алие разрешались в полном противоречии с еврейскими интересами. Все это достигает своей высшей точки в плане создания "Законодательной ассамблеи", антисионистский характер которой не отрицают даже в правительственных кругах. Но ни одно из этих препятствий, ни одна из этих опасностей не встретили серьезного еврейского сопротивления, — не было и следа политического действия, ни даже самозащиты. То, что описывается как политика — это дипломатические беседы без свидетелей и без какого-либо отзвука, без меморандумов, без результатов; может быть, даже никто этого не читает. А общее впечатление, даже у наших друзей, сложилось такое, что сионисты довольны политическим положением в Палестине".
Обозревая панораму еврейской жизни в целом, Жаботинский продолжал:
"Похоже, что мы живем на краю пропасти, накануне окончательной катастрофы всемирного гетто; в период, который еврейская традиция называет "днями Мессии", или в агонии, предвещающей его появление. Перед всемирным обвалом еврейский народ стоит безоружный во всех отношениях. Мелкие цели, карликовые организации, режим препятствий в Эрец-Исраэль и политическая пустота сионизма.
Вот что привело нас в Вену.
Эти 700 000… прислали нас в Вену не ради больших ожиданий, не для критики, не для соперничества, не для того, чтобы "сделать это лучше". Наша миссия — это нечто, размеры чего огромны, как разразившаяся буря, и глубоки, как пропасть мучений перед приходом Мессии: Высокий сионизм.
Это, — продолжал он, — задача неслыханной трудности. Но размеры ее налагаются на нас реалиями, и мы не властны их изменить. Даже Еврейское государство не есть окончательная цель. Еврейское государство только первый шаг в процессе осуществления Высокого сионизма. Вслед за этим пойдет другой шаг: выход из диаспоры, разрешение еврейской проблемы. И последняя истинная цель Высокого сионизма появится только в третьей фазе, та цель, ради которой главным образом существуют великие народы: создание национальной культуры, сияние которой вдохновит весь мир, ибо написано: "Ибо Закон придет из Сиона"[577].
Речь ошеломила слушателей. Она была произнесена спокойным, размеренным тоном, многозначительные слова создавали ощущение пророческой уверенности, а за словами чувствовалась страстность абсолютной веры.
И действительно, именно в эти дни, когда соперники и клеветники демонстрировали потерю веры в приход Еврейского государства, только Жаботинский, наедине с собой, у себя дома, готовил документ, значение которого для его жизни, может быть, превосходит по важности его речь на Учредительном конгрессе.
Это была его последняя воля и завещание. Тут он открыл себе и потомству глубину своей веры в значительность того, чему он учил, что делал и выстрадал.
Он писал: "Я хочу быть похоронен или кремирован (для меня это одно и то же) там, где мне случится умереть; мои останки (если я буду похоронен не в Палестине) можно не перевозить в Палестину, если на это не будет приказа тогдашнего еврейского правительства этой страны".
Именно в то самое время он решился сформулировать свой взгляд на область, о которой он думал много лет, но редко писал, — на религию. О его отношении к религии ходило много слухов; часто говорилось, что он атеист.
Он не был атеистом. Нет ни одного слова во всем, им написанном, которое позволяло бы так думать. Он действительно незадолго до конференции создал толкающую к размышлениям статью, в которой описывал свое ассимиляционное поколение в Южной России как равнодушное, но не атеистическое.
Однако равнодушие — подобно "отношению к прошлогоднему снегу" было абсурдом.
"Можно ли считать духовное развитие таких людей полноценным? Возможен ли полностью развитый дух, неспособный воспринимать волшебство музыки, для которого самые прекрасные стихи всего лишь смесь рифмованных слов? Музыка и поэзия — могучие эмоции; человек, которому не хватает одной из них или обеих — беден, обобран. Но что такое музыка и поэзия по сравнению с той эмоцией, которая и ту и другую породила?
Они произошли, утверждал он, из той силы, которую мы никогда не видели, которая вызывала войны, выращивала преступников и героев, создавала живопись, архитектуру, скульптуру и философию.
Отрицать эту силу — все равно что отрицать существование океанов, Америки или Австралии. Он присовокупил: "В полностью развитом человеческом существе невозможно представить себе отсутствие такой могучей эмоции. Человек будущего, полноценный человек, у которого она присутствует, будет "религиозным". Я не знаю, в чем будет состоять его религия, но куда бы он ни пошел, с ним будет живая связь между им самим и бесконечностью"[578].
