дипломатических. Среди зафрахтованных судов было и грузовое, под названием "Гепо"; его привели в маленький порт Тулцея на Дунае, чтобы снабдить дополнительными "удобствами" для пассажиров. Молоденькая Мила Эпштейн явилась туда и наблюдала за постройкой деревянных будочек, которые должны были стать туалетами. "Гепо", умело игравший в прятки, сумел ускользнуть от британского контроля и в одну облачную ночь благополучно высадил в Натании 734 пассажира[745].
К огорчению Жаботинского, Кривошеин (принявший ивритское имя Галили) в конце лета 1938 года из группы ушел. 23 августа Жаботинский сообщал Якоби с неодобрением: "Мордехай Кац звонил мне из Афин. Звучит оптимистично, но он, кажется, поссорился с великим специалистом Г". Причина ссоры неизвестна. Никаких упоминаний о том, продолжал ли Галили трудиться на этом поприще, не существует.
Проблем было бесконечно много. Самые щекотливые были связаны с паспортами и визами. В Палестину иммигранты приезжали без всяких бумаг. Однако пересекая границу, они были обязаны предъявлять паспорта с транзитными визами. Без транзитных виз окончательная виза о прибытии не выдавалась. Эту проблему во многих случаях разрешали консулы латиноамериканских стран, когда были уверены, что проситель ни в коем случае не собирается въехать в их страну. Но в тех случаях, когда суть проблемы не могла быть разрешена иначе, она решалась на самом высоком дипломатическом уровне — опять-таки Любенским — и, без сомнения, с разрешения полковника Бека. В местном отделении министерства иностранных дел сидел Израиль Эпштейн, член правления "Бейтара", который получил права чиновника по эмиграции, и выдавал польские паспорта[746].
Уговорить Румынию было не так легко, но в октябре 1938 года Жаботинский приехал в Бухарест и убедил премьер-министра Калинеску,
что помочь евреям выехать из Восточной Европы вообще было важнее, чем уступить британскому давлению и помешать евреям отправиться в Палестину. Конечно, Калинеску был ободрен обещанием, что суда Аф-Аль-Пи будут принимать на борт нуждающихся румынских евреев и тех евреев, которые въехали в Румынию нелегально и сидят в тюрьме за государственный счет. Иммигранты, отправляющиеся из румынских портов, получили транзитные визы без предъявления визы в порт назначения.
Другая трудность, стоявшая перед каждым путешественником, — обмен иностранной валюты, во всей Восточной Европе подчинявшаяся строжайшим законам, — была разрешена Польским национальным банком согласно инструкции правительства. В лето 1938 года дымы нацизма распространились вдоль и поперек Европы, не только Восточной, но и Западной. Пронацистская политическая и нацистская антиеврейская пропаганда в той или иной форме достигла пугающей респектабельности. Ее центральным элементом была идея, ловко распространяемая на Западе, будто в конце концов у Гитлера есть доводы, что не будет преступно отдать ему часть того, что он требует, — заморские колонии или, например, как вскоре стало очевидно, часть Чехословакии. И вечный скрытый антисемитизм сбросил маску и смело поднял свой флаг в демократиях.
Уже в мае американская пресса сообщала, что британский премьер-министр Невиль Чемберлен заявил, что если Чехословакия будет атакована Германией, то она не должна ожидать помощи от Британии и Франции и даже от Советской России. Лучше во имя мира отдать Германии Судетскую область (пограничная полоса, в которой жили главным образом немцы). К началу июня лондонская "Таймс" опубликовала редакционную статью, поддерживающую германские требования.
В начале августа стало ясно, что официальная Британия не станет мешать Гитлеру добиваться своей объявленной цели — "возвращения Судетской области" (которая никогда Германии не принадлежала) в лоно Германии. Чемберлен послал в Судетскую область "посредника", лорда Рэнсимэна, и там Рэнсимэн не скрывал официального британского взгляда: чехи, дескать, должны гарантировать этому населению "самоопределение", которого требует от их имени Гитлер и его агенты.
Пока Рэнсимэн трудился на Чемберлена в Чехословакии, Жаботинский говорил с еврейской общиной Польши.
Он никогда еще не был в таком мрачном настроении. За основу он взял ужасающее вейцмановское описание положения евреев в его докладе Королевской комиссии: "пыль, моральная и экономическая пыль в жестоком мире", и заявил: "Я часть этой пыли. И все-таки, — продолжал он, — что же делается руководством старого сионизма перед лицом все усиливающихся страданий еврейского народа? Они поверили в план раздела, но раздел — чего бы он ни стоил — не будет временным. Это крошечное государство так и не возникнет. Все, что останется от плана, будет отмена мандата и 12 000 иммиграционных сертификатов в год".
