кабцанов[569] в Польше, которые и есть наша главная сила".
То, что в Польше ревизионисты были самой сильной и быстро растущей сионистской партией, признал и Бен-Гурион еще до 18-го Конгресса; но это, а также и то, что польская община была больше всех заинтересована в Палестине, — перед грядущими выборами весило очень немного.
Более того, продолжал Жаботинский, "мы честно старались выяснить, сможем ли мы сформировать единый блок с Группой Б и "Мизрахи". К ним обращались с этим в Палестине, в Кракове и здесь (в Америке). Но и "Мизрахи", и Группа Б были расколоты, и большие их сегменты сейчас за Вейцмана. Поэтому, учитывая, что фактически ревизионисты с их огромным количеством сторонников в Польше, были во всяком случае равны лейбористам по силе, ревизионистское правление решило пригласить Всемирное сионистское правление на конференцию за "круглым столом" с одинаковым количеством участников — перед выборами в конгресс.
Семь ревизионистов, членов исполнительного комитета, были соответственно проинструктированы…
Это может встретить некоторую поддержку. Если это примут, я готов и сам явиться туда; во всяком случае, мы пошлем туда делегатов, которые в самом деле желают достойного соглашения"[570].
Но еще раньше, чем письмо дошло до Хаскеля, жребий был брошен. Как и следовало ожидать, исполнительный комитет отверг идею круглого стола; они занялись подготовкой формального решения, клеймящего петиционное движение, и финального витка к нему: взявшись за исторический текст о шекеле, они добавили новый пункт, по которому владелец шекеля лично обязуется подчиняться дисциплине Всемирной сионистской организации. (Например, каждый, подписавший ревизионистскую петицию и таким образом требующий от Британии соблюдения ее обязательств по мандату, оказывается виновным в нарушении дисциплины и теряет право участия в сионистских выборах.)
Ревизионистское правление после этого отвело шесть недель на подготовку к плебисциту. Жаботинский отправился в привычную кампанию по Восточной Европе — и был потрясен оказанным ему приемом. Он писал Якоби:
"Здесь, в Польше, плебисцит даст не только практически единогласное "да", но и "да", полное энтузиазма. За десять дней все движение стало неузнаваемым: ни следа той ужасной депрессии, какая была две недели назад. Я опять вижу ту сплоченность и уверенность в себе, которые заставили меня влюбиться в нашу толпу во время дела Ставского. О том же из других городов пишет Шехтман"[571].
Накануне плебисцита он обратился к движению с призывом обеспечить честное голосование. Ответ был всеобщий. Ветвь за ветвью докладывала о том, что все прошло без сучка и без задоринки.
После плебисцита он писал де Хаасу:
"Вы видели, что я уезжал из Америки не в духе, усталый и подавленный. Хотел бы я показаться вам сейчас: вы бы меня не узнали Я опять чувствую себя молодым. Свою bain de jeunesse (купанье в источнике юности) я получил за тот месяц, что ездил по Польше, Литве и Чехословакии с сообщением о Новой сионистской организации. Живя в Америке, вы даже отдаленно не можете себе представить невероятную радость, с которой наш народ ответил "да". В Варшаве, Вильне, Белостоке и т. д. полиции приходилось наводить порядок в толпах, ожидавших очереди, чтобы принять участие в плебисците"[572].
В таком же состоянии духа он через несколько дней писал Якоби:
"Мне очень жаль, что я не мог повидаться с вами после моей поездки в Польшу. Вы увидели бы, что я помолодел на двадцать лет… Наши сторонники — и не только молодежь — поразили меня: как если бы их годами держали в душном погребе, а сейчас дверь распахнулась, и они вышли на свежий воздух полей и холмов. Но особенно поразительно было отношение штам иден [именитых евреев][573]. Если бы мы разрешили это, у нас было бы 500.000 участвующих в нашем плебисците, никаких не ревизионистов: надо было бы только сказать им "подождите, когда будут выборы в наш собственный конгресс". Конечно я понимаю, каким ненадежным этот энтузиазм может оказаться в будущем, и потому-то мы и решили проводить выборы перед тем, как Девятнадцатый конгресс постарается замаскировать проблемы; но нет сомнений, что колоссальное множество людей испытывает отвращение к старой СО и с нетерпением ожидает, что начнется что-то новое.
Результат плебисцита свидетельствовал об огромном успехе: "против" голосовало только 1000 членов. Сто шестьдесят семь тысяч голосовали за Новую сионистскую организацию.
Главная разница между выборами Новой сионистской организации, которые проводил Учредительный конгресс и выборами в "старую" заключалась в том, что голосующий за новую не платил за право голоса. Однако он или она должны были подписать декларацию:
Я поддерживаю требование, чтобы Палестина стала Еврейским государством по обе стороны Иордана и я за поддержание социальной справедливости без классовой борьбы внутри палестинского еврейства.
