Паттерсона он просил его поддержать. Паттерсон, переносивший все вместе с Жаботинским, коротко написал наискосок письма от Эмери: "Мой дорогой Жаботинский, видите, что пишет Эмери. Поступите, как считаете лучше". Неохотно, но тронутый искренней дружбой Эмери, Жаботинский согласился награду принять. Как он признавался в письме Нине Берлин (к тому времени учившейся в Швейцарии), разочарованный, в депрессии, Жаботинский благоразумно не надеялся, что его протест принесет результаты.
Отсутствие ответа из армейского совета на его письмо не вызывало удивления. По велению судьбы он обрел благодатную возможность отвлечься от своих невзгод. За неделю до его письма к Алленби вышел первый номер долгожданной ивритской газеты "Хадашот Гаарец", и уже в этом номере он опубликовал первую из серии регулярных статей. Статьями его роль не ограничивалась. Нет сомнений, что запах газетного шрифта и краски печатного станка действовали на него успокаивающее. У него нашлось время и для оказания каждодневной помощи редактору в плохо оборудованной газетной редакции.
Жаботинский получил и другое утешение. С ним были Эри и Аня. Телеграмма, сообщавшая об их отбытии из Плимута 12 августа, дошла до него только спустя 12 дней. По прибытии в Порт-Саид, он нашел их уже в ожидании в отеле. Они провели счастливый день в городе, а затем поехали морем в Яффо. Не успел он устроить их у своих друзей, в семью Иоффе в Тель-Авиве, как пришлось торопиться в Кантару на защиту "бунтовщиков" 39-го батальона. Тем не менее вернувшись в Тель-Авив, он обнаружил, что добросердечные и понимающие хозяева помогли Ане немного расслабиться, приспособиться к испытанию влажной жарой позднего лета и спокойно перенести дополнительные дни разлуки с вновь обретенным мужем. Ее наверняка позабавила новость, что тель-авивских матрон и их дочерей весьма занимала косметика, которой она пользуется для воссоздания таких цветущих щек и губ. Этот вопрос задавали даже Жаботинскому, который сумел заверить вопрошающих, что цвет лица был вполне естественным. Его очень радовало, с какой легкостью обживался Эри. Он говорил еще плохо, но был весел, жизнерадостен и через считанные дни обзавелся друзьями. В гуще невзгод и потрясений Жаботинский испытывал благодарность за дары, давшие ему возможность перевести дух и планировать будущее еще до октября, когда был положен конец его карьере лейтенанта армии Его Величества.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ПОКА Жаботинский сражался с врагами легиона, в замороженной структуре военной администрации неожиданно произошли перемены. В книге о Еврейском легионе "Слово о полку" Жаботинский пишет, что в Палестине объясняли происшедшие перемены результатом вмешательства судьи Брандайза. Факты и их значение, однако, были сложнее.
Лоис Дембиц Брандайз приехал с визитом в Палестину в июне 1919 года. Известный знаток права и член Верховного Суда США, он пользовался большим авторитетом и за пределами Штатов. Будучи другом президента Вильсона, судья Брандайз способствовал обеспечению американской поддержки Декларации Бальфура. Для Жаботинского естественным было заручиться поддержкой этого человека в войне с администрацией. Но свидание, с точки зрения Жаботинского, кончилось полным провалом. Как рассказывал Жаботинский в тот же день своему близкому другу Марку Шварцу (тоже американцу), Брандайз попросту отказался верить тому четкому анализу ситуации, который дал Жаботинский. Когда Жаботинский заявил, что политика администрации почти наверняка приведет к арабскому насилию (он применил слово "погром"), Брандайз пришел в ужас. Все привыкли к погромам в отсталых странах Восточной Европы, но как можно упоминать это слово рядом с именем Британии? Жаботинский сказал, что евреи — выходцы из России обладают чутьем "охотничьих собак, чующих кровь на расстоянии". "Как можно, — возразил Брандайз, — приводить в пример царскую Россию? Палестина — это не Россия. Я верю в британское правосудие", — заявил он. Жаботинский настаивал: пока не поздно, нужно принимать меры для предотвращения опасности. На что Брандайз холодно отвечал: "Мне ясно только, что мы говорим на разных языках". Уязвленный Жаботинский парировал: "Сэр, вы великий судья, но если вы не в состоянии разглядеть, что делается у вас под носом, ясно, что у вас отсутствует минимум политического соображения"[609].
Однако этим дело не ограничилось. В речи на заседании исполнительного комитета 16 сентября Жаботинский сообщает, что обсуждал с Брандайзом также дело бунтовщиков и что солдаты хотели, чтобы защищал их Брандайз. Как видно, сам Жаботинский передал эту просьбу Брандайзу. И об этом тоже Брандайза, очевидно, проинформировала Сионистская комиссия; его ответ ужаснул Жаботинского. Он сказал, что не испытывает к солдатам "никакого сочувствия", и реакция Жаботинского была столь же гневной, как и реакция на обвинения доктора Эдера.
