Затем, и это стало камертоном реакции еврейской публики, стойкий член сионистской федерации Иван Соломон, председатель совета "Керен а-Йесод" Южной Африки (первая сионистская организация по сбору фондов), председательствовал на публичном митинге Жаботинского в столице — Претории. Он сказал:
"Я думаю, что каждый человек с такой биографией, как у Жаботинского, может воспользоваться случаем изложить свои доводы, и его надо беспристрастно выслушать… М-р Жаботинский проявил себя настолько великим и истинным евреем, что нельзя сомневаться в его мотивах. Я, как и миллионы других, верю, что он совершенно искренен в своей преданности сионизму. И наконец, пусть большинство голосов южноафриканского еврейства получат шанс основать свое мнение на самой полной информации… Мы хотим выслушать и другую сторону"[644].
Бойкоту нанес удар и другой орган истеблишмента. Совет центральной синагоги в Йоганнесбурге, где по традиции каждому важному сионисту, прибывшему из-за границы, предоставлялась кафедра для предсубботней речи, отказал в этом Жаботинскому. Молодой реформистский раввин, известный как сторонник лейбористов, Мозес Сайрус Вейлер, протестовал против этого в нейтральной газете "Саус Африкан Джуиш Таймс" и предложил Жаботинскому на этот вечер собственную кафедру. Забавно, что возражения шли с обеих сторон: и от реформистов, которые входили в сионистский истеблишмент, и от ревизионистов, которые были ортодоксальными евреями и оказывали сильное сопротивление реформе.
Но и Жаботинский, и Вейлер остались на своих позициях. Жаботинский, узнав, что до Левина дошли многочисленные протесты ревизионистов, попросил его распространить написанное им по этому поводу письмо. В письме Жаботинский подчеркивал, что реформистское движение давно уже рассталось со своим антисионистским обликом. Некоторые наиболее авторитетные сионистские лидеры в Соединенных Штатах [такие, как Стивен Вайс и Абба Гилель Сильвер] были реформистскими раввинами, в том числе и Луис Ньюмен в Нью-Йорке, лидер Новой сионистской организации. Далее он писал:
"Я категорически отказываюсь рассматривать это (реформистскую конгрегацию) как нечто, чего надо остерегаться. Вопрос не имеет никакого отношения к моим личным взглядам на ортодоксию или реформизм; об этом я рассуждал бы только, если бы был приглашен участвовать в каком-либо религиозном торжестве. Но отказаться от гостеприимства еврейской группы, которая приглашает прочесть лекцию, — просто потому, что она принадлежит к общине, стремящейся произвести ревизию ритуала, — означало бы бойкотировать нонконформизм, что я считаю нездоровым и реакционным. Согласен я или нет, что такая ревизия нужна или своевременна, совершенно не имеет отношения к делу; до тех пор, пока такая ревизия не окрашена ассимиляционными тенденциями, я никогда не соглашусь считать ее чем-то зловещим или "неприкасаемым".
Я очень настойчиво призываю своих друзей более серьезно относиться к таким принципам, как свобода совести и свобода мысли. Прежде всего я не собираюсь поддерживать манию запрета на духовные искания, пока они не включают богохульства против основных принципов свободы, равенства и национальности".
Лекция его была широко разрекламирована; но в назначенный вечер одиннадцатого июня полный зал и сотни людей на улице прождали напрасно. Жаботинский не появился. За несколько дней перед тем его увезли в знаменитый Крюгеровский парк, и когда он пустился в трехсотмильное путешествие в Йоханнесбург, машина сломалась "в милях откуда бы то ни было". Приехать вовремя было невозможно. Немедленно поползли слухи, что он уступил давлению ревизионистов и что история с машиной только предлог. Но Вейлер заявил, что лекция состоится, и в назначенное число собралась еще большая толпа. Возможно, для того, чтобы перевести дух от острых политических дебатов, не затихавших уже несколько недель, он избрал для своей лекции "периферийный" сюжет: "Кризис пролетариата". По рассказам присутствовавших, аудитория слушала, как зачарованная.
Главная причина огромного успеха Жаботинского в Южной Африке была в том, что, вопреки ожиданиям южноафриканского Сионистского правления, его не лишили форума. Менее чем через две недели после его приезда появился первый номер еженедельника, изданный Новой сионистской организацией. Жаботинский дал ему имя: Eleventh hour (Одиннадцатый час), что звучало как камертон для его просветительской цели — представить истинную картину положения евреев в Восточной Европе. Еженедельник стал главной движущей силой всей кампании. Теперь, как только газета "Сайонист рекорд" что-то отрицала, или разоблачала, или отбрасывала, тут же появлялся ответ в "Одиннадцатом часе", написанный Жаботинским. Большинство читателей Южной Африки его читали мало, если читали вообще. Теперь они получали еженедельное угощение: не только изложение его взглядов и новой сионистской политики (которая зачастую включала и элементы истории сионизма), но еще, именно потому, что сионистский истеблишмент решил вступить в битву, образчик за образчиком творений изумительного полемиста, каким был Жаботинский. В молодости, когда ему было немногим больше двадцати, он устоял в дебатах, устных и письменных, с некоторыми из крупнейших социалистов, бундовцев и ассимиляторов, блиставших в царской России. Слава его тогда разошлась по всей стране. Теперь, когда перо его было свободно, со своей непотускневшей полемической силой, сатирическим даром и чувством смешного ему нетрудно было наголову разбить оппонентов из "старых сионистов". В России предметом дебатов был чисто идеологический конфликт. Здесь, в Южной Африке, это в основном был конфликт правды с неправдой.
