В это же время получило развитие другое движение: за изменение главных пунктов бейтаровской программы. Большинство ее пунктов предлагалось отбросить и сделать главным, а может, и единственным пунктом военное обучение. Инициатором этого движения был Авраам Штерн, блестящий ученый-классик и пламенный вдохновенный поэт. Как член верховного командования Эцеля он должен был искать источники оружия и всего необходимого для военного обучения — и все это можно было приобрести только от польского правительства. В этом своем качестве он встретился с Жаботинским. Жаботинский еще в 1936 году, при своей первой встрече в Лондоне с послом Рачинским, повел разговор о возможностях Польши оказать ЭЦЕЛу военную помощь. В то время вопрос был отложен, чтобы быть возобновленным позднее. Официально дело препоручили В.Т. Дриммеру, что сделал, вероятно, граф Любенский, генеральный директор министерства иностранных дел. В своих мемуарах Дриммер вспоминает, что представил вопрос "о помощи ЭЦЕЛу" перед министром иностранных дел Беком, который"…после короткого обсуждения и приказа соблюдать секретность по поводу наших действий, дал согласие на поддержку, через консульство, независимой еврейской Палестины и выразил согласие ассигновать 200.000 злотых из моего бюджета в распоряжение Жаботинского как заем, частично наличными деньгами, частично военным снаряжением"[724].
Видимо, после того как Дриммер получил согласие Бека, Жаботинский из Лондона попросил Шехтмана, возглавлявшего контору НСО в Варшаве, свести Штерна с Дриммером (очевидно, Шехтман не был информирован о цели этого). Штерн принес Шехтману письмо от Жаботинского, в котором говорилось: "Сделай для подателя сего все, что ты сделал бы для меня"[725].
Затем поляки попросили Жаботинского подписать обязательство уплатить указанную сумму, 200.000 злотых, что примерно равнялось 10.000 фунтов стерлингов. Однако сделка потеряла значение в связи с событиями. Обещанное оружие — 20.000 винтовок, какое-то количество пулеметов Гочкис и много амуниции — так и не дошло до ЭЦЕЛа, кроме, может быть, какого-то небольшого количества. Основная часть, хотя Польская армия ее и доставила по договоренности на польские склады, прибыла слишком поздно — отправить снаряжение и оружие в Палестину до того, как разразилась война, оказалось невозможно. Отправка была непростой процедурой. Оружие надо было прятать в грузовом отделении среди партии тяжелых машин. На это требовалось много времени. Таким образом, большая часть оружия осталась на складе и г-жа Лили Штрассман, которая вместе со своим мужем Генрихом была среди самых активных и надежных работников в пользу ЭЦЕЛа, решила, что оружие не должно попасть в руки вторгшейся в Польшу германской армии. По ее просьбе Польская армия взяла свое оружие обратно[726].
Когда Жаботинский встретился с Рачинским в 1938 году, он попросил также, чтобы офицеры ЭЦЕЛа получали в Польше военную подготовку. Это тоже было отложено, но снова встало на повестку дня в 1938 году, вероятно, в связи с соглашением о поставке оружия. Как бы то ни было, следующая информация по этому поводу идет из Иерусалима, где польский консул Гуляницкий принял делегацию по этому вопросу и порекомендовал Варшаве дать положительный ответ. Он заметил: "По их мнению, это будет лучшая и самая дешевая форма помощи, которую Польша могла бы оказать ревизионистам"[727].
Получив положительный ответ, Штерн устроил приезд в Польшу группы из двадцати пяти офицеров ЭЦЕЛа. Курс обучения осуществился в начале 1939 года, преподавателями были польские старшие офицеры. Слушатели получили настоящую подготовку. Лекции читались по-польски, переводились на иврит и использовались в благих целях. Сохранились записи двух студентов — Дова Рубинштейна и Якова Левштейна (позднее Элиава). Материал был включен в инструктивные брошюры ЭЦЕЛа, изданные в Палестине для последующих офицерских курсов. Они послужили базой обучения, приведшего в середине сороковых годов к восстанию против британского управления.
Эти же курсы имели некоторые печальные последствия. Штерн, лидер группы обучавшихся, поддерживал постоянный контакт с польским правительством. На праздничном вечере по случаю успешного окончания курса "Штерн произнес пламенную речь по-польски и на иврите, в которой поблагодарил поляков за их помощь и сравнил между собой польскую и еврейскую борьбу за свободу"[728].
Вскоре после того, как курс обучения закончился, Жаботинский, посетивший Польшу, получил от Любенского поздравление "с прекрасным окончанием курса обучения ЭЦЕЛа". Жаботинский смотрел на него, ничего не понимая. Он даже не слышал о таких курсах. Штерн ему не доложил[729]. Жаботинский был озадачен — и не на шутку встревожен. Тут не только нарушался хадар или даже доверие. Это мог быть симптом чего-то более серьезного. Он задал Бегину острый вопрос: "Наши ли это люди?"[730]
Г-жа Штрассман через несколько лет рассказала Шехтману, что Жаботинский при ней воскликнул: "Что это за люди? Я очень мало знаю их и их планы. О чем они думают — до меня не доходит"[731].
