Закончил он свою длинную речь единственным эмоциональным пассажем. Он верил, по его словам, что, находясь извне, сможет лучше служить делу. Теперь он пришел в Каноссу как раскаявшийся грешник..
"Конгресс может согласиться или не согласиться со мной — это неважно. С вами у меня общий язык, а другим мне нечего сказать. Конгресс — независимый суверен, вот почему я здесь. Не изгоняйте патриотов из сионистского движения; может статься, в конгрессе, который больше не будет независимым, мы не увидим многих из тех, которые на этом конгрессе видят друг друга"[71].
Во время этой речи произошел самый длинный перерыв, который устроил сам Жаботинский. Когда полчаса кончились, он обратился к председательствующему рабби Меиру Берлину, чтобы тот испросил у конгресса дополнительное время. Под восторги одних и протесты других (со скамей лейбористов) предложение было принято. Протестующие, однако, не унимались. Чтобы успокоить зал, на кафедру взошел Соколов. Он сказал, что речь Жаботинского ожидалась тут с надеждой. "Я сам ожидал ее с надеждой, — воскликнул он, — и я хочу ее услышать". Снова поставленное на голосование предложение прошло подавляющим большинством голосов, включая голос Вейцмана и голоса других членов правления. Но со скамей лейбористов снова раздались громкие протесты, и длилось это несколько минут. А потом, как написала в "Нью Палестайн" (11 сентября 1925 года) американская писательница Лотта Левинсон, "протестанты настроились на наслаждение совершенством формы и прелестью манеры, которые сделали эту речь шедевром ораторского искусства, хотя она и была произнесена на немецком языке, который занимает третье или четвертое место в списке языков Жаботинского".
Спустя годы Луис Липский, один из самых ярых противников Жаботинского в Соединенных Штатах, вспоминал эту речь: "Сатиричный, куртуазный, обличающий — он был словно разгневанная совесть движения. Он лил кислоту на открытые раны. Он напоминал нам о цели — и нам становилось стыдно за результаты"[72].
В своем ответе Вейцман сделал упор на требовании Жаботинского создать земельный резерв. Это был удивительный ответ. Он мог бы совершенно оправданно — и с немалым самодовольством — раскрыть множество фактов, чтобы удовлетворить конгресс. Мог бы правдиво сказать:
"Конечно, я согласен с Жаботинским, и то, о чем он говорил, всегда находится у нас на повестке дня. В январе прошлого года и в марте снова полковник Киш — глава Сионистского правления в Палестине — обратил внимание палестинской администрации на невыполнение британских обязательств по мандату. В июле, в докладе о положении дел, посланном м-ру Дж. Г. Томасу, британскому министру колоний, я призывал как можно раньше завершить обзор государственных земель в Палестине, с целью осуществить статью 6-ю мандата, которая предлагает администрации способствовать созданию еврейских поселений на земле, в том числе государственной и пустующей, не востребованной для государственных целей[73]. Всего месяц назад я снова обратился к министру. Я написал, что оставление государственных земель для евреев очень помогло бы Еврейскому национальному дому в его нынешней борьбе за разрешение заселить землю еврейскими иммигрантами. Я в действительности имел в виду 79.000 дунамов государственных земель на юге, о которых Киш говорил с официальными лицами в земельном департаменте[74].
Я могу еще сказать г-ну Жаботинскому, что в это самое время в нашем ежегодном докладе, который будет через верховного комиссара передан в Лигу Наций, мы снова жалуемся на невыполнение статьи 6-й мандата"[75].
Он не произнес этой правдивой речи, которая показала бы, что критика Жаботинского основательна и, в сущности, он с ней согласен. Вместо этого он заявил, что государственных земель фактически больше не осталось и Жаботинский просто не знает, о чем говорит. Его требование, сказал Вейцман, было бы разумно, если бы Палестина была Родезией, где можно приобрести большие куски земли. Во всей Палестине имеется только 900.000 дунамов зарегистрированной государственной земли — и 600.000 из них государство отдало арабам. Осталось только 300.000 дунамов. По этому поводу Вейцман тоже решил пошутить. "Я уверен, — сказал он, — что г-н Жаботинский не может построить решение еврейского вопроса на 300.000 дунамов".
Презрительное отношение Вейцмана к 300.000 дунамов было, однако же, иронически перечеркнуто тем, что произошло через несколько недель (29 июня 1925 года). Он объявил, что "было бы чрезвычайно полезно (забрезжила такая возможность) приобрести 90.000 дунамов земли на заброшенном юге"[76]. Из этого ничего не вышло; понадобилось пять лет, чтобы Еврейский национальный фонд смог приобрести 90.000 дунамов, откупив их на открытом рынке. В конце 1925 года там продавалось 177.000 дунамов, в 1930-м — 270.000[77].
