kneipe (пивной) со студентами из России он пил ровно столько же, сколько каждый из участников. Позже, по дороге в гостиницу, они организовали бег наперегонки на одной ножке по всему Рингу. Когда один из студентов его опередил, Жаботинский сказал с восхищением: "Вы первый, кто меня обогнал". Однако когда студенты, по русскому обычаю, захотели его качать, он резко воспротивился. "Мое тело — табу; не терплю, когда меня трогают", — объяснил он потом[57].
Хотя Жаботинский вернулся в Париж, воодушевленный тем, как принимали его выступления во время турне, он все еще неясно представлял себе, как объявить о создании нового движения.
Центральный офис открылся в Париже. Без малейших претензий на великолепие. Помещался он на чердаке дома на улице Томб-Иссуар, где, по обычаю парижан среднего достатка, жила бы прислуга, если бы Жаботинские могли себе позволить прислугу. Мебель и пишущая машинка были одолжены, а уголь для отопления давала г-жа Жаботинская.
Сначала штат состоял из одного человека — Михаила Берхина; это был русский журналист-ветеран, сотрудничавший в газете "Последние новости". Позже к нему присоединился Лео Ческис, приехавший из Берлина, и союзник из Лондона Авраам Геренрот. Одна девушка захотела работать машинисткой. Жалованья не получал никто, и они нередко оплачивали мелкие траты из собственного кармана. Сам Жаботинский был слишком занят "личными делами", в основном работой для "а-Сефер".
Центральный офис продолжал налаживать полезные контакты, но в конце лета некоторые из ветеранов Жаботинского стали выказывать нетерпение — почему он не делает решительного шага. Среди них выделялся Абраам Реканати из Салоник, в 1918 году организовавший молодежь Греции для вступления в Легион и остававшийся жарким поклонником Жаботинского. В конце концов он спросил Жаботинского напрямик: "Вы вправду собираетесь действовать или это только литература?"
В ответ он получил письмо (от 15 сентября), которое, при всей своей краткости и торопливости, дает ясное понятие об основе характера Жаботинского, остававшейся (если бы только Реканати это знал!) неизменной всю его жизнь.
"Это тот вопрос, который я часто задаю самому себе. Теперь существует пятьдесят поддерживающих нас групп, от Канады до Харбина и Маньчжурии; но нет центра. Тот, что мы организовали в Берлине, был распущен по той грустной причине, что русские беженцы, которые его возглавляли, были бедны, утомлены, не уверены, смогут ли они завтра накормить своих детей и где они окажутся через две недели. А я — в конце концов, я и сам беженец; после моей отставки из Сионистского правления я и месяца не провел в одном и том же городе. Я пишу Вам эти мелочи как предисловие к той дилемме, которую берусь теперь разрешить. Если я смогу наладить свои дела так, чтобы я смог жить здесь или еще где-нибудь двенадцать месяцев, не переезжая, я организую центральный офис, может быть восстановлю "Рассвет" и попробую организовать движение. Если нет — я разошлю циркуляр всем нашим друзьям, где будет сказано прямо и грубо, что я потерпел от жизни поражение, что я отказываюсь от всякой политической деятельности и исчезаю из еврейской общественной жизни. Это решится в течение октября. Пожалуйста, потерпите до того времени; и поверьте, я не из тех, кто пробуждает энтузиазм, не собираясь его оправдать. Я пойду до конца, или не пойду вовсе"[58].
Письмо к Реканати было написано во Франции, на даче, где, отдыхая вместе с Аней и Эри, он, очевидно, давал себе передышку перед тем, как принять решение. Он занимался тем, что писал текст для атласа, а кроме того Эри учил его ездить на велосипеде, чему он научился, а Аня — "почти".
В это время, как он написал Гофману, ему пообещали финансовую поддержку (среди прочих Исааком Найдичем, дружба с которым, как и с Джозефом Кауэном, оставалась постоянной и теплой). Он надеялся, что, если парижский офис себя оправдает, можно будет организовать сильное движение. Он сдержал слово, данное Реканати. Видимо, ему удалось устроить свои дела так, чтобы оставаться год в одном и том же городе. Нет следов поездок в Берлин или в Лондон для "а-Сефер", а пребывание в Лейпциге для подготовки атласа уже не требовалось. 29 октября 1924 года он разослал новый циркуляр, объявляя об открытии "офиса для организации всех существующих оппозиционных групп и для создания новых". Количество таких групп, разбросанных по всему миру, росло скачкообразно.
Через много лет Авраам Геренрот говорил, что все труды офиса не принесли бы заметного успеха, если бы не существовала "легенда Жаботинского".
