Не последнее гневное осуждение Сэмюэловой одержимо-проарабской политики пришло из министерства колоний. Перед самым отъездом из Палестины он сделал последний рывок в пользу арабов. В министерстве колоний рассерженный Клаузон писал министру: "По первому вопросу, касательно арабского участия в правительстве и возобновления муниципальных выборов, министерство колоний имеет против плана верховного комиссара два возражения. Общее возражение состоит в том, что правительство уже трижды ставило себя в неловкое и унизительное положение, делая арабам предложения, которые ими отвергались, — в первый раз, когда был создан законодательный совет и арабы сделали невозможными выборы его членов; во второй раз, когда был восстановлен консультативный совет на базе смешанного и неофициального членства — и арабские лидеры или отказывались от включения в совет, или, принимая членство, уходили из него; и в третий раз, когда предложение правительства создать Арабское агентство, во всем параллельное Еврейскому агентству, было отвергнуто даже без попытки обсудить его преимущества. Поэтому было бы неразумно и недостойно предоставлять арабам новую возможность дать правительству унизительный отпор.
Полагаю, что будет правильным сказать, что министерство колоний серьезно сомневается, насколько разумно делать арабам новые авансы после того, как предложение создать законодательный совет провалилось и только настойчивости верховного комиссара мы обязаны тем, что второй и третий отпор были вызваны и получены"[82].
Жаботинский был далеко не единственным критиком политики Вейцмана на конгрессе. Очень серьезным нападкам подверг его план Еврейского агентства Грюнбаум; так же серьезно его критиковал и лидер движения "Мизрахи" Фарбштейн, подробно проанализировавший политику, не заинтересованную в широкой иммиграции евреев среднего класса. Для займа в 100 фунтов на открытие бизнеса, кричал он, человек должен тридцать раз приехать в Иерусалим![83] Самым рьяным оказался делегат левого крыла лейбористов Мереминский, чьи взгляды, по замечанию Вейцмана, были близки к взглядам Жаботинского. Он резко нападал на Сэмюэла и сурово обвинял Правление: его доклад конгрессу, уверял Мереминский, не отличается от доклада Сэмюэла в Лиге Наций. Он основан на Белой книге 1922 года, которая, как заверял Карлсбадскую конференцию Соколов, останется "переходной фазой и исчезнет". Руководство забыло, что требования сиониство "не могут подлаживаться под существующие условия, а должны быть представлены в свете окончательных целей". Правление, сделал вывод Мереминский, смирилось со многими урезаниями, и еврейский народ стал всего лишь "объектом британской политики"[84].
На заключительной сессии, когда предложено было обычное голосование по доверию уходящему правлению, председатель Лео Моцкин призвал Жаботинского объявить об отношении его фракции к правлению. В галерее для публики раздались громкие аплодисменты. Разгневанный Шмарияу Левин (заявлявший, что со стороны Жаботинского было предосудительно требовать для поселенцев мандатной земли) предложил удалить публику на то время, когда Жаботинский будет произносить свое заявление. Моцкин не согласился. Тогда Вейцман спросил Жаботинского, как велика его фракция. Тот ответил: "Четыре человека, из которых двое — палестинцы".
В своем заявлении Жаботинский осудил правление за политическую пассивность, отсутствие экономической программы, невнимание к безопасности еврейской общины; все это, сказал он, поставило под угрозу независимость Сионистской организации.
Взгляды его явно гармонировали с чувствами участников конгресса. Вопрос о доверии прошел голосованием меньшинства делегатов; большинство же, включая оба крыла лейбористского движения, воздержалось. Вейцман и его коллеги реагировали рассерженно: они заявили, что не будут участвовать в новом правлении. Однако конгресс отказался выбирать новое правление, и поэтому прежнее осталось на своих местах до следующего заседания расширенного Исполнительного комитета. Вейцман, разгневанный, покинул конгресс еще до окончания, и Бен-Гурион обвинил его в "проявленном неуважении".
Сделанный Жаботинским анализ ситуации и официальной политики в самом деле потряс конгресс, и отзвуки этого еще долго не замирали в организации. "Самое сильное место его речи, — писал Авраам Гольдберг в "Нью Палестайн", — был его непрямой вопрос к [Сионистской] организации: "Если не мою программу, то что можете вы предложить?" Ни один из представителей администрации не ответил на этот главный вопрос. Администрация все еще должна дать ответ более убедительный, чем простое отрицание программы Жаботинского".
Ответ не заставил себя долго издать, и дал его один из ближайших помощников Вейцмана, Зелиг Бродецкий, профессор математики в Манчестерском университете. В этом ответе яростно отвергались взгляды Жаботинского; элементарные истины сионизма, повторяемые Жаботинским, Бродецкий заклеймил как ересь.
