Подробности моей истории я изложил Жаботинскому в поезде, между Варшавой и Лодзью. Жаботинский долго меня расспрашивал и, в сущности, подверг меня довольно суровому перекрестному допросу. Когда мы все закончили, он сказал: "А теперь я хотел бы немного поспать. Мы продолжим этот разговор, когда вернемся в Варшаву". Он положил ноги на противоположное сиденье (мы были в купе одни) и заснул.
В этот вечер он выступал в Лодзинском театре — обычном месте сбора самой большой в Польше еврейской общины. Шумная толпа — коммунисты, бундисты и сионисты — наполнила улицу напротив зала, выкрикивая на идише проклятия и угрозы в адрес Жаботинского: "Фашист!", "Антисемит!" Вокруг толпы стояла полиция и один из полицейских, очень крупный мужчина, провел нас, вместе с друзьями, которые нас привезли — Якобом Спектором, членом президиума НСО и его женой — вокруг здания к заднему входу. Большой двор там тоже был набит враждебными демонстрантами, но не так плотно, почему нам, правда только с помощью полицейского, удалось пробраться внутрь.
Зал был полон, но аудитория заметно проявляла гораздо меньше энтузиазма, чем обычно бывало при выступлениях Жаботинского. Он говорил на идиш и говорил с горечью. Евреи должны сделать усилие, если найдут возможность, уехать из Польши. Лидеры их общины, и сионисты не меньше чем другие, создали — или воображают, что создали — иллюзию, будто их положение может улучшиться при изменении экономической политики. И что целью должно быть восстановление права евреев на работу и их статуса в польской экономике. Тот, кто не слеп, увидит правду — собственную проблему поляков, добавляющую к антисемитизму людей, к которому евреи "привыкли", еще и "антисемитизм вещей", а он превращает всякую надежду на реформу в нелепость. Сидя на сцене (позади Жаботинского, вместе с местными лидерами НСО), я мог наблюдать прохладную реакцию аудитории.
На следующих двух лекциях, в Катовицах и в Бедзине, прием был гораздо теплее, но Жаботинский позднее с грустью уверял меня, что он встретился везде с невероятным равнодушием — или фатализмом — всей еврейской общины. Они явно не хотели верить, в чем их поддерживало крикливое большинство остальных общин, и их лидеры не хотели верить, что положение их безнадежно.
Однако никакой принужденности не было в том, как Жаботинского встречала молодежь. На каждой станции его прибытия и после каждого выступления ожидали толпы. При возвращении в Варшаву компания подростков на глазах у меня и к моему удивлению вскочила на площадки вагонов, когда поезд тронулся. Некоторые столпились в нашем купе, но держали себя очень вежливо. Они тихо разговаривали между собой, изредка поглядывая на Жаботинского. Совершенно ясно, что им хотелось просто побыть вблизи от этого легендарного человека. Те, кто не смог попасть в наше купе, толпились в соседнем, и там, вероятно, чтобы развлечь Жаботинского, они пели, не слишком музыкально, песни "Бейтара". Контролер не обращал на них внимания; видимо, понимая особые обстоятельства, он не спрашивал с них билетов, поскольку вскоре они покинут поезд. Это произошло на следующей станции. Один вопрос долго меня волновал: если они не жили близ этой станции, как же они попали домой?
Тогда же я подметил проявление склонности Жаботинского к игре. Я уже об этом слышал, и очевидно это было частью его природной моложавости — помогавшей ему отдыхать. По дороге на юг от Лодзи после ланча Жаботинский, утомленный утренними разговорами с разными партийными деятелями, признался (после того как мы поболтали о его предпочтениях в детективной литературе), что хотел бы поспать. Положил ноги на противоположное сиденье, накрыл голову полой висевшего над ним пальто и вскоре заснул.
Но мы недолго оставались одни в купе. На какой-то станции вошел новый пассажир, поначалу очень любезно встреченный. Это была женщина. Могу поклясться, это была самая красивая девушка, какую я когда-либо видел, и она села на единственное свободное место, напротив меня.
При всей своей природной застенчивости я все-таки расхрабрился и попытался завязать разговор. Бесполезно: мы не могли найти общего языка. Потом она отказалась от сигареты, но, может быть, чувствуя, что была слишком холодна с явным иностранцем, предложила мне шоколадную конфету, которую я с радостью принял.
Видимо, она решила добавить тепла к общей атмосфере и начала целую серию телодвижений, которые выявили наличие очень стройных ног под короткой юбкой, которая стала еще короче. Она совершенно не показывала, что замечает присутствие еще одного человека в купе, но я, неспособный изобразить отсутствие интереса или приступ пуританства, вероятно, просто таращил на нее глаза.
Но раздираемый между муками Тантала и обычным в таких обстоятельствах смущением, я скоро стал мечтать, чтобы Жаботинский проснулся и снял напряжение. Через какой-то промежуток времени, показавшийся мне очень долгим, я с облегчением услышал шуршание в его углу. Он проснулся, но явно чувствовал, что что-то в купе переменилось.
