Он описал действие на солдат запрета на пребывание в Иерусалиме и Яффе и неизбежного поощрения усердия нееврейской военной полиции.
"Пасхальная неделя в Иерусалиме и Яффе была настоящей охотой на евреев как я могу доказать со свидетелями — офицерами, отвечающими за еврейские отпуска. И эта практика пережила Пасху. Во всех трех батальонах поступили несчетные жалобы на то, что военная полиция в принципе охотится на "стрелков".
У меня хранится длинный, но отнюдь не полный список свидетелей, готовых подтвердить, что части были остановлены военной полицией, в то время как солдат с другими нашивками не беспокоили.
Некоторые наши солдаты послабее надевают другие нашивки, когда идут в отпуск, в результате чего военная полиция их и не замечает.
Даже случается, что военная полиция проверяет только пропуска стрелков, если имеет дело с группой солдат из разных полков — и не беспокоит остальных. Очевидно, что эта практика может только подорвать самоуважение и чувство полкового товарищества в наших солдатах.
Это отношение распространилось по всем отделам. План о госпитале в Иерусалиме, обещанном генерал-лейтенантом в Англии, был задушен генеральной ставкой Египетского экспедиционного корпуса.
Сионистские медсестры были произвольно отпущены через три месяца после несения отличной службы.
Жалобы наших солдат на антисемитизм в военных госпиталях многочисленны и, к несчастью, хорошо обоснованны. И здесь я могу привести список свидетельствующих волонтеров. Тот же антисемитский дух царит в военной железнодорожной службе. "Стрелок", ехавший поездом, был допущен в вагон в военном шлеме; как только он поменял шлем на фуражку с полковой кокардой, его тот же патруль выставил из вагона. И это только один эпизод, а жалоб много.
Сэр, таким образом, создалась атмосфера армейского антисемитизма. Она преследует еврейского солдата, где бы он ни находился: вне своего полка, на улице во время отпусков, в госпитале, если он болен; в поездах во время переездов, в молодежном клубе (христианской организации. — Прим. переводчика), где он пытается отдохнуть, и даже в охранном карауле вне его батальона. Я свидетель, что подобное не происходило в начале нашего пребывания здесь. Нас встретило дружелюбие солдат, а офицеры, за исключением ставки командующего, были внимательны и полны желания помочь.
Что касается корпуса, не столь подверженного влиянию ставки и остававшегося дружески расположенным до конца, я могу назвать хотя бы Анзасскую дивизию, где все, от генерал-майора Чейтора до низов, относились к нам справедливо и с симпатией.
Генеральная ставка же была положительно недружелюбно расположена с самого начала, еще не зная, кто мы такие, а в армии, где все следуют примеру верхов, это вещь опасная! Теперь мы видим результат".
Он настаивал, что приказ отправить еврейских солдат в Египет и на Кипр, подтолкнувший их "на грань настоящего бунта", был нарушением обещания, что "еврейские части будут по мере возможности использоваться в Палестине".
"Можно ли честно утверждать, что не было "реальной возможности" отправить в Египет или на Кипр 140 англичан, скажем, из Сассекского полка и заменить их по необходимости отрядом из 40-го батальона Королевских стрелков?"
Перейдя затем к критике общей политики администрации на оккупированной территории в отношении еврейства и сионизма в Палестине, он продолжил: "Вы можете легко себе представить, сэр, каково влияние вышеизложенного на умы наших солдат. Более трех четвертей из них никогда не бывали в Англии; их знакомство с британцами ограничивается увиденным в армии. Мне с сожалением приходится утверждать, что, по их общему мнению, у англичан нет слова, что каждое обязательство будет нарушено, переврано или попросту отвергнуто.
Это — обидное и ошибочное мнение об англичанах. Это нежелательное восприятие англичан было подкреплено общей политикой администрации по оккупированным территориям в отношении евреев и сионизма в Палестине. Хоть это и не представляет собой исключительно армейский вопрос, политика администрации, строго говоря, не может сильно не влиять на наши батальоны. Три четверти из американских волонтеров пристало сюда с планом обосноваться в Палестине; почти до единого они теперь разочарованно возвращаются в Штаты. Благодаря их тесным контактам с палестинским еврейством они не могли не обнаружить то, что ясно каждому еврею в Палестине, — что, несмотря на так называемую Декларацию Бальфура, Палестина стала ареной неприкрытой конкурентной антисемитской политики. Элементарное равноправие еврейскому населению недоступно. Иерусалим, где евреи по численности далеко превосходя другие общины, отдан в руки воинственно антисемитскому муниципалитету. Военный губернатор, виновный в том, что в любом суде сочтут за подстрекательство к антиеврейским погромам, не только остается безнаказанным несмотря на жалобы Главному офицеру по политике и исполняющему обязанности Главного администратора, но и сохраняет свой пост.