И все-таки он был поражен, сказал он своей варшавской аудитории, другим встретившимся ему недобрым феноменом. Он рассказал о двух не связанных между собой происшествиях этого года. Первое — то, как нацисты в Вене заставили еврейских женщин отскребывать тротуары. Другое — муки "сорока мужчин и женщин, выброшенных на маленький остров на Дунае". Это были евреи польского происхождения, которые жили в Германии и теперь были насильно выселены. Они были выброшены на Дунае, в том месте, где Чехословакия встречается с Венгрией. Все сорок кричали, звали на помощь, — но помощь так и не пришла ни с одной стороны.
Этот инцидент очень разжалобил весь мир, и, сказал Жаботинский, "мы были полны жалости и гнева". Но через месяц, может быть, через два эти сенсации забылись, и осталась ежедневная реальность.
"Весь народ беспрерывно преследуют, и в перспективе у него или отскребывание тротуаров или отправка на волнорез, откуда его смоют волны… Речь идет не об австрийских и не о германских евреях… Мы говорим о половине или, может быть, о двух третях или более всего еврейского народа".
И при такой ситуации он видел страшное: нация проявляет ужасающее равнодушие, беспомощность, не надеется даже на чудо. Он привел живой пример:
"Видите ли, я даже не верил, что дойдет до раздела… Но, в конце концов, были ведь люди, которые в это верили. Где они были? Где была их радость, их энтузиазм? В прошлом году, когда я вернулся из Южной Африки, я верил, что евреи Европы, особенно вы, польские евреи, разделились на два лагеря: один погружен в траур и негодование, что наша страна будет разрезана, а другой — в восторге от того, что будет создано еврейское государство… Но я не вижу ни того, ни другого. Или еврейский народ потерял способность испытывать радость или печаль?"[747]
Критические замечания по поводу еврейской общины были частью большой речи, в которой он объяснял, inter alia (среди прочего) свое отношение к хавлаге…Но страдание, которое он переживал умом и сердцем, было гораздо глубже, и в эти же дни, а может быть, и в этот день он, что называется, взорвался. Язык — то был язык Жаботинского, но видение обладало библейской пророческой силой.
"Три года я упрашивал вас, польские евреи, венец мирового еврейства, взывал к вам, предупреждал вас непрестанно, что катастрофа близка. Волосы мои поседели, и я состарился за эти годы, потому что сердце мое обливается кровью, ибо вы, дорогие братья и сестры, не видите вулкана, который скоро начнет выбрасывать пламя разрушения. Я вижу страшное видение. Времени остается все меньше, чтобы вы могли спастись. Я знаю, что вы не можете этого увидеть, потому что вас беспокоят и смущают каждодневные заботы… Прислушайтесь к моим словам в этот двенадцатый час! Во имя Господа, пусть каждый спасает себя, пока еще есть время сделать это, ибо время утекает".
И опять вернулся к потрясающему завершению своего видения:
"И я хочу сказать вам еще другое об этом дне, дне Девятого ава[748]. Те, кому удастся спастись от катастрофы, доживут до праздничной минуты великой еврейской радости, возрождения и установления Еврейского государства. Не знаю, доживу ли я до того, чтобы увидеть это, — но мой сын доживет! Я в этом уверен, как уверен в том, что завтра утром взойдет солнце. Я верю в это всем сердцем"[749].
ГЛАВА СТО ВТОРАЯ
УЖЕ 18 декабря 1937 года, через пять месяцев после того, как доклад Королевской комиссии был опубликован, Вейцман в письме Ормсби-Гору (тогда еще министру колоний) упомянул Жаботинского, который "произнес где-то речь, в которой сказал, что защищает раздел только Ормсби-Гор, все остальное правительство против"[750].
Вейцман, бывший тогда в Палестине, увидел уже немало признаков того, что план раздела, за который он так боролся, начал, мягко выражаясь, рассыпаться. Но из разных источников он получал сведения, что британское правительство подвергается сильному давлению извне, чтобы оно не занималось разделом, выбросило мандат и повело новую политику, которая приведет к "независимой Палестине с постоянным еврейским меньшинством". В своих письмах к друзьям он выражает "глубокую озабоченность" по поводу разнообразных влияний и молчания правительства[751].
Прошло всего несколько недель, и он был поражен тем, что поддержка плана раздела внутри правительства разваливается. В Палестину срочно прибыли два его важнейших информатора, "Баффи" — Бланш Дагдэйл — и Виктор Казалет, член парламента и активный просионист, убедившие его, что как он теперь написал Эмери, ситуация "крайне рискованная"[752].
По сложившемуся у него обычаю, он даже не подумал о том, чтобы предупредить еврейский народ об опасности, которая только назревает. Для него это была обычная функция его отношений с британским правительством. Он попросил премьер-министра принять его. Вряд ли эта встреча доставила Вейцману удовольствие. Он говорил очень откровенно. Он заявил, что евреи не согласятся на уменьшенную часть и критиковал министерство иностранных дел за раздутое представление об арабской силе — как в самой Палестине, так и за ее пределами.