Вместо того чтобы сбросить с головы пальто, он осторожно приоткрыл уголок и сразу увидел сцену — женские ноги и очень короткая юбка. Повернул глаза ко мне, сложил губы, как для свиста, и, вместо того чтобы прийти ко мне на помощь, опять спрятался под пальто. Когда я повернулся, чтобы опять посмотреть на нее, она широко улыбалась, и я задумался над репутацией Жаботинского — какая, по его описанию, была у него в студенческие дни в Италии среди итальянских девушек. Он оставался под своим пальто до тех пор, пока девушка не вышла в Ченстохове, не забыв послать мне широкую улыбку и что-то сказать по-польски, что я принял за прощание. А Жаботинский тут же откинул пальто и стал продолжать разговор с того места, на котором он был прерван.
Когда я постучался в дверь в вечер накануне моего отъезда и услышал "войдите", я открыл дверь и увидел, что он беседует с молодым человеком примерно моего возраста. Я отступил, но он сделал мне пригласительный знак. Минут десять я просидел в углу комнаты, ожидая, когда их беседа закончится.
Молодой человек был Менахем Бегин, член руководства "Бейтара" в Польше. В следующий раз я увидел его в подпольном "Бейтаре" девять лет спустя. Он тут же вспомнил о нашей встрече в отеле. "Знаете, — сказал он, — что Жаботинский тихонько сказал мне, когда сделал вам знак войти? "Не беспокойтесь, у меня от него нет секретов".
Конечно, Жаботинский просто не хотел держать меня в коридоре. Но Бегин поверил его словам, и они произвели на него такое впечатление, что он сохранял их в памяти все эти страшные годы.
Собираясь подготовить инструктивное письмо, чтобы отправить его со мной в Палестину, он поднял с пола портативную пишущую машинку, снял с нее крышку, и я воскликнул: "Я могу напечатать для вас, если вы продиктуете". И подтащил ее к себе. Он посмотрел на меня с удивлением, поставил машинку перед собой и сказал: "О нет, вы мой гость".
Когда письмо было закончено, он, видимо, вспомнил, что о чем-то забыл. И сунул мне в руку пятифунтовую купюру. Я протестовал изо всех сил, сказав, что видел, как он передал занятые деньги другому. Но он и на это нашел ответ. "Вы хотите лишить меня маленькой "мицвы"?"[688].
Потом он рассказал мне о труднейшем финансовом положении НСО. Он надеялся на серьезную поддержку из Южной Африки, куда он через несколько месяцев должен был отправиться. Но пока — "Нам надо расширять наше движение, а вместо этого мы закрываем наши конторы. Я буду продолжать, что бы ни случилось, даже если мне придется работать в номере гостиницы".
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ
ЗА волной репрессий ЭЦЕЛа возникла целая серия непредвиденных обстоятельств. Их сравнительно широкий масштаб произвел положительное впечатление на арабов. Впервые раздались голоса, призывавшие к сдержанности ("перед лицом, — как они это называли, — еврейских провокаций"), находившие отражение в части арабской прессы. Конечно, среди арабского руководства существовали определенные разногласия. Те, кто поддерживал муфтия, противостояли сторонникам его главного соперника, Рагхеба Бей Нашашиби, проповедовавших умеренность, а некоторые — даже мир с евреями. Сам Арабский верховный комитет, не произнося ни слова об убийстве евреев, опубликовал призыв к сдержанности, и лондонская "Таймс" 28 сентября напечатала, что еврейские репрессалии вызвали уменьшение арабских атак. Какое-то время казалось, что арабы решили заняться британцами. Ибо воскресным вечером 26 сентября британский областной комиссар по Галилее, Льюис Эндрюс, был убит по дороге в церковь.
За четыре дня администрация осуществила полный переворот. Теперь она открыла, что Арабский верховный комитет ответствен за террористические акты. Комитет был объявлен незаконным; в пятницу его члены были арестованы и отправлены на один из Сейшельских островов в Индийском океане. Все, кроме самого главного. Муфтий, президент комитета и к тому же правительственный чиновник, каким-то таинственным образом спасся от ареста и после того, как две недели прятался в мечети храма на скале, сумел перебраться через границу в Ливан. Многие из его последователей, по-видимому тоже предупрежденные администрацией, оказались там же. Ливан стал штаб-квартирой арабского восстания. Жаботинский по этому поводу с раздражением сказал: все это только еще раз доказывает, что палестинская администрация "неумелая, неспособная и не имеет никакого плана. Это просто кучка ничтожеств". Но он безошибочно угадал, в чем таилось объяснение столь плавных и беспрепятственных передвижений муфтия. "Вы верите, — спросил он у своей лондонской аудитории, — в эту историю, будто муфтий бежал, чтобы избежать ареста? Никто в это не верит".
Существует особое доказательство того, что администрация покровительствовала муфтию. Когда военные предложили расследовать прямую ответственность муфтия за терроризм, администрация им это запретила[689]