й пожелает возвратить себе "черту оседлости"… А с другой стороны, комиссия и правительство открыто поощряют будущее арабское государство присоединиться к будущей арабской федерации, чтобы маленькое государство было окружено более или менее однородной массой алчных аппетитов десятимиллионной силы. Я сказал "однородной"; они могут отличаться во многом, но от них можно ожидать согласия по одному пункту: Набатейский виноградник должен быть захвачен.
Как может эта "черта оседлости" быть стратегически защищена против любой серьезной агрессии? Большая ее часть — низина, тогда как арабы резервировали для себя все холмы. Можно поместить на арабских холмах орудия в пятнадцати милях от Тель-Авива и в двадцати милях от Хайфы; за несколько часов эти города будут разрушены, гавани станут бесполезными и большая часть низины захвачена, каково бы ни было мужество ее защитников".
Он заключил свой уничтожающий анализ доклада критикой торопливости, с которой британское правительство готовилось прогнать этот план через парламент[663] и даже через перманентную мандатную комиссию Лиги Наций. Он обратился к членам парламента с просьбой помочь отложить рассмотрение плана в парламенте.
Пожалуй, важнее стало его обращение через три дня (16 июля) к Уинстону Черчиллю. Леди Вайолет Бонхам-Картер (дочь Герберта Асквита, премьер-министра во время Первой мировой войны), которая не пошла по стопам своего отца, оппозиционно настроенного к сионизму, сказала Жаботинскому, что Черчилль еще не решил, выступать ли ему в дебатах Палаты общин. Жаботинский тогда написал Черчиллю:
"Это письмо — попытка уговорить Вас вмешаться. Для меня как еврея, — а даже мои противники признают, что я представляю чувства еврейских масс, — Вы являетесь одним из очень ограниченного внутреннего круга британских государственных деятелей, ответственных за рождение идеи еврейской республики между 1917 и 1922 гг., и мы надеемся, что Вы будете защищать ее теперь, когда ей так опасно угрожают, и были бы глубоко разочарованы, если бы Ваш голос не был услышан.
Записка[664], которую я прилагаю, выражает, я уверен, чувства, которые разделяют мои соплеменники-евреи во всем мире. Может быть, не все они еще поняли до конца каждый из пунктов, изложенных в моей записке, — они мало знают о плотности населения, о безводном хозяйстве или, особенно, о военных аспектах ситуации. Но нет сомнения, что они прежде всего хотят места для колонизации, а Святая земля есть святая земля; но, как они постепенно понимают, этот раздел остужает все их надежды, и их оппозиция плану кристаллизуется. Но самое худшее во всем этом то, что у нас нет времени даже для того, чтобы изложить наше дело. Я надеюсь, что его изложат наши друзья, и в первую очередь Вы. Если я могу пригодиться, — закончил он, — пожалуйста, позвольте мне увидеть Вас до следующей среды. Я могу приехать в Чартвел, если нужно"[665].
Они встретились в следующую среду (21 июля) перед парламентскими дебатами; беседа продолжалась час — и результаты были отличными. Черчилль выступил с сильнейшей подробной критикой плана, потребовал, чтобы все действия, основанные на нем, были отложены и чтобы правительство, прежде чем представлять подробный план парламенту, получило одобрение Лиги Наций. Его предложение приняли: парламент отказал правительству в одобрении, которого оно просило.
Сравнение записки Жаботинского Черчиллю и его меморандума с речью Черчилля в Палате общин и с тем, что он позднее написал в своей книге "Шаг за шагом" (1936–1939), показывает, до какой степени Черчилль идентифицировался с изложением дела, сделанным Жаботинским. В общем, были все основания для утверждения Жаботинского, сделанного в письме к Хаскелю (23 июля): "Без излишней гордости могу сказать, что провалу плана раздела в Палате общин в значительной степени помог наш собственный труд"[666].
Но и тогда он не сложил руки и через два дня после дебатов выступил на другом митинге Палаты общин, на этот раз перед Палестинским парламентским комитетом. Здесь он опять объяснял, что план раздела просто неприложим. Предстояло оказать влияние на постоянную мандатную комиссию: это был следующий шаг. Заседание комиссии должно было быть в августе, и несколько недель делегация НСО работала в Женеве: Акции, Шехтман и Гарри Леви. Жаботинский оставил на них дипломатическую работу, снабдив их только необходимыми письмами и меморандумами. Когда его спрашивали, почему он сам не участвует в дипломатической операции, то получали странный ответ, его вспоминает Шехтман: "Знаете, я не гожусь на такие дела. Я как кран с горячей водой во второстепенной гостинице: когда его открываешь, то десять минут идет холодная, потом теплая еще на десять минут, и только тогда, если у вас хватило терпения, она становится по настоящему горячей. Так и я. Я начинаю согреваться только через полчаса, когда у "гоя", с которым я разговариваю, остается для меня не более получаса. Нет, mes jeunes amis, вы как-то гораздо прямее и быстрее меня, и я полностью на вас полагаюсь".
