Даже государственный деятель такого калибра как Бальфур мог сказать Брандайсу (член Верховного суда США. — Прим. переводчика) в беседе в Париже, что слышал, будто сам Ленин был евреем[597]. В качестве легкого способа отразить и очернить противника в те годы ничто не шло в сравнение с представлением его "большевиком". Влияние большевизма на положение евреев хорошо уловил главный раввин Москвы, Яков Мазе. Он сказал Троцкому (настоящая фамилия которого была, как известно, Бронштейн): "Троцкие делают революцию, а Бронштейны за это платят". Заплатило и сионистское движение.
В самой Англии Вейцмана часто расспрашивали, много ли в их рядах большевиков. Еврейские враги сионизма быстро взяли это на вооружение. Ассимилянтская Лига британских евреев в своей кампании по подтачиванию влияния просионистского "Джуиш кроникл" расписывала журнал как "большевистский".
Иронией выглядит заявление большевистских властей, сражавшихся с западной интервенцией, о том, что одной из высадившихся в Архангельске британских частей командует "известный империалистический милитарист лейтенант Владимир Жаботинский[598].
В течение нескольких недель стали ясны последствия отчета Уаллея. В течение этих недель опасения и предостережения Жаботинского достигли предела. Через два дня после письма к Алленби Жаботинский отправил письмо Фриденвальду и Шольду в Сионистскую комиссию:
"Тридцать пять солдат в нашем подразделении в Дир Балле, около Рафы, вчера забастовали, требуя немедленной демобилизации. Им было дано 24 часа, чтобы передумать, но они предложение не приняли; сегодня утром командир отбыл в ставку в Бир-Салеме доложить о бунте. Это очень серьезное обвинение.
Как я понимаю, большинство из бастующих американцы. Они требуют демобилизации и думают, дабы не осложнять своего положения политическими претензиями, жаловаться Военному суду на то, что их слишком долго держат". Но нет ни малейшего сомнения, что настоящая причина — общее разочарование, невыполненные обещания, торжествующий всюду антисемитизм, откровенно презрительно отношение к еврейским полкам, преследование еврейских солдат в Яффо и все то, что вам хорошо известно. Вчера это случилось в Балле, и не уверен, что завтра это не произойдет еще где-нибудь".
Далее он цитировал свое письмо к ним же, написанное два месяца назад, предсказывая как раз такие осложнения.
И он заключил: "Боюсь, ситуация испорчена бесповоротно; решительные меры, разрыв отношений со ставкой и жалобы непосредственно лондонскому правительству — не доктору Вейцману, баюкающему себя теориями, что "прецеденты в Палестине не создаются" — все это могло спасти нас от позора, но слишком поздно, и даже если бы поздно не было, было бы, я знаю, бесполезно призывать к чему-либо такого характера или чего-нибудь ожидать. Я попросту вас информирую о происходящем и оставляю вас с вашей долей ответственности"[599].
И все же на следующий день он возобновил отчаянные призывы к Временному комитету общины через своего друга Бецалеля Яффе, входившего в этот комитет. Сообщая ему подробности кризиса в Дир-Балле, он пишет: "Вы знаете, как горячо я пытался успокоить наших солдат, призывая их к безоговорочной дисциплине, но должен признать, что их бремя стало попросту невыносимым, и я не могу их винить".
Он бросает горький упрек Сионистской комиссии, которая "ничего не сделала, чтобы изменить антисемитское обращение с нашими солдатами — обращение, распространившееся постепенно по всей армии и среди всех чинов, сверху донизу. Она не предприняла ничего, кроме длинных, стерильных бесед с Алленби и Мани, которые оба ненавидят еврейских солдат и с радостью посвидетельствуют при крушении наших батальонов".
Теперь Жаботинский еще меньше надеялся на способность комиссии добиться каких-либо перемен. "Палестинская община может суметь поправить положение, если обратится к британскому правительству непосредственно — прямо, то есть не через Сионистскую комиссию или сионистов в Лондоне".
Он снова подчеркивал глубину своей озабоченности и растущего недоверия к официальным органам. "Я сниму копию с этого письма, — пишет он, — и обнародую его, если станет необходимо возложить ответственность на тех, кто мог помочь и не помог"[600].
Жаботинский неутомимо пытался "успокоить" солдат. Шалом Шварц цитирует Моше Смилянского в 40-м батальоне, рассказывающего, как снова и снова Жаботинский умолял солдат соблюдать дисциплину, несмотря на все их обоснованные жалобы.
И в самом деле, прослышав, что солдаты 40-го готовы объявить "забастовку" из солидарности к товарищам в Дир-Балле, он бросился в лагерь и в горячей речи на идише умолял их не осложнять дело еще больше. Солдаты, по словам Смилянского, тихо разошлись по палаткам.