Семьсот тринадцать тысяч евреев от восемнадцати лет и старше приняли участие в выборах в Новую сионистскую организацию. Из них 500.000 голосовали в Польше. То, что это число превзошло число голосовавших за Девятнадцатый сионистский конгресс (635.000 — хотя было распределено более 900.000 шекелей) бесспорно стало значительным достижением. Жаботинский, хоть и разочарованный, что число не достигло круглого миллиона, все-таки признал большую победу сионистской идеи.
События 1935 года обострили значение разрыва с Сионистской организацией. Идеологический конфликт обозначился более четко и брешь в ретроспекте казалась совершенно невосполнимой. Из длинных и откровенных бесед с Бен-Гурионом и того, что Бен-Гурион явно поддерживал идею массовых политических действий, ожидания Жаботинского, надеявшегося на какое-то сотрудничество с Бен-Гурионом, были вполне понятны. К тому же эти ожидания разжигались все более отчаянным положением еврейских общин в Европе. На Девятнадцатом сионистском конгрессе (август, Люцерна) Бен-Гурион, делавший основной доклад, нарисовал пугающую картину еврейских страданий. Описав муки евреев в Германии, где необузданный антисемитизм и разрушение стали для правящей партии вершиной официальной политики, он подвел итоги:
"Около двух третей еврейского народа живет в странах диктатуры, где они лишены всякой возможности самоопределения, самозащиты и даже права открыто протестовать против своих угнетателей. Также и в демократических странах, где нет официальной дискриминации евреев, каждое общее волнение ударяет прежде всего по евреям"[574].
И все-таки ни он, ни кто-либо из его коллег не сказали, что из такого положения надлежит сделать выводы. Напротив, мрачная ирония, с которой Британия резко сократила иммиграцию, даже по сравнению с ее собственными критериями[575], была истолкована благоприятно под сурдинку резолюции недовольства. Протест против британской политики, выраженный в ревизионистской петиционной кампании, даже не был упомянут. В сущности, само возвращение на президентский пост Вейцмана, никогда не отрекавшегося от высказываний, повлекших его отставку в 1931 году, означало, что надо будет постоянно приспосабливаться к его взглядам: отказ от цели — Еврейского государства — и отказ поддерживать любой публичный протест еврейских жителей страны. Фактически уходящее Сионистское правление давно уже заверило британское правительство, что "несмотря на большое количество евреев, которые, что неудивительно, огорчены и разочарованы отношением к ним правительства Его Величества в настоящее время", Еврейское агентство отвергает петиционное движение, "поскольку установленная политика Еврейского агентства — сотрудничество с правительством Его Величества"[576].
Уже в 1931 году лидеры лейбористов согласились с понятием "равенства", сформулированным Вейцманом как цель сионистской политики. Бен-Гурион тогда, во время Семнадцатого конгресса, по просьбе Вейцмана срочно полетел в Лондон вместе с профессором Намиром, чтобы уговорить премьер-министра Макдональда поддержать идею "равенства". Если бы это удалось (а это не удалось), то будучи представлено конгрессу как дипломатическая победа, могло бы повернуть голосование в пользу Вейцмана.
Теперь, в 1935 году, Вейцман, вероятно уступая пожеланиям лейбористов, сделал добавление к своему заявлению 1931 года. Он присоединился к национальному консенсусу против проектировавшейся законодательной ассамблеи. Но равенство, идея вечного равенства властей — еврейской и арабской — независимо от численности обоих народов, под эгидой Британии, оставалась центральной в официальной сионистской платформе. Она выглядела проще, одетая в другую формулу: "Не господствовать и не быть под господством".
В эти самые месяцы, перед созывом Учредительного конгресса и во время его заседаний, Жаботинский пришел к заключению, что может наконец сформулировать те мысли, которые уже некоторое время шевелились в его мозгу, — о сионизме, не только отвечающем крайним нуждам народа, но и определяющем отношения между народом и его землей. Он мог назвать ступени, которые должны были быть построены, чтобы народ мог подняться по ним из бездны крайней нужды на высоты своей истинной судьбы.
На Учредительном конгрессе, открывшемся в Вене 7 сентября в присутствии 300 делегатов, Жаботинский начал в том духе, в каком начинали исторические сионистские конгрессы Герцль и Нордау. Он сделал обзор минувшего столетия, ставшего свидетелем поражения идей "равноправия" и ассимиляции как разрешения еврейской проблемы. Он суммировал опыт мандатного периода.
"Система палестинской администрации не имеет отношения к целям мандата. Законы о земле, таможенные пошлины и налоги, ежедневное управление — ничто не отвечает потребностям [еврейских] поселений. Вопросы о Заиорданье и об