From within, or far above;
People talk of love — where is
What is it to love?
Stars were bright, but they deceived me;
Gone the dream I dreamed before
Now my life has nothing Nothing more.
Be my mother, be my sister,
Screen my head beneath your wing
And my prayers, by God answers
To your bosom let me bring.
Жаботинский вел очень насыщенный образ жизни. Он занимался. Он предпринимал длительные пешие экскурсии с Зальцманом, изучая сельскую местность, и с Эри — по Старому городу. Он поставил себе задачу расширить свое знание иврита. Чтобы добиться полного владения духом языка, он окунулся и в философские произведения на древнееврейском, и в арамейский язык Талмуда. Его постоянно приглашали читать лекции, и он любил выступать перед молодежными группами с рассказами о легионе и обсуждением поэзии Бялика.
Его огорчало небрежное произношение в иврите. Старик Мордехай Бен-Гилель а-Коэн с восхищением описывает одну из лекций на эту тему. Лекция адресовалась конференции учителей, она называлась "Важность различия между непроизносимой "шва" и подвижной "шва". Вот что пишет М. Бен-Гилель а-Коэн: "Мы все пришли из-за Жаботинского, и я поражался его таланту в течение получаса удержать интерес всех присутствующих к этой весьма специфической теме. Непроизносимая "шва", подумайте! Революционный вопрос!"[636].
Его способность завоевать внимание публики по любому избранному им предмету никогда его не подводила. Газета "Хадашот Гаарец" сообщала о лекции в "Обществе нашего языка", председателем которого был Элиэзер Бен-Иеуда, где Жаботинский обсудил опасности, грозящие ивриту, и выступил с предложениями по борьбе с силами, препятствующими пользованию им в будничных делах. Репортер не смог не отметить: "Красивым произношением и стилем выдающегося оратора он заворожил публику".
Но он не ограничивался проблемами языка. На следующей неделе он выступил по другой проблеме, относительно которой имел определенные и не всегда популярные взгляды. Это была тема "Женщины и государство". Пришло его послушать много народу. Его выступление могло бы называться "Хвала женщине на службе нации". Приводя множество исторических примеров, он тепло говорил о способности женщин участвовать в политической организации.
Когда "Общество" выработало серию лекций о социальных и правовых проблемах, планировавшуюся на пять месяцев между январем и июнем 1920 года, Жаботинский обязался прочитать шесть лекций о правах национальных меньшинств. В марте он прочел первую из них. Остальные смело штормами той весны.
Его феноменальный запас энергии, отмечаемый современниками, проявился в те осень и зиму. Ему наконец удалось начать некоторые из литературных творений, так долго остававшихся на периферии его планов. Вдобавок к переводам из европейской поэзии и переводу на иврит стихотворения Эдгара По "Аннабель Ли", переведенному в "Хадашот Гаарец", он перевел знаменитого "Ворона". Тогда же Жаботинский начал работать над переводом "Ада" Данте и собирать материал к "Самсону".
"Я много работаю, но без каких-либо приоритетов, — писал он Белле. — Иногда мне кажется легче и приятнее писать на иврите, чем на других языках; но в больших количествах это тяжело. Четыре раза в неделю я должен написать редакционную колонку. Поскольку наша редколлегия так мала, я перевожу материал из английских и французских газет".
Его статьи в "Хадашот Гаарец" (переименованной в "Гаарец" в декабре 1919 года)[637] написаны на ясном и простом иврите, и из обсуждения злободневных вопросов начинают вырисовываться суждения о типе грядущего государства.
Постоянная забота об иврите была для Жаботинского не только эстетической или дидактической. Он верил и постоянно утверждал, что язык — один из двух столпов (второй — сельскохозяйственные поселения), на которых основано еврейское возрождение. Его беспокоило то, что он рассматривал как препятствие внедрению языка в каждодневную жизнь общины. Возрождение языка, существующее достижение представляло беспрецедентный, почти чудесный феномен в истории наций, но на той стадии его развитие замедлилось.