Дело в том, что сионистский истеблишмент оказался в невыгодном положении: он был недостаточно информирован по некоторым важным вопросам, поднятым Жаботинским, и даже по тем, которые они сами выдвигали. Теперь в результате полемики им пришлось обратиться в Лондон за информацией и аргументацией чуть ли не по всем вопросам. Изучение ответов лондонского правления показало: они нисколько не считались с тем, что южноафриканская аудитория не похожа на массу их уступчивых и покорных сторонников в Палестине и в Восточной Европе. Тут большое количество людей хотели, ждали, а иногда и требовали выслушать другую сторону; ответы же с каждым разом все больше становились или уклончивыми, или попросту — и это надо сказать — лживыми.
Их попытки перейти в наступление закончились тем, что они выставили себя на посмешище. "Сайонист рекорд" и некоторые их ораторы нападали на Жаботинского за то, что он включил в свою речь на Королевской комиссии свою полемику с правлением Еврейского агентства. Тут Жаботинский представил документы. Один из них был выдержкой из меморандума, который Вейцман послал в Королевскую комиссию до того как дал показания; в нем он совершенно обдуманно и никак не спровоцированно "разделался" с Жаботинским и Новой сионистской организацией. Там (на странице 100) он написал:
"Чтобы избежать недоразумений, желательно сказать кое-что об отношениях между Сионистской организацией и движением, известным как ревизионизм.
…Его (Жаботинского) взгляды были неприемлемы для более умеренно думающих, которые преобладали в сионистском движении. На 18-м Сионистском конгрессе (Прага, 1933) его группа получила только сорок пять мест из 318. Это был последний конгресс на котором он и его группа появились. В 1935 году ревизионисты отделились и образовали собственную независимую организацию. Количество ее членов точно неизвестно, считается примерно около 150.000. Количество зарегистрированных сторонников (платящих шекель) на последнем Сионистском конгрессе (Люцерн 1935) -1.216.000. Эти факты указываются, чтобы не было недоразумений в статусе ревизионистов".
Только через три месяца и только после повторного напоминания председателя Королевской комиссии Жаботинский сказал ему, что "Еврейское агентство не представляет ни всего, ни даже половины сионистского еврейства". И тогда Жаботинский исправил вейцмановские цифры, о которых сказал, что "это часть сознательной и обдуманной неправды, предназначенной для введения комиссии в заблуждение". Он возразил против утверждения что "1.200.000 плательщиков шекеля являются зарегистрированными сторонниками". "Все знают, — писал он, — что даже настоящий плательщик шекеля не обязательно является зарегистрированным сторонником. Сотни людей, которые могут позволить себе это, покупают шекели для своих партнеров по бизнесу, партнеров по бриджу и покеру или для своих лучших девиц, не спрашивая согласия жертвы, а еще чаще, почти всегда, любящие родители покупают шекель на имя своего отпрыска, когда этот "зарегистрированный сторонник" спит в своей колыбели. (Эта практика была очень распространена в сионистской Южной Африке.) Во-вторых, в тех общинах, где к сионистским выборам относятся со смертельной серьезностью, обычно более богатые покупают шекели пачками и "регистрируют" вымышленные имена, чтобы увеличить количество мандатов. Поэтому абсурдно утверждать, что количество "проданных" шекелей хоть отдаленно представляет количество сторонников".
Реальная проверка "сторонников" — это голосование, приход в будки для голосования в день выборов; этот тест был проведен Новой сионистской организацией — мы считали только тех, кто голосовал и кто, прежде чем получить разрешение опустить свой конверт в ящик баллотировки, должен подписать на месте декларацию, где сообщает свое имя, адрес и возраст. 713.000 "сторонников" НСО были реально голосовавшие. Цифра голосовавших, которую старая СО сама давала в том же 1935 году, была 635.000"[645].
В том же комментарии Жаботинский поминает самую удивительную черту ментальности оппонентов, их удивительную способность комбинировать некомбинируемое: "В одной и той же торжественной речи одного и того же светоча вы обязательно найдете по меньшей мере два предложения, совершенно несогласуемые, но одинако