"Жаботинский хочет, чтобы евреи получили верховенство в Палестине при всех наших заверениях и клятвах, что наше явление в Палестине будет на пользу всем обитателям этой страны, как уже живущим там, так и новым еврейским поселенцам, возвращающимся в дом предков. Это не сионизм".
В остальном критические замечания Бродецкого просто не имели никакой связи с тем, что Жаботинский говорил. Вот, например, текст его нападок на требование Жаботинского создать еврейскую воинскую часть для безопасности Еврейского национального дома.
"…Видимо [для Жаботинского], возвращение еврейства в Палестину — сигнал к увенчанию еврейских авантюр военной славой… подозрительность между евреем и арабом, борьба между евреем и арабом, вот что ценит Жаботинский… и мы должны потратить наши с таким трудом добытые фонды на то, чтобы самые лучшие и самые способные люди жили в вооруженном безделье из страха перед арабским нападением. Это не сионизм".
В заключение он обвинял Жаботинского в желании "отнять дом у соседа", поскольку это легче, "чем построить свой"[85].
Необходимость в нападках типа уже цитированных возникла, видимо, тогда, когда в Лондон хлынули сообщения о чрезвычайно успешных выступлениях Жаботинского во время его второго турне по европейским столицам — в Литве и Латвии, в Германии и Австрии, Чехословакии и Румынии. Все эти выступления были организованы ревизионистскими группами, но местные сионистские лидеры, за исключением одного-двух, относились подозрительно и к ним, и к дружелюбному приему и всяким мероприятиям в честь Жаботинского. Особенно же беспокоила сионистское руководство повсеместная поддержка Жаботинского молодежью, и Бродецкий недаром заключил свою статью предостережением о том, чем чревата эта поддержка.
Однако турне Жаботинского было грубо прервано. Он был вынужден отменить обещанный приезд в Салоники. На него напали с неожиданной стороны. Потеряв свое российское подданство, он отказался просить английское — на которое имел право благодаря своей военной службе. Разумно было для него просить натурализации в Палестине. Так он и сделал. Случайно встретившись в Лондонском обществе с новым верховным комиссаром лордом Пламером, Жаботинский получил от него заверение, что натурализация будет предоставлена. Однако в Румынии ему сообщили, что в натурализации отказано. Единственный документ, которым он обладал для путешествий, — нансеновский паспорт, международно признанный для людей без гражданства, — истекал на следующий день. У него оставалось несколько часов, чтобы добраться до французской границы. По какой-то причине он задержался, и даже для того, чтобы пересечь австрийскую границу с Швейцарией, было слишком поздно. Пришлось ждать, и поэтому он вернулся в Инсбрук, откуда мог завязать контакты, необходимые для разрешения его проблем.
С помощью отчаянного телеграфирования во все стороны проблемы эти разрешились, и он благополучно вернулся в Париж, но перед этим проявил в незначительном инциденте свою характерную черточку. Он решил посетить единственного знакомого человека в Инсбруке, Зигфрида Граубарта, который позднее с наслаждением описывал эту встречу.
Отец Граубарта был владельцем большого обувного магазина, и в особо посещаемые дни Зигфрид приходил туда ему помогать. В холодный декабрьский день он находился там и увидел, что одна из продавщиц в переполненном людьми магазине с большим трудом стаскивает тяжеленные сапоги с ног тирольского фермера. Он подошел, чтоб помочь, но безуспешно: он потянул сапог изо всех сил и отлетел назад. От падения его спасли чьи-то руки, крепко схватившие его за пояс и осторожно отставившие в сторону. Это был Жаботинский — он сам взялся за сапог и без видимого усилия стащил его с ноги воспрянувшего духом тирольца[86].
Примечательно и даже символично, как резко он переломил направление своей жизни. Ту неделю вынужденного безделья, которая у него появилась в Австрии, он не потратил на перевод Данте, что обычно делал в подобных случаях — и в тюрьме в Акко, и на борту корабля, направлявшегося в Соединенные Штаты, да в общем, всегда, когда выдавалась минута отдыха. Но тут он написал политический памфлет — по-немецки — под названием "Чего хотят сионисты-ревизионисты?"[87]
Вскоре после своего возвращения в Париж он получил приветственную телеграмму от своих товарищей по легиону. Его поздравляли с тем, что в Большую иерусалимскую синагогу было внесено знамя Сорокового батальона. На церемонии присутствовал лорд Пламер. Он сам был генералом, прославившимся на этой войне. Прославился он еще — и не менее — своим незнанием политики вообще и палестинских проблем в частности. Личные его взгляды по этому поводу тоже были неизвестны. Руководствовался он прецедентами, в результате чего действия Сэмюэла, послужившие ему примером, укоренились в политике администрации.