Для детей иврит был родным языком, но среди взрослого населения, знавшего иврит, процветало также и вавилонское обилие языков, привезенных из диаспоры. Жаботинский видел, что если в обществе присутствовали вновь прибывшие со слабым ивритом, к ним из вежливости приспосабливались, и беседа переходила на английский, французский или русский. Более того, в этой маленькой общине даже легкая "интервенция" не говорящих на иврите людей — членов Сионистской комиссии, врачей и сестер медицинской организации "Хадасса" в 1918 году имела немедленный англизирующий эффект на язык общества. Жаботинский настаивал на том, что еврейская община должна следовать логическому примеру других наций: ввести понятие национального языка. "Если мы примем тактику вежливости и будем говорить на языке, который "понятен", мы изгоним иврит отовсюду — из наших столовых, гостиных, залов заседаний. Всегда найдется кто-то, кто не понимает. Даже на публичных лекциях нам будут заявлять, что язык не понятен". "Оставьте вежливость на потом, — уговаривал он. — Это неприятно, это затрудняет жизнь новым иммигрантам, но им необходимо понять, что изучение иврита — их прямая обязанность, и настолько же ради себя, насколько ради всей нации. В конце концов, вновь прибывающие не приезжают сюда в поисках жизни, они не найдут здесь ничего готового и для них отработанного — ни дорог, ни удобных домов, ни электрических ламп. То, что они найдут здесь — жара и комары, природные условия, требующие двойных усилий, угрюмые соседи, может быть, и допотопное руководство. Те, кто выдержат этот экзамен, застроят землю; и среди прочих условий, которые нужно снести, язык". Взяв на вооружение популярную поговорку, он заключает: "В конце концов, мы достигли согласия, что тот, кто не отстроит дом, будет жить в палатке; тот, кто не осушит болото, получит малярию; тот, кто не заработает на новую одежду, останется в рваной. Этот принцип распространяется и на язык; и если это означает фанатизм, пусть будет фанатизм"[638].
Снова и снова он возвращается к корню проблем ишува — длящейся неспособности организовать демократические выборы руководства. В течение всего лета он уговаривал и убеждал Временный комитет провести давно обещанные выборы. Робкие члены комитета на выборы соглашались, но отсрочки следовали одна за другой. Существовало для этих отсрочек две причины. Одна — нежелание старой ортодоксальной несионистской общины согласиться с правом голоса у женщин. Жаботинский был возмущен. Сионизм являлся национальным движением, политические механизмы которого управлялись либеральными демократическими принципами; в его статьях на эту тему логика перемежалась со страстью. Он обвинил комитет в "сдаче клерикализму".
Одним из аргументов, использованных ассимиляторами в период борьбы вокруг Декларации Бальфура, был аргумент, что еврейское государство неизбежно создаст клерикальное, нелиберальное общество. Ответ сионистов гласил, что евреи представляют собой нацию, а не просто религиозную общину, и что "с нами как со всяким либеральным народом человек может быть членом нации, даже если у него нет связи с религией. Теперь мы подводим сами себя: мы сдались клерикализму в его самой постыдной форме — клерикализму, сражающемуся с равенством для женщин. Этот принцип был торжественно провозглашен на первом [сионистском] конгрессе в Базеле более двадцати лет назад. Наша организация трудилась и росла, и завоевала еврейские души, и наконец завоевала поддержку нашей идее всего просвещенного мира. Теперь объявляются те, кто заявляет, что сионизм противоречит Торе — и мы уступаем"[639].
Он требовал, чтобы возражениями ортодоксальных групп просто пренебрегли. Немыслимо уговаривать их, если они отказались принять участие в выборах. У них как группы не было особых прав. Напротив, они находились "вне лагеря". Жаботинский пояснял: "Они не спросили население, не принимали участия в возрождении языка, объявили изучение ремесел пренебрежением к изучению Торы, они возражают против всего, чем гордится нация. Можно было предложить, еще до спора о правах женщин, налогообложение, имеющее своим результатом удержание этого непродуктивного элемента от вмешательства в дело национального возрождения. Это несомненно было бы предпринято любой европейской нацией, если бы какая-то группа публично отвергла принцип гражданства. Но если они сами бойкотируют выборы, стоит ли им мешать? Почему мы должны пытаться уговорить или заставить их делать что-либо вразрез с их убеждениями, которые также идут вразрез с интересами возрождения? Здесь нет места сантиментам"[640].
И хотя подчинение требованиям ортодоксов повредило делу сионизма в пропагандистской войне с врагами за границей, не следовало винить ортодоксов. "У них не было, — писал он, — политического образования". Виноваты сионисты. У них-то политическое образование было. Это их давление, давление из Сионистской комиссии, обеспечило Временный комитет второй причиной отложить выборы.
Комиссия предприняла "организацию ишува". Это она должна была теребить, тянуть и толкать к выборам, это она должна была бы стремиться к тому, чтобы ишув мог принимать решения и влиять на ход событий. Вместо этого она настаивала на отсрочке. Жаботинский еще раз напомнил, что в прошлом достижения общины представлялись за границей, и престав-лялись оправданно, как выдающиеся примеры еврейского творческого начала.
Сионистские представители превозносили плодородные поселения, отличную систему образования, вдохновенную организацию учителей, все, созданное в самых трудных условиях при турецком правлении