Правду сказать, это деистическое признание не принесло решения вечных споров о требованиях еврейской религии. Но в том, что он писал о своих отношениях с иудаизмом, он был гораздо точнее. В его статьях, а еще более в письмах, часто поминается Бог — в обычном стиле верующего еврея. Для него совершенно естественным было пользование такими терминами, как "с Божьей помощью", или "благодарение Богу", или " если Бог даст мне силы". Правда, дальше этого он не заходил. После того как он покинул материнский дом, единственным еврейским религиозным действием, которое он совершал, было ежегодное посещение синагоги, где он произносил кадиш в годовщину смерти отца, и телеграмма об этом для утешения матери.
На такие темы он никогда не разговаривал. Он оставался верен принципам либерального поколения, с которыми он вырос: религия и отношение к Всемогущему — личное, частное дело. Но теперь Новая сионистская организация, которую он основывал, была, как он себе представлял, не просто партией, а настоящим голосом всего еврейского народа. И потому, как он чувствовал, надо было сделать ясной ее позицию по отношению к национальной религии. Он видел, что его долг сделать подробное заявление о религиозной концепции, которая годилась бы для всей нации; и такая концепция, настаивал он, должна быть включена в общую формулу духа и цели движения. За эти годы он не только изучил некоторые элементы традиционного иудаизма; он приобрел обширные познания в Библии и порой удивлял друзей своими цитатами из Талмуда. Мало того, словно возражая на свою-де суровую критику, которой он ранее подвергал нелиберальное поведение палестинских ортодоксов (особенно по отношению к женщинам), он научился за эти годы признавать глубокие позитивные ценности иудаизма. Он был растроган до немоты непреклонной верностью справедливости, проявленной всеми раввинами Палестины, — во главе с первым из них, Аврахамом Исааком Куком, — провозгласившими на весь мир невиновность Ставского и Розенблата[579].
Однажды направив свою мысль на эту тему, он, по его словам, продолжал думать несколько лет и понял, какие глубокие источники человечности и социального понимания содержатся в Торе, не забывая о том, что именно узы религии поддерживали еврейский народ — мало того — народ без родной земли — в мрачные годы рассеяния.
Конечно, говорил он, религия — частное дело каждого… Тут должна быть полная свобода — верить или не верить. "Но не индивидуум должен решать вопрос о том, должны или нет существовать места для богослужения, или должны быть Синай и пророки источниками вдохновения или музейными экспонатами под стеклом, как набальзамированное тело фараона. Чрезвычайно важно для государства и для нас, как народа, чтобы вечный огонь не погас, чтобы свечи зажигались в синагоге и в церкви, чтобы голос пророков раздавался как живой голос в домах нашего народа, чтобы он охранялся от водоворота бесчисленных влияний, чтобы проникал в сердца молодежи наших дней чистейший из всех — дух Божий".
Поэтому он тепло принял блок религиозных, появившийся на конгрессе. Он завоевал около одной восьмой голосов в Польше — 65 тысяч из 500 000- и на конгрессе к двадцати делегатам из Польши примкнули еще сорок из других стран, что составило 20 процентов от общего числа. "Жизнь, — сказал он им, создала гору из камня и гранита между нашими двумя лагерями. Надо прорыть туннель сквозь эту гору. Такой туннель сейчас начали рыть с двух сторон".
В конституции, предложенной Жаботинским и принятой конгрессом, цель сионизма определялась так: "спасение еврейского народа, возрождение его земли и языка, и внедрение священных сокровищ Торы".
Это обновленное определение прошло не без сопротивления оппозиции, бурно выраженного не только ведущими представителями старшего поколения, — такими, как профессор Александр Кулишер (знаменитый специалист по международному праву) и Якоб де Хаас, решивший, в конце-концов, связать свою судьбу с Жаботинским и с энтузиазмом выбранный председателем конгресса, — но и многими лидерами Бейтара, в числе которых были и Мордехай Катц из Литвы и Арье Диссенчик из Латвии. Они утверждали, что новое определение является отклонением от фундаментальных принципов сионизма и создает возможную опасность для свободы совести в движении. Некоторые выражали страх, что новый элемент может пробудить "клерикализм" в движении.
Жаботинский справился с этими страхами без особенного труда. Некоторые из критиков, по его словам, ошибочно смешивали клерикализм с религией. Он со своей стороны ценил Эмиля Золя и его круг за то, что они одержали победу над клерикализмом. "Но, — подчеркивал он, — клерикализм не религия. Мы хотим ввести в нашу платформу моральную силу религии, а не клерикальную фальсификацию". Его и в самом деле давно беспокоило чувство, что либералы, "изгнавшие клерикализм, изгнали с ним вместе и Бога".
Что же касается самого оспариваемого предложения, то он упрекнул сомневающихся: "Разве вы не признаете, что Тора содержит высокие и священные истины? Даже самые крайние из свободомыслящих не могут этого отрицать. Если так, то не правильно ли будет поддержать признание этих священных истин? И даже если это означает революцию в вашем мышлении, я все-таки призываю вас сказать "да" этому новому элементу нашей платформы".