Вполне возможно, что "шуточки" Вейцмана объяснялись желанием избежать недовольства Сэмюэла и его администрации. Тем же летом в последнем своем докладе в Лондон Сэмюэл заявил, что "не нашел возможности сделать много, чтобы предоставить землю для еврейских поселений". Подтекст этой исповеди — якобы имелись непреодолимые причины для того, чтобы презреть мандат, — был неправдой. Земли Бейт-Шеана — главный подарок арабам, "225.000 дунамов потенциально плодородных неиспользуемых земель", согласно более позднему британскому официальному докладу (1930), не были переданы в пользование бедным арабам. Они были отданы богатым арабским землевладельцам, среди них даже некоторым, не жившим в Палестине. По оценке британских специалистов, восьми дунамов орошаемой земли на человека достаточно для поддержания семьи. Тем не менее шесть семейств, которые должны были бы получить 360 дунамов, получили 7000. Четыре другие семьи, которым следовало 240 дунамов, получили 3496. Еще две получили 4600. Из этого примера видно, что двенадцать семей получили 15.500 дунамов вместо 720. Расчеты эти, конечно, чисто теоретические, поскольку эти семьи использовали землю для спекуляции: позднее они продали ее евреям по астрономическим ценам[78].
Во время Четырнадцатого конгресса процесс этот не держался в секрете. Через пять лет, когда критиковалась Белая книга 1930 года, выяснилось, что 30 процентов официальных сионистских ответов были посвящены, в "ретроспективной" тревоге, именно критике, высказанной Жаботинским в 1925 году и столь легко отвергнутой Вейцманом. Она содержала острейший анализ британской политики, который в 1925 году мог бы спасти по крайней мере эти 300.000 дунамов для еврейских поселений[79]. Стоит ли говорить, что цифра 300.000 была абсурдным преуменьшением количества реально существовавших пригодных для обработки земель! Очевидно, в 1925 году считалось более приличным подшучивать над Жаботинским, чем вдаваться в серьезную дискуссию по одной из центральных проблем сионистской перестройки Палестины: фактической ликвидации Британией важнейшего из своих обязательств по мандату — обеспечения землей.
Через три месяца после конгресса, почти как упрек Вейцману, прозвучали слова Ормсби-Гора, отвечавшего в парламенте на реплику Джозии Веджвуда о том, что все государственные земли, отданные до сих пор, были отданы арабам:
"Без сомнения, в Палестине есть еще немало незанятой и неотданной земли, которая, если будут проведены необходимые расследования, может послужить для расселения обоих народов"[80].
Не более серьезен был и ответ Вейцмана Жаботинскому, настаивавшему, что молодая и борющаяся промышленность Палестины нуждается в особых тарифах — в политике протекционизма. Вейцман отверг эту идею, пошутив: "С протекционистскими тарифами мы не сможем разрешить еврейский вопрос". И добавил, что "в Манчестере, колыбели свободной торговли, этот вопрос все еще дебатируется". Вейцман, как и все в Палестине, прекрасно знал, что причина, по которой было отвергнуто предложение пионеров еврейской промышленности, — создать покровительственную тарифную сетку для Палестины, — заключалась в том, что Сэмюэл твердо верил в свободу торговли для Англии. Требовать протекционизма означало впасть в немилость у Сэмюэла.
Однако и нежные чувства Сэмюэла к свободной торговле не объясняют, почему, когда еврейская промышленность стала развиваться, существовавший департамент промышленности и торговли был уничтожен, а его функции переданы явно неподходящему для этого таможенному управлению. Необъяснимыми оставались и другие действия разных учрежденных им комиссий, тормозивших промышленное развитие. Например, на просьбу тель-авивского муниципалитета, платившего около половины налогов в стране, дать разрешение построить пристань, поскольку Яффского порта уже не хватало, — Сэмюэл заявил, что на это нет фондов.
Словом, как характеризуют историки того времени политику Сэмюэла, "…список действий администрации, враждебных интересам еврейской общины, наполнил бы много страниц.
Даже сам Сэмюэл в знаменитом докладе о пяти годах своего служения признает, что жалобы евреев на отношение его администрации к их работе в Палестине были небезосновательны"[81].
Поразительным постскриптумом к этим Сэмюэловым пяти годам была резолюция Четырнадцатого конгресса, принятая под руководством Вейцмана. Игнорируя тот факт, что Сэмюэл, за исключением разве что Габриэля Ричмонда и Сторрса, был самым упорным и эффективным "подрывником" сионистского развития, резолюция благодарила его за то, что он принес благословенный мир, порядок, хорошее управление и совершил первый шаг к созданию Еврейского национального очага".