Взрыв в лагере Дир-Балла стал кульминацией ряда невзгод. Австралийские, индийские и карибские части были расквартированы около еврейских центров, в то время как их, еврейских солдат, держали в пустыне. С ними обращались как с "аборигенами" и даже подвергали финансовой дискриминации: их семьи не получали материального пособия. Они даже не знали об этом, пока не случился эпизод с нуждающейся матерью-вдовой капрала Нимчека из Канады. Военное министерство отдало приказ офицеру по выплате имперских пенсий в Оттаве, что ей не полагается ничего из армейских фондов. Кроме того, их командир подвергал их антисемитским издевательствам[601]. Паттерсон, который, в конце концов, должен был иметь дело со всеми этими неприятностями, считал, что провокации стали по-настоящему непереносимы. "Единственно, что могу сказать, — позднее пишет он, — это то, что, если бы австралийский, английский, ирландский или шотландский полк испытал подобное обращение, ставка командующего дивизией была бы сожжена дотла и генерал посчитал бы свое собственное спасение везением". Он сравнивал это происшествие с бунтами в других частях, прямо не подчинившимися командованию и поджегшими Кантару, — их даже не отдали под суд.
Жаботинский был огорчен и рассержен поведением солдат. Он умолял их сдержаться, сделать все возможное, чтобы легион выжил, но в правоте их дела сомнений не было.
Когда их арестовали, они воспользовались своим правом и просили, чтобы защищал их лейтенант Жаботинский. Отказать им не могли; Жаботинский пошел в бой. Впервые его призвали воспользоваться юридическим образованием на практике. Незамедлительно он добился тактической победы. Знакомясь с составом обвинения, он обнаружил в тексте ошибку. Пришлось суд распустить и назначить новый судейский состав, которому представили новое, более ограниченное обвинение, и более осторожный прокурор мягче изложил факты. Тем не менее из обвиненных пятидесяти человек Жаботинскому удалось добиться оправдания для двадцати.
Второй взрыв произошел почти одновременно — в марголинском тридцать девятом батальоне, расквартированном в Сарафанде. Во время отпуска Марголина молодой, неопытный солдат в транспортной части вернулся с задания, и у одного из мулов под его началом оказалась натертой шея. Его незамедлительно подвергли жестокому наказанию. Раздев до пояса, его привязали к пушке и выставили на летнее солнце. Для его возмущенных соратников из Северной Америки это было последней каплей. Они организовали демонстрацию протеста.
Исполняющий обязанности командира батальона майор Смолли перед полным строем устроил им разнос в площадных выражениях, пересыпанных антисемитскими эпитетами. Кое-кто из солдат ответил бранью, и всех тридцать пять арестовали. Они также подали прошение, чтобы защищал их Жаботинский. Как ни невероятно, повторилась та же история.
Жаботинский обнаружил ошибку в обвинении, прокурор и судьи были заменены, и, хотя никто не оспаривал факты, Жаботинскому удалось добиться оправдания десяти из подсудимых.
Благодаря защите Жаботинского обвинение в обоих случаях было изменено на "неподчинение приказу" вместо "бунта", но сроки приговоренным назначили свирепые — от трех до шести лет, а в одном случае семь.
Жаботинский не отступился. Он написал протест для отправки в Армейский Совет в Лондоне. Протест занял восемь густо напечатанных страниц текста. Это был обжигающий приговор военному режиму. Жаботинский коротко описал свою роль в организации легиона и свои беседы с членами британского военного кабинета и руководством армии. Даже командование Египетского экспедиционного корпуса, писал он, поначалу не посмело отрицать его особого морального права курировать еврейские части; в мае 1918 года он был приглашен на конференцию в генеральной ставке с бригадным генералом Клейтоном, полковником Дидсом и майором, представлявшим генерал-лейтенанта.
"Все мировое еврейство видит во мне человека, ответственного за идею Еврейского легиона за Палестину как части британской армии; его фиаско стало бы смертельной раной моей деятельности как еврейского патриота. Понимая это, самые верхи военного командования в Лондоне всегда видели во мне человека, имеющего право представлять нужды этого подразделения.
Ни разу они не воспользовались тем, что из преданности британскому делу я, русский журналист, освобожденный от военной службы, добровольно вступил в британскую армию в скромнейшем чине. Так поступив, я вверил свое достоинство британскому рыцарству и не был разочарован ни разу, пока не столкнулся с иным отношением, прибыв с моим батальоном сюда".
Он перечислил все выдающиеся заслуги батальона — тяжелые задания, выполненные ими, с одной стороны, и с другой — все случаи непризнания и унижений, которым они подвергались, — тянувшийся месяцами отказ принять палестинских добровольцев, непредоставленные им возможности участвовать в сражениях, перевод из еврейских центров, официальной причиной которого было раздражение арабов при виде еврейских солдат, унижение от использования их "как разгрузчиков клади, в то время, как итальянцы и обитатели Карибских островов защищают еврейских женщин и детей".