Стало известно, что мать Бен-Йосефа послала телеграмму верховному комиссару, в которой просила отсрочить казнь, чтобы она могла приехать и увидеть его в последний раз. Тщетно.
28 июня, после специальной молитвы в иерусалимских синагогах, собралась большая демонстрация и столкнулась с полицией. Было много раненых, двадцать человек было арестовано. В Тель-Авиве все места развлечений были закрыты и несколько демонстраций были разогнаны полицией.
Последний призыв исходил от Главного раввината. В еврейской религии есть обычай: приговоренному позволяют исповедаться перед раввином. Но дата казни была первым днем месяца, когда раввины не могут принимать исповедей, и, строго говоря, еврея не должны казнить в этот день. Раввины просили об отсрочке казни. Им отказали.
В среду утром, двадцать девятого июня, в восемь с минутами утра, после радиосообщения о том, что Бен-Йосеф пошел на виселицу, во всем мире раздался взрыв протеста. О ночных событиях в Лондоне Палестина не знала, но тысячи людей провели бессонную ночь. В восемь утра на улицах появились толпы. Никто не пошел на работу. Мужчины и женщины не скрывали слез.
Над всей общиной повисло облако гнева и горя. Флаги с черными лентами стали появляться на флагштоках учреждений. Однако в общем призыв раввинов и "Ваада Леуми" "сдержанно переносить свое горе" был услышан.
Единственная казнь в одно мгновение переменила отношение еврейского народа к Британии. Точнее можно сказать, что это был пик перемен, происходивших в предыдущие десятилетия. Жаботинский на пресс-конференции на следующий день назвал казнь "бессмысленной жестокостью" и объявил, что она создала совершенно "новую ситуацию". Как бы ни были евреи разочарованы британской политикой, еврейская кровь проливалась только в результате конфликта с арабами. Теперь же "британский партнер" сам непосредственно и своевольно пролил еврейскую кровь.
Через десять дней на огромном митинге в Лондоне, на котором выступали также Веджвуд, Орас Сэмюэль, профессор А.С. Йехуда и Мордехай Катц, генеральный секретарь "Бейтара", Жаботинский сказал, что казнь — выражение политики и не имеет ничего общего с правосудием, и никто, даже британское правительство, не претендует на другое объяснение. Единственное извинение, услышанное им от влиятельных англичан, с которыми ему пришлось говорить, было, что это "целесообразно". Но за это придется платить дорогой ценой. "Высокопоставленные британцы сейчас взвешивают в уме, что такое еврейская молодежь — грязь или железо. Приговорившие Бен-Йосефа вешатели считают, что грязь…
Я говорю англичанам: берегитесь! Евреи стали спрашивать себя, не является ли путь, избранный Бен-Йосефом, самым лучшим. Мы знаем из истории, что мученики становятся пророками, а их могилы алтарями"[717].
Поведение и хладнокровие Бен-Йосефа, когда он узнал, что его ожидает смерть, наложило свою печать на мироощущение и память всего поколения. В те пять дней, что прошли после утверждения приговора, ему были разрешены посетители, и в тюрьму стали приходить целые группы. Все уходили потрясенные тем, что слова сочувствия были обращены от него к ним; он говорил всем им, что спокойно ждет смерти. Среди посетителей были известные журналисты, все из газеты "а-Бокер" ("Утро"), которые описали свои впечатления. Этот мальчик, потерявший отца в четыре года, выросший в жестокой нужде, пятнадцатилетним вступил в "Бейтар" и через шесть лет решил отправиться в Палестину. Он перешел границу в Польше, через Балканы и далее, пока не добрался до Сирии, откуда и попал в Палестину. Вступив в отряд в Рош-Пина, он спокойно и весело исполнял свои обязанности. Он не был ни оратором, ни писателем, он был очень сдержанным человеком. Скорее всего, он никогда не слыхал о Патрике Генри и о Роберте Эмете, да и ни о ком из знаменитых революционеров, чьи речи вошли в историю. Он не произнес никакой речи в суде. Но те немногие фразы, которые записаны теми, кто пришел поддержать его в его последние дни в Акре, вошли в историю того времени и дошли до поколения, которое ему наследовало.
После приговора он написал матери: "Когда будешь вспоминать меня, гордись, потому что дети других евреев окончили жизнь трагичнее, гораздо менее почетно. Я очень горжусь и принимаю все с достоинством".
Не находя слов, сконфуженные репортеры глядели на высокого широкоплечего юношу со спокойным лицом и негромкой речью; наконец кто-то сказал: "весь ишув надеется на отсрочку". Бен-Йосеф уже сказал другому посетителю: "Я прибыл в эту страну нелегально. Мне не дали сертификата, и отсрочки мне не дадут". Репортеру он ответил, не меняя выражения лица: "Не нужно. Я умру в полном сознании". И снова, когда репортер (Ицхак Цив-Ав) стал возражать ему, он спокойно сказал: "Не нужно. Моя смерть будет полезнее моей жизни". За его спиной на стене камеры были написанные им крупными буквами слова из гимна бейтаровцев, сочиненного Жаботинским: "Умереть или покорить вершину". — "Я не могу сделать то и другое. Покорять вершины придется вам".
