.
Предположение, что арабы перевели все свое "внимание" на британцев, оказалось необоснованным. Бегство муфтия в Ливан изменило только местоположение их базы, а целью нападений по-прежнему остались евреи, причем число их заметно выросло.
Тон Еврейского агентства оставался прежним. После того как члены киббуца в Кирьят Анавим (близ Иерусалима) были убиты средь бела дня, прямо в поле, Черток пошел к верховному комиссару, м-ру Баттершиллу, и между ними произошел многозначительный разговор. Баттершилл сказал, что потрясен убийствами, и, как пишет Черток в своем дневнике:
"Я сказал ему, что мы вместе с Бен-Гурионом посетили место преступления, и подробно описал ему все, и как была приготовлена засада, и в каком виде были тела убитых. Поругание, сказал я, символизировало наше трагическое положение в стране"[690].
Через пять дней после бегства муфтия Еврейское агентство получило письмо от администрации, в котором объявлялось об опубликовании новых правил иммиграции. Они устанавливали выдачу сертификатов согласно политическому критерию — и отменяли экономический, который был краеугольным камнем британской политики, описанной в Белой книге 1922 года. Разумеется, британцы редко считались с экономическими требованиями страны, которые им предъявляло Еврейское агентство. То и дело вводились новые правила, но всегда утверждалось, что они основаны на принципе "экономической возможности абсорбции". Теперь же этот принцип денонсировали, явно и ничуть не смущаясь. Притом с Еврейским агентством даже не посоветовались. Черток назвал это письмо "бомбой", но болтливый пресс-секретарь правительства, Сидней Муди, заверил его, что изменить уже ничего нельзя и поскольку он уже ничего не может сделать, то пусть обедает спокойно[691].
Похоже, Черток не задумался над тем, что удар, нанесенный по главному столпу политики Еврейского агентства — "сотрудничеству с британским правительством" — подрывает его заверение, что хавлага будет вознаграждена смягчением отношения британцев к сионизму. Во всяком случае так они объясняли народу свое и своих ретивых последователей в "Хагане" поведение — доносы, репрессии и явное попустительство при повальных арестах ревизионистов.
Вскоре затем, по совпадению, два очень серьезных решения были почти одновременно приняты в разных местах: британцами, начинавшими новую политику по отношению к арабам, и евреями в ответ на усиливающуюся волну арабского террора. Постановлением от 11 ноября администрация создавала военные суды, облеченные правом приговаривать к смерти за применение и даже за ношение оружия и взрывчатки. ЭЦЕЛ, со своей стороны, применил решение, принятое после убийств в Старом городе и ставшее актуальным после убийств киббуцников Кирьят-Анавим — усилить и расширить репрессалии. В день британского постановления взорвалась бомба на арабской автобусной станции на улице Яффо в Иерусалиме и одновременно произошли нападения на арабов в других частях Иерусалима и Хайфы, жертв было немного, но размах атак явился поразительной новостью. В последовавшие дни произошли новые атаки, и 14 ноября в истории ЭЦЕЛа сохраняется как "день, когда хавлага была сломлена".
Сионистский истеблишмент выступил с негодующим осуждением, не столько по моральным основаниям, сколько по поводу "недисциплинированности". Однако "Хагана", несмотря на свою категорическую сдержанность, мучилась именно вопросами морали: может ли надежда устрашения антитеррором перевесить моральное значение смерти невинных людей. Немалое значение имели разочарование и даже деморализация в рядах "Хаганы". Из- за границы доходили слухи об отрицательных последствиях хавлаги, в особенности для морального состояния масс в Восточной Европе, чья жизнь состояла из нескончаемой истории неспровоцированных и неотомщенных нападений; им могло показаться, что жизнь несопротивляющихся евреев в Национальном доме есть повторение их собственной жизни. "История Хаганы", в которой приводятся страстные высказывания против хавлаги в ее рядах, вспоминает, что некоторые члены "Хаганы" прозревали сквозь хавлагу призрак Кишинева.
Эти преувеличенные реакции естественно отражают незнание главной вполне реальной дилеммы, для которой не было прямого решения. Орган "Хаганы" "Ба-Махане"[692] признавал, что репрессалии всегда представляют тяжкую проблему для революционных и освободительных движений. Цитировался Талмуд: "Того, кто пришел убить тебя, убей ты первый", но, утверждала газета, такие действия нельзя предпринимать, кроме как по решению руководства. И все-таки снова и снова, как в 1936 году, члены "Хаганы" предпринимали партизанские действия, признаваясь потом, что после того, как арабы убивали их друзей или соседей, они брали закон в собственные руки[693].
