взорвался: "Мне не нравятся евреи. И евреев не любят в ставке командующего, и вы это знаете, сэр"[588].
Сам бригадный командир хорошо понимал, что некоторые члены ставки полны антисемитских предрассудков, и вел себя соответственно. "Как только мы поступили в его распоряжение, — пишет Паттерсон, — его антисемитские склонности стали вполне ясны".
Определенные районы были объявлены запрещенными для еврейских солдат, но не для солдат других батальонов.
Еврейских солдат так терзала военная полиция, что единственным способом спокойно погулять за пределами лагеря было подмена стрелковых нашивок другими, которые были припасены на эти случаи в карманах. Они обнаружили, что при таком методе военная полиция их не беспокоила ни разу[589].
В конце концов бригадир перестарался. Однажды, в отсутствие Паттерсона, он прибыл верхом в лагерь батальона, и заменяющий командира майор И. Нил вызвал солдат на построение. Генерал, явно пьяный и державшийся нетвердо на ногах, начал инспекцию с кнутом в руке. Выругав нескольких солдат, он неожиданно ткнул в пуговицы рядового и прорычал: "Ваши пуговицы грязны! Грязный евреишка!" — и ударил рядового кнутом. Нил, в ужасе, тут же сказал генералу: "Вам следует извиниться". Генерал отказался, и только после последующего Паттерсона, по-видимому, протрезвев, он согласился и даже принес извинения перед полным строем солдат.
Такое поведение было для ставки командующего чрезмерным, и генерала из Палестины перевели.
Но издевательства над батальоном и его военнослужащими не прекратились. Мозг, обдумывавший планы специального обращения с еврейскими солдатами, не знал покоя.
Вскоре после этого последовал очередной неприкрытый удар. Был получен приказ из ставки командующего отправить солдат 40-го батальона для несения охраны в Египте и на Кипре. Нашлось всего несколько добровольцев, и тогда ставка приказала выделить в Египет 150 человек. На это рядовой Яков Проджанский заявил полковнику Скотту, что не готов служить за пределами Палестины: он вызвался на добровольную службу исключительно в Палестине.
Скотт запросил ставку. Запрос ушел в Лондон. Результат был плохим: такое соглашение с правительством Его Величества подтверждено не было. Это было уклонением. И в 1917 году, в ответ на вопросы в Палате представителей, и в 1918 году в США, в ответах на вопросы добровольцев, а также в беседах Жаботинского с лордом Дерби, было констатировано, что добровольцы действительно будут служить в Палестине, но с оговоркой: "Если только чрезвычайные обстоятельства не потребуют их службы на другой территории". Ставка приказ не отменила. В ответ последовал массовый отказ всего батальона, инициированный Голомбом и Явниэли.
Полковник Скотт спорил и уговаривал солдат, а потом и младших офицеров выставить 150 выбранных. Он объяснял, что отказ приведет к расформированию легиона, это нанесет сильный урон позиции евреев в стране. Но они упорствовали, им грозил массовый арест за бунт. Скотт воззвал к Сионистской комиссии вмешаться, а тем временем бомбардировал ставку хвалебными отчетами о поведении солдат.
Жаботинский с теплом описывает его поведение:
"По букве устава полковнику следовало вызвать военную полицию, арестовать и тех 80 солдат, и их "укрывателей", а в случае отпора (что произошло бы неизбежно) открыть пальбу. Если бы он это сделал, в Палестине разыгралась бы очень серьезная трагедия. Скотт поступил иначе, с изумительным тактом и еще более изумительной смелостью, сам рискуя военным судом, он написал в ставку, что солдаты его считают приказ об отправке в Египет не только незаконным, но видят в нем и попытку поссорить евреев с арабами; те 80 солдат, намеченные к отправке, ни в чем не виноваты, так как остальные (а их больше тысячи) грозят удержать их силой; остается, значит, арестовать весь батальон, а это значило бы отдать под суд всю лучшую молодежь еврейской Палестины. Он даже не побоялся прибавить к этому рапорту совет: "снеситесь с Лондоном, прежде чем принимать крутые меры, и доложите Лондону и мое мнение, а также и следующий отчет: во всем остальном дисциплина в батальоне образцовая, чистота, порядок, служба безупречны". И каждый день, чуть не две недели подряд, он продолжал докладывать: полный порядок во всем — а отпустить товарищей в Египет не хотят. Штаб вынужден был все эти доклады препроводить в военное министерство; оттуда, конечно, получился приказ оставить еврейские батальоны в покое и вообще всю нелепую историю замазать"