Цив-Ав, уходя из тюрьмы, встретил знакомого британского офицера, который сказал ему: "Надежды никакой. Это самый храбрый человек, которого я когда-либо видел".
Когда Бен-Йосефу накануне казни сказали, что он не сможет исповедаться раввину, он запротестовал. Но тюремщик объяснил ему, что, если он будет сопротивляться, его потащат на виселицу силой, и люди подумают, что он испугался; он уступил, но попросил тюремщика все объяснить его друзьям. Итак, рано утром двадцать девятого, после нескольких часов сна, Бен-Йосеф вымыл лицо и руки, почистил зубы, выпил чашку чаю и стал ждать, когда его вызовут. В восемь часов он вышел, держась прямо, запел своим сильным голосом гимн "Бейтара" и допел его до конца. Но одного из посетителей он попросил передать Жаботинскому, что умрет с его именем на устах. И сделав свой последний шаг перед виселицей, он выкрикнул свои последние слова: "Да здравствует Жаботинский!"
Наряду с политическими последствиями, вся история Бен-Йосефа стала самой сильной драмой в жизни Жаботинского. На массовом митинге в Лондоне Мордехай Кац, обращаясь с трибуны к Жаботинскому, сказал:
"От имени 60.000 бейтаровцев и от имени сотен тысяч других евреев, молодых и старых, я сегодня вечером передаю вам: "Мы знаем, что у еврейской нации много лидеров, достойных и менее достойных, но есть только один, с чьим именем на устах великий сын Израиля удостоился привилегии умереть".
Госпоже Табачник, матери Бен-Йосефа, Жаботинский написал: "Я не заслужил того, чтобы такая благородная душа, как Ваш сын умер с моим именем на устах. Но сколько бы мне ни осталось прожить, его имя будет жить в моем сердце, и его ученики, более чем мои, станут первопроходцами поколения".
В сущности, первопроходец ЭЦЕЛа отдал свою жизнь за год перед тем в Иерусалиме с тихой и невероятной отвагой. Восемнадцатилетний Яков Рац, выполняя миссию эцеловской кампании возмездия, вкатил в Старый город тачку с овощами, под которыми была положена бомба. Каким-то образом он вызвал подозрения у группы арабских женщин, которые начали кричать: "Яхуд! Яхуд! (Еврей! Еврей!)" Он побежал, за ним стали гнаться и стрелять; кто-то его ранил — то ли арабы, то ли британская полиция, которая явилась немедленно. Его отвезли в госпиталь. Рана (в живот) была накрепко перевязана. Рядом сидел детектив, ожидавший от врача разрешения допросить раненого. Рац, ослабевший от потери крови, опасаясь, что под давлением может предать своих товарищей, медленно под одеялом распустил перевязку и от потери крови умер.
На следующий день после гибели Бен-Йосефа возникла неожиданная разница во мнениях. В письме к Жаботинскому д-р Шимшон Юничман, член Шильтона (всемирного руководства) "Бейтара", и Шолом Розенфельд, командир всех отрядов в Галилее, назвали его учителем Бен-Йосефа. Жаботинский немедленно (5 июля 1938 года) ответил, что у Бен-Йосефа не было никакого учителя.
"Когда человек живет и вырастает среди других, он обязан своим воспитанием окружению, а не влиянию только одного человека, потому что именно окружение укрепляет или притупляет влияние одного индивидуума. Я не воспитал Бен-Йосефа; его воспитал "Бейтар", сначала бейтар в Луцке и во всей Польше, а в последний год его жизни — "Бейтар" в Рош-Пина и Эрец-Исраэль".
Тут рыцарство Жаботинского явно одержало верх над логикой. Так он мог бы сказать, что университетские профессора и местные средние школы имели больше влияния на мировую физику в двадцатом веке, чем Эйнштейн. Именно благодаря тому, что стечение обстоятельств выявило его качества, Бен-Йосеф встает как апофеоз Жаботинского, как персонифицированная реализация его мечты, зародившейся — еще до Кишинева, — когда он увидел в Польше нищету гетто, — и позже, но все еще до Кишинева, когда он написал десяти виднейшим евреям Одессы, призывая их к революционному шагу — организации самозащиты от погромов. Уже тогда он предупреждал, что это не разрешит проблему безопасности для евреев, но самозащита — обязательна как знак национального самоуважения и личного достоинства. С этого Жаботинский открыл свою пожизненную кампанию за превращение согнутой в гетто спины в прямую, гордую осанку полной достоинства национальной общины.
Однако он не удовлетворился провозглашением великого принципа. В разных обстоятельствах этот человек, подававший личный пример, заслужил, один за другим, три титула: "создатель Еврейского легиона", "защит-ник Иерусалима" и "узник Акры".
Но это было не все. Бен-Йосефов этого поколения поражали и зажигали другие идеи, определявшие жизненный путь, открытый для них Жаботинским. "Даже в бедности, — пел он в гимне "Бейтара", — еврей — принц" и должен вести себя соответственно, и он создал для них кодекс поведения, который он назвал Хадар. Что касается национальной борьбы, то молодежь должна быть готова "умереть или покорить вершину". Еще до своих последних испытаний Бен-Йосеф понял то, что другой ученик Жаботинского, поэт Шломо Скульский, написал после казни: