Резче всех выступил Голомб. "Выявилась страшная слабость, — сказал он, — та, что мы в состоянии существовать только под защитой правительства, и если "правительство" появляется слишком поздно, то мы — готовая добыча для кого угодно".
Кроме политики оставления ферм и садов без защиты от нападений, приводились примеры халатности, пренебрежения, отсутствия реакции на нападения, даже когда они происходили поблизости и дурацких объяснений (тут же процитированных) своей пассивности перед лицом нападений.
Много недель прошло, пока "Хагана" оправилась от шока и еще много месяцев, прежде чем была осуществлена политика обороны периферии[608].
Вряд ли Жаботинский радовался тому, как прискорбно оправдала "Хагана" его взгляд на достоинства открытого Еврейского легиона и недостатки подпольной "Хаганы", высказанный во время дебатов. Он не раз доказывал, что неблагоприятные условия для действий подпольной организации сделают невозможной эффективную оборону. Ни ее экипировка, ни дисциплина, ни обученность не окажутся на необходимом уровне, если вспыхнет угроза серьезных волнений. Теперь "Хагане" пришлось пройти через испытание, и она провалилась по всем направлениям. Она явно не имела серьезного разведывательного аппарата, не имела постоянной действенной программы тренировок и никакой подготовки к могущим возникнуть непредвиденным обстоятельствам. Когда все общество, до последнего человека, знало, что надвигается, его лидеры были "захвачены врасплох". Как показал анализ, "Хагана" "ждала полицию" (или армию). Главным красноречивым аргументом лейбористских лидеров против возрождения легиона был тот, что его офицеры и солдаты должны будут подчиняться дисциплине британской армии, а это, как бывало в прошлом, может парализовать еврейскую часть. Но члены Еврейского легиона отвечали бы всем критериям регулярной армии, включая соответствующее оружие, соответствующую разведку и обучение, — а также находчивых офицеров. Во всяком случае, можно ли было сказать, что "Хагана", со своими полуобученными людьми, сидевшая в ожидании полиции или армии, которая ее спасет, была лучше?
Когда в конце лета "Хагана", все еще застывшая в пассивной позиции, проявила первые признаки выхода из нее, Жаботинский сейчас же признал "огромную полезность" "Хаганы" для ишува. "То, что так немного поселений подверглось нападению, — писал он, — произошел потому, что арабы знали о существовании и эффективности "Хаганы". Ее вынужденная вялость мучает всех, в том числе и евреев диаспоры, но ее присутствие, безусловно, спасло ишув"[609].
Защита ишува во все время волнений, их нарастаний и спадов была отмечена храбрыми поступками. Действительно, многие сыновья и внуки рожденных в гетто заслужили награду за физическую храбрость. Замечательный пример подали в те недели и месяцы таксисты и шоферы междугородных автобусов, сновавшие между городами и частенько подвергавшиеся нападениям, но не прерывавшие своей службы.
7 августа британское правительство объявило состав королевской комиссии, главой которой назначался лорд Пиль.
Это, однако, не вызвало ослабления террора. Наоборот, август оказался тем месяцем, когда террор достиг своего пика. Арабы, ободренные вялой реакцией полиции и армии, к тому же воспрянувшие духом из-за приезда профессионального мятежника Каукджи, убедили себя, что они могут справиться не только с евреями, не наносившими ответных ударов, но и с британской армией. Резко возросло количество атак на еврейские поселения, на отдельных евреев и на своих же арабов, не желавших сотрудничать.
Участились и атаки на патрули британской армии. Один такой патруль попал в засаду, и завязалось заранее подготовленное сражение, в котором погибло более двадцати арабов, в основном из Трансиордании и Сирии. Однако немало погибло и британских солдат, да еще были сбиты два самолета, — и весь арабский мир загудел сообщениями о великой победе над Британией.
В Лондоне поняли, что дело зашло слишком далеко и нельзя дальше терпеть удары по армии и ее престижу. 11 сентября на заседании кабинета было решено значительно усилить армию, уже находящуюся в стране (от 7000 до 17.000); подкрепление было отправлено срочно, и оно осуществило атаку на бойцов Каукджи, нанеся ему большие потери. К началу октября его мини-восстание действительно закончилось. Кроме того, забастовка оказывала свое неминуемое действие на арабскую экономику — что волей-неволей усиливало экономику еврейскую, даже до того, что был построен новый порт в Тель-Авиве для замены парализованного Яффского порта. С приближением сезона сбора апельсинов забастовка показывала признаки обвала. Муфтий и его коллеги уже видели свое поражение.
Они были спасены британской администрацией. В сотрудничестве с иракским министром иностранных дел Нури Саидом они придумали, как спасти арабский престиж. Явилась идея — обратиться за помощью к лидерам окружающих арабских стран. Те только этого и хотели. Таким образом террору и забастовке положил конец не побежденный арабский верховный комитет, а любезное палестинское арабское руководство, склонившееся перед братским призывом братьев-арабов.
Открытое официальное приглашение арабских лидеров за пределами Палестины вмешаться в дела мандатной страны было безусловным нарушением мандата и искажением Декларации Бальфура. Это создало прецедент, который отбросил длинную зловещую тень на будущее.
Когда потерпевший поражение Каукджи со своими побитыми сторонниками уже собирался перейти Иордан, он был окружен британскими войсками. Армия готова была нанести последний удар, но тут арабский верховный комитет обратился к Ваучопу с протестом. Администрация для увенчания разыгранного ею фарса приказала армейским командирам немедленно открыть дорогу. Каукджи беспрепятственно перешел Иордан — для отдыха, для перегруппировки и для подготовки нового раунда.
И весной, и летом у Жаботинского хватало тревог. Ему не нужен был разведаппарат для того, чтобы понимать, куда ведет Британия. Происходящее беспощадно толкало его к полной утрате того малого остатка веры в Британию, который еще мерцал в его сердце. В том, как Британия вела себя в Палестине, он видел прежде всего знак ее слабости, отчетливо проявлявшейся во всех ее действиях. Она не сумела отреагировать на вторжение Гитлера в Рейнскую область, то же повторилось по отношению к итальянцам в Средиземном море, когда они "держали путь" в Абиссинию, а потом пришло унизительное сознание одержанной там победы. В длинной статье об этой трансформации Британии, переставшей быть Британией, которую он знал, он подвел итог: "В 1917 году мы имели дело с Дон
Кихотом; теперь же перед нами Санчо Панса". Глубоко взволнованный, он признал, что ситуация в Палестине стала "более угрожающей, чем когда-либо". Он позволил себе поверить, что и Вейцман или, в крайнем случае, некоторые его коллеги могут признать, что в организации еврейского народа должны произойти коренные перемены. Он написал Вейцману письмо — с напоминанием, что за Новую сионистскую организацию (НСО) было подано более 700.000 голосов, — и предложил встретиться. Жаботинский повторил предложение, которое сделал год назад:
"Пришло время и для нашего народа, как для многих наций предаде, принять принцип всеобщего избирательного права. Всемирная еврейская национальная ассамблея, рожденная на выборах, в которых примет участие каждый взрослый еврей, без вступительного взноса и независимо от партийной принадлежности, станет единственной организацией, имеющей право назначить Еврейское агентство; оно будет признано всеми, кого это касается.
В случае, если вы лично найдете это предложение приемлемым, я думаю, что за этим должны немедленно последовать устные беседы, дабы определить способы и средства для совместного созыва национальной ассамблеи, совместного наблюдения над выборами и совместного обращения к соответствующим властям для признания связанных с этим реформ. Кроме того, нам бы следовало приветствовать другие еврейские организации, которые пожелают сотрудничать в этом предприятии"[610].
Они встретились 27 марта и договорились (как писал Жаботинский в новом письме от 29 марта) "продолжить беседу, чтобы убедиться, будет ли единый фронт осуществим и работоспособен". Вейцман посоветовался с Бен-Гурионом, недавно приехавшим из Палестины.
Тем не менее беседа не только не была продолжена, но даже письмо осталось без ответа. Лейбористские лидеры хорошо поняли, чем было чревато назначение королевской комиссии. Черток описывал это "как огромный успех арабов" и объявил: "Мы будем бороться за свою жизнь"[611]. Но идею единого фронта для противостояния такому вызову они отвергли с порога.
Глубокое беспокойство Жаботинского отразилось в то лето в его письмах. Он писал Эри:
"Англия старается отделаться от всех своих обязательств и идти по линии наименьшего сопротивления… Политически мы катимся вниз. Нет такой силы, которая могла бы остановить это… Эра, начавшаяся 2 ноября 1917 года, закончилась. Что последует, я еще ясно не различаю…"
В таком же пессимистическом ключе он писал де Хаасу:
"Я откровенно признаюсь, что в настоящий момент потерял из виду маленький след, который может вывести нас обратно на главную большую дорогу. Такое происходит со мной первый раз в жизни Уже тридцать лет, с самой юной турецкой революции, во всех катаклизмах, которые мы пережили, у меня сохранялось впечатление, или иллюзия, что я ясно различаю ту крошечную тропинку, которая вьется среди болот и валунов специально для пользы сионистского дела. Но сейчас я не могу этим похвастаться. Главный наш козырь во всем нашем рискованном сионистском предприятии, Англия, какой мы знали ее до вчерашнего дня, — она исчезла. Я пылко надеюсь, что моя слепота временная, но не это важно. Кто-то, если не я, наверняка вновь откроет эту тропинку. Я же сейчас хочу позволить себе роскошь — на месяц замолчать, не говорить, не писать, не думать".