Около пятидесяти бейтаровцев и членов ревизионистской партии были арестованы немедленно; среди них снова оказался Эри Жаботинский и Аба Ахимеир — и ни одного из членов ЭЦЕЛа[694]. Ревизионистский лидер, д-р Арье Альтман, говоря о разочарованиях, приведших к репрессалиям, повторил, что партия — легальная общественная единица, не замешанная ни в каких актах насилия.
Аресты были встречены волной протеста, не только со стороны друзей и родных арестованных, но и со стороны мэров городов и селений, где производились аресты. Мэры требовали освобождения томящихся в Акре заключенных, получивших по общему приговору, без суда, сроки от трех до двенадцати месяцев.
Жаботинский вел свою собственную кампанию протеста в Лондоне. Он выпустил осторожно составленное обвинение и британцев, и Еврейского агентства.
"Вторая часть крестового похода против палестинских ревизионистов, — утверждал он, — дает нам три ясных урока. Новые аресты еще пятидесяти моих палестинских товарищей не будут иметь, как не имели и прежние, желанного результата — устрашения. Ибо даже допустив на минуту, что все их действия — еврейские репрессалии, то при существующих в Палестине условиях репрессалии не могут быть остановлены арестами евреев".
Другое намерение британцев он объяснил просто как "сведение счетов с оппозицией" и одновременно — как стремление способствовать расколу между евреями.
Далее он перешел к обвинениям Еврейского агентства, опубликованным во всем мире. Это, как он боялся, доказывает, что есть намерение начать что-то вроде гражданской войны в Палестине. "Я должен напомнить всем, кого это касается, что если она начнется, то она не ограничится Палестиной. Все это не может сломить ревизионистское движение. Мы, не обращая внимания на все эти безобразия, по-прежнему гордимся своей миссией и своими людьми; я же лично горжусь, что и мой сын находится среди них".
(Аня написала в письме Эри: "Ты сын своего отца. Мы оба гордимся тобой".)
Жаботинский мучился дилеммой. Приходилось расстаться со своей "надеждой вопреки надежде", что британцы на самом деле пожелают восстановить закон и порядок и вынуждены будут совершить логический шаг — мобилизовать 5000 евреев для создания воинской части; но ему не давали покоя моральные проблемы репрессалий. Тем не менее он понимал, что не сможет вечно позволять себе прислушиваться к собственному отвращению, когда события сделают неизбежными решительные действия. Между ним и лидерами ЭЦЕЛа, когда они встретились в Александрии, была достигнута договоренность, что, помимо обычных акций возмездия, более серьезные могут последовать только тогда, когда он пришлет телеграмму за подписью "Мендельсон": это означало, что он принял решение в пользу серьезных мер возмездия. До сих пор он не посылал такой телеграммы. Два или три раза казалось, что он решился — и всякий раз воздерживался. Однажды его телеграмма уже отправлялась на почту, но он ее отменил[695].
Кроме того, складывается впечатление, что его мысль имела второе измерение — и это случилось открыть автору этой книги. Когда в 1936 году я поселился в Иерусалиме, то одним из первых моих знакомых стал корреспондент американской "Юнайтед Пресс" Джейкоб Саймон, яркий человек, родившийся в Старом городе, чувствовавший себя как дома и в еврейской, и в арабской культуре, поддерживавший близкие отношения с арабами своего поколения, особенно с журналистами. После бегства муфтия в Ливан друзья Саймона, официально принадлежавшие к его окружению, но, как было известно Саймону, поддерживавшие Нашашиби, сообщили ему по секрету, что существует заговор — убить муфтия в его ливанской штаб-квартире. План операции уже был составлен, но не было средств обеспечить надежный побег после того, как дело будет сделано. Нужна была сумма в двести фунтов стерлингов, но она будет востребована только после убийства. И Саймон обратился с этим ко мне. Не мог ли бы я, спросил он, найти деньги? Сумма была солидная, но я мог ее найти. Но как раз убийство муфтия и было то решение, которое я не мог взять на себя. Я сказал Саймону, что посоветуюсь "с друзьями". По коду, которым я и Джакоби пользовались в Лондоне, я попросил его передать это предложение Жаботинскому. Через несколько недель я получил ответ: "Жаботинский говорит: нет. Хотели бы вы, чтобы застрелили Вейцмана или Чертока?"
В середине ноября Жаботинский написал личное письмо министру колоний. Так как Ормсби-Гор был ответственным министром, без согласия которого кампания против ревизионистов в Палестине не могла бы проводиться, то это прибавляло особенно сердитую ноту к чувству возмущения арестами, которое испытывал Жаботинский. Он, конечно, знал о недостойном поведении Ормсби-Гора по отношению к Вейцману этим летом, когда он не показал ему доклад Королевской комиссии перед публикацией, знал также, что Вейцман и его окружение поняли, что Ормсби-Гор, когда-то друг, работал в полной гармонии с антисионистской традицией министерства колоний.