Объяснить появление этой легенды невозможно. Она глубоко укоренилась даже среди тех, кто не знал русского языка и не мог читать "Рассвет", единственный его рупор. Вся еврейская пресса или подвергла его остракизму, или отчаянно ругала как "разрушителя сионистского движения", "милитариста", союзника "погромщика Петлюры" и т. д. Тем не менее поток писем на двенадцати языках продолжался непрерывно со всех концов диаспоры: из Аргентины и Чили, Харбина и Касабланки, Адена, Туниса, Алжира, Салоник, Софии, Белграда, Скопле, из Италии и Соединенных Штатов и, конечно, из бесчисленных городов, городков и местечек Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Карпатской Руси, Венгрии, не говоря уже о Палестине, Австрии, Германии, Швейцарии, Голландии, Бельгии… Письма шли от сионистов-ветеранов, серьезно обсуждавших основные политические и экономические проблемы сионизма. В письмах молодежных групп об этом говорилось редко; большей частью там заявлялось, что они "в распоряжении Жаботинского". Всю эту обильную корреспонденцию Жаботинский неизменно передавал в центральный офис, где с ней работали. Роль офиса заключалась прежде всего в том, чтобы привести спонтанное, самозародившееся движение в какую-то организационную форму[59].
Однако ничего таинственного в "легенде" нет. Люди, становившиеся последователями Жаботинского, не нуждались в том, чтобы их убеждала логика его аргументов. Они следовали за ним, потому что чувствовали, что он выражает и заключает в логические формы их собственные мысли, идеи и реакции на события, которые, сознательно или бессознательно, им всегда были присущи.
Во всяком случае, он покончил со своими сомнениями и решил действовать. Как сам он сказал Шехтману: "Я опять вышел на поле и сделаю, черт возьми, все, чтобы создать настоящее Герцлевское движение"[60]. И обещал, что организационная конференция будет созвана не позднее, чем весной. Но прежде всего он занялся реанимацией "Рассвета"; с 25 декабря 1924 года он снова стал выходить в Париже. Первые шесть месяцев Жаботинский редактировал его единолично, потом соредактором стал Берхин. Успех пришел сразу: первый номер разошелся тиражом в 1000 экземпляров, десятый — в 2500[61]. Особенно приятны были сообщения молодого книготорговца в Палестине, Йехезкеля Стеймацкого (одного из самых ранних сторонников Жаботинского), что распродажа дошла до 400 и что "Рассвет" стал теперь самой распространенной газетой в стране[62].
Он занялся формированием организационного комитета для предстоящей конференции. Работавшее в офисе трио увеличилось — в частности, к нему примкнул Тривус, тоже переехавший в Париж, и ветераны русского сионизма, братья Владимир и Зиновий Темкины. Однако первую важную проблему — о том, как будет называться новое движение, — разрешил самый молодой участник Н. Ейвин. Одни предлагали "активное", другие — "демократическое", но именно Ейвин предложил аккуратноописательное название "ревизионистское", и Жаботинский сразу его принял. И без особых фанфар 25 апреля 1925 года, через пять месяцев после того, как Жаботинский принял решение, в Латинском квартале Парижа, в кафе "Пантеон", состоялась первая конференция Лиги сионистов-ревизионистов.
Жаботинский открыл конференцию неожиданно мрачной нотой. Как раз в это время воздух сионизма был исполнен радости. Начался широкий поток иммиграции в Палестину из Польши. Стараясь победить жестокий экономический кризис, новый польский премьер-министр Владислав Грабский запустил налоговую политику, тяжело ударившую по среднему классу; больше всего, как это неизбежно бывало, пострадали еврейские торговцы и владельцы магазинов. Идея иммиграции в Палестину — алия — внезапно овладела этой частью общины.
Иммиграция в Палестину людей с минимальным капиталом в 500 фунтов не была ограничена. В результате иммиграция, которая в 1923 году составляла 7421 чел., в 1924 поднялась до 12.856, а в 1925-м достигла пика -33.801.
Это увеличило еврейское население Палестины почти на 50 процентов. Вливание 5 миллионов фунтов стерлингов частных денег, рядом с 730.000 фунтов, израсходованных Сионистской организацией, вызвали гигантский экономический бум.
"За этими сухими цифрами, — писал палестинский историк того времени, — было дыхание жизни, шум массового движения, забурлившего, как река под весенним солнцем, освободившаяся от льдов долгой зимы"[63].
"Проводить конференцию диссидентов в такое время — все равно что прийти плакальщиком на праздник, — заявил Жаботинский. — Чтобы сделать это, надо было иметь могучую веру в справедливость нашего дела". Но он указал на обстоятельства, внушающие серьезные опасения. Недавнее событие, о котором много писали, — праздничное открытие Еврейского университета, — имеет очень малое практическое значение. Это не университет. Это был исследовательский институт, по поводу чего Жаботинский уже сталкивался с Вейцманом двенадцать лет назад. Студенты, пришедшие на открытие, вернулись, по выражению Жаботинского, "в объятия русских, венгерских и польских коллег". В Женеве мандатная комиссия Лиги Наций выпустила невероятно лживый отчет, утверждавший, что еврейские иммигранты не имеют ни квалификации, ни традиций, пригодных для жизни в Палестине.