Эта беседа положила враждебный барьер между ними на долгие годы. Роберт Шольд, давший 30 лет спустя интервью Шехтману, не подтвердил содержания разговора. Но к тому времени трагические события доказали правоту Жаботинского, а Шольд был верным последователем Брандайза.
Несмотря на резкое неприятие прогнозов Жаботинского относительно грядущих опасностей, неизбежно вытекавших из поведения военной администрации (о том же свидетельствовал эмоциональный и печальный отчет Паттерсона), Брандайз высказал Бальфуру в Париже по пути в Америку суровую критику в адрес военной администрации. До отъезда из Палестины у него, тем не менее, состоялись две встречи с генералом Алленби. Алленби отправил отчет в Лондон. В свете последующей беседы Брандайза с Бальфуром, этот отчет — документ исключительной важности и представляет поведение Алленби в ясном свете. По прибытии Брандайза, сообщает Алленби, судью поставили в известность о специфических местных сложностях, преследующих сионистскую программу, о сопротивлении значительного нееврейского большинства и о том, что "местная администрация, будучи исключительно военной, может действовать только строго следуя законам и практике военного времени". Он настаивал, что "скрупулезная непредвзятость характерна для поведения его администрации по отношению ко всем классам" и что политика Декларации Бальфура в отношении солдат не предполагает возможность для него как военного администратора пожаловать сионистам "привилегии и возможности, не предоставляемые другим обитателям оккупированной территории".
После такого введения Брандайз предпринял поездку по стране, после чего встретился с Алленби вторично. Алленби упоминает в отчете: "Брандайз согласен со мной, что в настоящее время возможна только политика терпеливая и умеренная и что необходима осторожность, чтобы избежать возбуждения враждебности и страха нееврейского элемента актами экспроприации и установления еврейского предпочтения. Во время поездки судье Брандайзу были предъявлены рад жалоб на мою администрацию. Утверждалось, что еврейское развитие было несправедливо приторможено вразрез с позицией правительства Его Величества и что это результат антисемитского предубеждения со стороны государственных властей. Я полностью расследовал обвинения в антисемитском предубеждении членов администрации и уверен, что все эти нарекания неправомочны". Алленби не описывает реакцию Брандайза на это утверждение, но отчет завершается утверждением: "Мне ясно, что судья Брандайз придерживался по завершении визита того же мнения"[610].
Возможно, Алленби действительно легко поддавался влиянию со стороны и был склонен к частым переменам своих позиций даже в ущерб своему слову. Об этом свидетельствует, например, его личная неспособность исполнить обещание создать еврейскую бригаду. В беседах с Брандайсом он явно уклонялся от правды. Он, несомненно, не "расследовал подробно" обвинения в антисемитизме. Для подобного расследования потребовался бы прежде всего допрос и даже перекрестный допрос тех, кто предъявлял это обвинение. Ничего подобного не имело места. Обман со стороны Алленби приводит к далеко идущим заключениям.
Во-первых, становится ясно, что Алленби, в противовес распространенному мнению, знал об обвинениях, носивших конкретный характер. Во-вторых, то, что он их не расследовал, неизбежно приводит к заключению, что мысль об антисемитизме в администрации и в армии его не пугала. Это заключение подкрепляется и реакцией на письмо Жаботинского. Письмо было откровенным и убежденным в серьезности обвинений. Алленби же воспользовался своей военной властью, чтобы пренебречь обвинениями и наказать обвиняющего. Не будет несправедливым полагать, что это открытие следует учитывать при рассмотрении личной роли Алленби в печальных событиях во время его пребывания на этом посту.
Что же касается Брандайза, то если его ужаснула сама мысль о возможности погромов при британском правлении, почему же этот блестящий юрист, с одной стороны, легко осудил обвиненных в бунтарстве солдат (в разговоре с Жаботинским), а с другой стороны, во время встречи с Бальфуром обвинил военную администрацию? Утверждение Алленби, что Брандайз согласился с его версией, лишь усиливает недоумение. Возможно ли, что и здесь Алленби не придерживается истины и старается убедить правительство в Лондоне в невиновности своей администрации, прибегая к имени такого известного знатока права как Брандайз, якобы снявшего с нее всякую вину?
Присутствовавший при встрече Брандайза и Бальфура профессор Феликс Франкфуртер рассказал о ней на следующий день Фриденвальду и Шольду (они тоже возвращались в Штаты). "Бальфур очень недоволен положением дел в Палестине, — сообщил он, — особенно узколобым военным режимом, возглавляемым равнодушными, а подчас и предубежденными личностями". По мере того как перед ним раскрывались факты, у него наконец вырвалось: "что я могу поделать с этими чертовыми военными!" Один из них даже потребовал, чтобы декларация была упразднена. Бальфур отвечал, что она будет не только оставаться в силе, но и строго претворяться в жизнь. Когда ему сообщили, что адресованное ему письмо разошлось по всей Палестине, но его ответ нигде не был упомянут или опубликован, он пришел в явное негодование"