Шехтман продолжает: "Это, конечно, одна из тех пренебрежительных легенд, которые Жаботинский любил о себе распускать. Не раз пишущий эти строки имел честь присутствовать на встречах Жаботинского с государственными деятелями, и никогда не было ни малейшего следа "медлительности" или монополизирования речи. Через двадцать минут беседы с Жаботинским (который говорил тринадцать минут) и министром иностранных дел Польши полковником Беком последний сказал своему начальнику кабинета графу Михаэлю Любинскому, что за эти тринадцать минут он узнал о сионизме и Палестине "больше, чем мог бы узнать от любого другого политического деятеля за тринадцать часов. Г-н Жаботинский обладает несравненным даром ясных и убедительных представлений"[667].
Впоследствии он не поскупился на похвалы своим молодым коллегам за выполненную в Женеве миссию. В следующем году, выступая в Кейптауне, он сказал своей аудитории, что "способные молодые дипломаты из Новой сионистской организации, возглавляемые д-ром Акцином и д-ром Шехтманом, получили возможность использовать свои способности в полном объеме после разрыва со старой Сионистской организацией. Успешные контакты были установлены с иностранными государствами[668].
Когда постоянная мандатная комиссия закончила обсуждать выдвинутый план, ее рекомендации не предвещали ничего хорошего для предложения о разделе. Правда, Ормсби-Гор, выступавший от британского правительства, фактически пригрозил им: Англия, сказал он, "не может сохранять мандат. Если вы вынудите нас его сохранить, мы будем вынуждены заставить евреев заплатить"[669]. Попытки найти общую основу для предложений НСО, отвергающих раздел; старой Сионистской организации, принимающей с определенными условиями и британскими требованиями только частичного суверенитета в разделенном государстве, превратились в "такую визжащую оргию непримиримых диссонансов, что еще и сегодня невозможно привести ее к гармонии. Но погодите, это только начало"[670].
В конце концов комиссия действительно не поддержала план раздела, как надеялось сионистское руководство, но и не оправдала ожиданий Жаботинского. Он надеялся, что комиссия, увидев полную невозможность реализации плана, поддержит позицию НСО. Но это было бы уже слишком; комиссия, очевидно, не захотела обижать британцев, но и поддержать план не захотела тоже. Поэтому она раскритиковала Лондон за непоследовательность и недостаточную твердость и, явно игнорируя тот факт, что Британия уже поддержала план раздела, заявила: было бы желательно, чтобы Британия "рассмотрела план раздела".
Жаботинский никогда не колебался в своем пренебрежительном неприятии этого плана и его шансов на успех; и когда женевская страница была перевернута, он написал Хаскелю: "Все это продлится год или около того"[671].
Шум, поднятый вокруг плана, заслонил собой некоторые важные разоблачения, содержавшиеся в докладе. Жаботинский в меморандуме НСО постоянной мандатной комиссии обратил на них внимание. Комиссия Пиля поддержала "многие, давно оспариваемые сионистские принципы", написал он. Комиссия подтвердила самые основные доводы ревизионистов — интерпретацию мандата, британских обязательств и британского предательства его смысла. Он перечислил в меморандуме все, что признала королевская комиссия, и суммировал наиболее важное; при этом он представил в сжатой форме важнейшие утверждения сионистов в их истинном, справедливом свете:
"Эти признания, — писал он, — покрывают практически все еврейские заявления, которые мандатное правительство годами третировало как "экстремизм". Еврейское государство как конечная цель, Заиорданье как часть первоначального обещания, еврейские войска для защиты еврейских поселений, реформирование гражданской службы, защитительные тарифы, геологическое наблюдение по обе стороны Иордана, заверение, что пригодной для обработки земли гораздо больше, чем думали "эксперты", — словом, вся ревизионистская программа. И может быть, самое главное, самое первостепенное и самое высшее во всем этом — то, что комиссия допускает, если это станет необходимым по правовым и государственным причинам, возможность создания еврейского государства внутри определенного региона; таким образом, оказывается возможным не принимать в расчет возражения тех 300.000 арабов, которые могут жить в этом регионе, и даже подразумевать их перемещение. Мы, евреи, как уже подчеркивалось, решительно возражаем против предложения о "перемещении", но надо отметить раз навсегда, что Королевская комиссия признала главный принцип всех колонизаций: протесты местного национализма, вполне уважаемого, не должны парализовать великое гуманное предприятие социального улучшения, влияющего на жизнь миллионов и на благополучие нескольких стран. Но если принцип признан и оппозиция 300.000 арабов может и должна не приниматься в расчет, почему нельзя не принять в расчет оппозицию 900.000, если речь идет о спасении всей еврейской расы? В частности, почему 300.000 бедуинов Заиорданья разрешается не развивать страну, в три раза большую, чем Западная Палестина, страну, с точки зрения арабов лишенную национальных и религиозных ассоциаций, и в которой евреи (никто в этом не сомневается) могли бы одержать большой успех в массовой колонизации