Иврит не допускается в официальные документы, запрещен на железной дороге; в почтовых отделениях, даже в отелях в Иерусалиме. Экономическое развитие еврейской общины искусственно притормаживается; английские власти вмешиваются с запретом каждый раз, когда еврей пытается купить завод (например, завод Вагнера в Яффе) или отель (Хардэг в Яффе или Фаста в Иерусалиме).
Отбор железнодорожных служащих — в руках антисемитски настроенных арабов, и у евреев там практически нет шансов на работу. Были даже предприняты попытки выселить фабрику по производству мыла из ее помещений и организовать там бордель — что не удалось только лишь потому, что владельцем там брат доктора Вейцмана.
Я привожу только несколько фактов, но в случае оспаривания готов предъявить показания под присягой, вполне достаточные для организации парламентского расследования этого беспрецедентного органа антисемитизма, чернящего британское доброе имя и честную репутацию в глазах всего палестинского еврейства.
В этих обстоятельствах отчаиваются даже лучшие среди наших людей. Они не видят смысла продолжать, осознавая, что нарушен великий обет, что вместо еврейского национального очага Палестина стала полем действия для официального антисемитизма. Им отвратительна мысль об участии в том, что они — и не только они — считают фальшивкой. Не все из них способны выразить свои жалобы в полной мере, но за их желанием "выйти из игры" стоит горькое разочарование, одно из жесточайших в еврейской истории".
Он подчеркнул в заключение, что несмотря ни на что, "подавляющее большинство солдат батальона осталось на своих постах и продолжало безупречно нести службу".
"Но все они чувствовали, что бунтовщики пострадали за них, и, возможно, за все еврейство; и моральная ответственность за эти события и за судьбу ста честных еврейских парней лежит исключительно и всецело на тех, кто растоптал их идеалы, унизил их человеческое достоинство, еврейское и солдатское достоинство, и превратил имя Англии в Палестине в синоним невыполненных обязательств.
Обращение с солдатами легиона, пренебрежение военного суда провокациями, ими перенесенными, было не их личным делом. Как раз эти жертвы режима добровольно отправились за границу исключительно из преданности еврейскому национальному делу, и их единственным преступлением было, по существу, нежелание переносить страдания до момента слома".
Казалось бы, можно было ожидать, что уж теперь-то вожди общины, не реагировавшие на его предостережения до кризиса, будут готовы отреагировать с решимостью. "Может быть, — пишет он Нине Берлин 28 августа, — хотя бы это разбудит ишув". В довершение он обратился с воззванием, сдерживая страсть порыва, к исполнительному комитету Временного комитета, и на этот раз — лично, 16 сентября.
Жаботинский раскрыл перед ними глубину многомесячной дискриминации, начиная с запрета еврейским солдатам доступа в Яффу и Иерусалим. Он описал печальный опыт 39-го батальона, где командир майор Смолли произносил антисемитские речи перед офицерами и солдатами, включая утверждение, что погромы, происходившие в это время в Польше, были виной самих евреев.
Председатель суда, как рассказал Жаботинский, сам заявил: "Я признаю, что британский полк в подобных обстоятельствах взбунтовался бы, но военный суд должен судить согласно Королевскому циркуляру". И все же строгость наказания удивила даже обвинителей.
"Судом это не было, — сказал Жаботинский, — это была политика, запланированная против батальонов в частности и евреев в целом. Приговор был у судей в кармане и до начала судебного процесса.
Я сделал все, что мог: я был их защитником, теперь мой долг и право обратиться с петицией к королю, то есть, к британскому правительству. От вас я требую: в этих юношах вы должны видеть своих собственных сыновей.
Такой же шторм мог подняться и в 40-м (палестинском) батальоне, и ваших сыновей приговорили бы так же. Подняться теперь на защиту этих парней, прося помилования, — ваш долг. Здесь нет места экивокам. Вы либо поступите правильно, — заключил он, — либо совсем ничего не предпримите".
Временный комитет постановил принять предложение Жаботинского, но при этом имела место важная по значению перепалка. Температуру обсуждения поднял доктор Эдер, начав атаку на осужденных солдат. Не принимая во внимание детальное описание страданий батальона и даже факты, в стране хорошо известные, он отверг национальные мотивы бунта. Причины были тривиальными, а солдаты сами "антисемиты". Более того, петиция только повредит еврейскому делу.
Так он ясно дал понять своим слушателям, что Сионистская комиссия не готова, невзирая на возможные последствия для общины, предпринять или поддержать какие-либо действия, противоречащие ее собственному смирению, продиктованному из Лондона. Бен-Гурион повел энергичную контратаку, представляя на заседании солдат батальона. "Я принадлежу к партии, не восхищающейся британской администрацией, но с момента моего вступления в батальон я был одним из тех, кто призывал солдат соблюдать дисциплину". (Жаботинский выкрикнул: "Полковник Марголин это подтверждает"). Бен-Гурион затем снова перечислил антисемитские события в 39-м батальоне и гневно потребовал, чтобы Эдер повторил свои обвинения перед судом чести.