И действительно дело обстояло серьезнее. Штерн восстал против авторитета Жаботинского и занялся созданием новой организации: ЭЦЕЛа, полностью независимого от Жаботинского. Фактически Штерн никогда не был членом "Бейтара", а в ЭЦЕЛе стал одним из тех, кто презирал дипломатические и политические действия и хотел перевести всю идеологию и традиции "Бейтара" на военную ногу. Таким образом, "Бейтар" стал бы просто веткой ЭЦЕЛа, совершенно независимого. Он мечтал о плане мобилизовать силы вторжения в 4000 человек, которые свергли бы правительство Палестины. Кроме того, он уговаривал членов "Бейтара" организовывать тайные "ячейки ЭЦЕЛа" внутри "Бейтара", — чтобы об этом не знали их офицеры, — быть может, с целью захватить все бейтаровское движение в Польше. Члены ячеек теперь должны были присягать на верность не Жаботинскому, а ЭЦЕЛу.
У Штерна не было никакого мандата на этот план от руководства ЭЦЕЛа в Эрец-Исраэль. Разиель, возглавлявший теперь главное командование, безоговорочно принимал руководство Жаботинского. Обладая независимым и изобретательным умом, он не удерживался от критических отзывов в своей переписке с Жаботинским (к этому времени довольно объемистой), но он знал, что роль ЭЦЕЛа, хотя и предназначенного, как он думал, стать главной частью еврейской национальной политики, продолжала оставаться одним из многих компонентов, а Жаботинский, руководивший всеми ими, решал, какой и в каких пропорциях использовать, — и его полагалось слушаться[732].
Действия Штерна не ограничивались созданием "ячеек" внутри "Бейтара". Он неутомимо размножал идеи ЭЦЕЛа в печатном виде. Он мобилизовал значительную поддержку, особенно среди ассимилированных евреев, которых очаровал новый "борющийся еврей" в ЭЦЕЛе. С помощью Штрассмана он основал две газеты — ежедневную на идиш — "Ди Тат" ("Дело") и еженедельник на польском Jeruzalima Wyzwolona ("Освобожденный Иерусалим"). Шехтман, который был все-таки представителем руководства НСО в Польше, вспомнил, что и "Бейтар", и ревизионистские организации, ответственные перед Жаботинским, были "сознательно и даже презрительно обойдены"[733].
Неудивительно, что Штерн вел свою пропаганду "ячеек ЭЦЕЛа" втайне от офицеров ЭЦЕЛа, прибывших из Палестины для слушания курса. Они продолжали ничего не подозревать даже тогда, когда Штерн — их старший офицер в ЭЦЕЛе — отказался дать им отпуск для поездки в Варшаву из Андрушова в Карпатах, где находился учебный центр, и устроить встречу с Жаботинским, которого они, вероятно, никогда не видели во плоти[734]. Как бы то ни было, он не мог помешать им отправиться на его публичную лекцию в Варшаве. Когда они приехали туда, они снова попросили Штерна представить их Жаботинскому, но Штерн был непоколебим. Он объяснил, что "Жаботинский… ничего не знает о готовящемся восстании [т. е. об окончательном восстании против британского управления] и очень важно, чтобы он ничего не знал"[735].
Один из слушателей курсов, Элияу Ланкин, много лет спустя все еще волновался, описывая выступление Жаботинского. Часть его речи была посвящена ЭЦЕЛу; он хвалил его деятельность, и аудитория, насчитывавшая тысячи людей, устроила ему овацию. Когда он закончил словами "Да здравствует Иргун Цваи Леуми!", стены задрожали от приветственных криков, и это продолжалось более четверти часа. "Конечно, никто не знал, — пишет Ланкин, — что в этой толпе находилось около двадцати офицеров Иргун Цваи Леуми". Среди тех, кто этого не знал, был, конечно, и Жаботинский[736].
Штерн делал все возможное, чтобы не попадаться Жаботинскому на глаза, и г-жа Штрассман рассказывает, что однажды, когда Жаботинский должен был прочесть лекцию в ее доме, Штерн, в то время живший у них, спрятался в своей комнате[737].
Усвоив философию, считавшую, что национальное освобождение не может произойти благодаря речам и статьям, но возможно лишь в результате военных действий, Штерн осуждал и Жаботинского. В частном разговоре он сказал, что Жаботинский в конце концов не отличается от Вейцмана. Он даже дошел до того, что называл его "Гинденбургом", по имени германского фельдмаршала Первой мировой войны, в конце жизни совершенно одряхлевшего. Эри услышал об этом и написал отцу. Отвечая на письмо сына, Жаботинский подписался: "Твой любящий отец Гинденбург".