Это, без сомнения, благороднейший спорт в мире. Во-первых, его цель благороднее, чем у любого другого национального спорта. Теннис, футбол и пелатта (испанская игра в мяч) — все они все-таки эгоистичные формы отдыха. В них развиваешь собственные мускулы, добиваешься наград для себя, ну, в лучшем случае, для своей команды, и всё.
А еврейский национальный спорт помогает преодолеть преграду, стоящую на пути миллионов голодных, он помогает добиться страны для бездомных масс и сплотить народную массу в нацию. Все другие виды спорта на самом деле всего лишь игра, тогда как наш спорт священно серьезен.
В то же время, однако, он обладает всеми достоинствами других видов спорта, а многих из его достоинств в них нет. Редактор Скотт, говоря о докторе Грейсе, писал: "Мы научились от него всему — терпению, упорству и верности", — но что дает крикет по сравнению с глубинами просвещения и образования, которое молодое поколение может получить из иммиграционного спорта? Терпение и выдержку? Пусть кто-нибудь из тех, кто сам это пережил, расскажет вам, что такое сверхчеловеческое терпение и какой невероятной выдержки требует иногда наш спорт. Верность? Благородство? Нет лучшей школы, чем наша. Никакой другой спорт не даст вам возможность проявлять такое подлинное благородство — благородство по отношению к слабым, к старым, к женщине, к ребенку, — в других видах спорта нет места слабым. Их виды спорта только для здоровых молодых героев.
Хотя история нашего национального спорта коротка, она уже содержит много примеров того, как кто-то отдал последнюю каплю воды чужому ребенку или стоял всю ночь скорчившись, чтобы дать больному вытянуться во сне. Мужество? Риск? Смешно даже сравнивать. В самом грубом футболе рискуешь только вывихом ноги, в боксе — сломанным носом, в фехтовании и вовсе требуется носить защитную проволочную маску. Смешно даже сравнивать".
Жаботинский предупреждает об отношении к национальному спорту британских властей.
"Мы не должны обманывать себя: заинтересованное правительство будет действовать в соответствии со своими законами. В будущем наш спорт станет труднее. Поэтому я считаю его лучшим и величайшим из всех".
Народ Британии не поддерживал враждебного отношения своего правительства:
"В этом смысле есть хорошие новости: уже сейчас отношение к нам среди тех немногих, кто знаком с нашим спортом, благоприятное. Похоже, что, когда весть о нем постепенно распространится в широких кругах, отношение к нему станет восторженным. Ничто не может так ясно и прямо воззвать к их сердцам, как иммиграционный спорт. Как дети, вернее как братья, они порадуются нашим успехам, утешат нас при неизбежных поражениях и громко посмеются над ошибками их же собственного патруля".
Неожиданно Жаботинский показывает, что он имеет в виду не только деятельность Аф-Аль-Пи, но и "проделки сорванцов". Возвращаясь к своему фельетону "Дорогие еврейские родители", он пишет:
"Взявшись за перо, я преследовал одну цель: я портил ваших детей, я учил их нарушать дисциплину (иногда даже бить окна), я пытался убедить их, что "комац алеф-о" правильно переводится не как "учитесь читать", а как "учитесь стрелять". Я всегда делал это и пока что не причинил вашим детям никакого вреда. Надеюсь, что судьба не лишит меня сил и чести продолжать делать это до конца моей (журналистской) карьеры. Это не упрямство, а глубокое убеждение, вера. Я поверил в это в своем детстве и верю в это до сих пор. Мою веру можно сформулировать следующим образом:
У каждого народа, вернее у каждого добившегося успеха народа, есть слово, которым он пытается выразить свой идеал. Древние греки выражали свое понимание идеала общеизвестной фразой "Калос кагатос" — "прекрасный и хороший"; англичане говорят "джентльмен", итальянцы — "галантуомо", индусы — "пукка Саиб"; поляк (если я не ошибаюсь) вкладывает тот же смысл в слово "шляхетни"; а у нас евреев, насколько я чувствую, эта высшая похвала звучит (на идише) в слове "балебос", "балебатиш".
Но к молодежи эти слова не подходят, а для детей они и вовсе неприемлемы. Когда немец хочет сделать комплимент отцу, он говорит: ваш сын хорошо воспитан. По-русски в таких случаях говорили: "первый ученик". А я считаю, что высшая мера мужского и божественного начал, высшее достижение, которого может добиться мужчина на заре своего жизненного пути, выражено в замечательном волшебном слове "шайгец" — "сорванец". Если можешь стать сорванцом, будь им. А если не можешь, ничем не могу помочь, тогда уж, по-моему, иди становись "первым учеником".
Жаботинский вспоминает пример молодого француза Алана Гербо, который в то время один на маленьком суденышке несколько раз пересек океан из Франции в Америку и обратно, и переходит к практическим предложениям.
"Если б я сейчас был ребенком, я бы сначала научился нашему национальному спорту, узнал бы, какой величины должно быть судно, чтоб такой сорванец, как я, вместе с моими друзьями-сорванцами могли совершить этот переход. На пятидесятитонном сможем? А может, тридцатитонного хватит? Я помню греческие грузовые суда, привозившие финики, оливковое масло и другие товары с островов Эгейского моря в Одессу сорок лет назад. Их водоизмещение было не больше нескольких десятков тонн. Конечно, нужно научиться быть моряком, да и маленькое судно денег стоит. Я бы тогда, вместе с друзьями-сорванцами, стал учиться морскому делу и копить мелочь на покупку старого судна. Судно можно купить только где-нибудь у моря, а я, может, живу в городе, но когда хочешь, выход найдется".
Конечно, признает Жаботинский, этот вид иммиграционного спорта не поможет при развитии поселений. Но сейчас, в момент величайшей национальной опасности, усиленной и ужесточенной Белой книгой с ее пугающим скрытым смыслом, Жаботинский напоминает своему народу о доктрине непреклонности, которая с детства руководила его поведением:
"Как способ преодоления определенных политических трудностей, как способ заставить мир запомнить то, что он хотел бы забыть, а мы не хотим, чтобы это забывалось, как способ сделать наше дело популярным среди людей, которые честно и по-настоящему влюблены в спорт и уважают приключения, как способ сделать непопулярными их представителей, которые мешают нам и хотели бы (если б могли) поймать нас, и главным образом, чтобы сохранить в себе, в каждой еврейской душе, искру гордости, и огонь упорства, и сознание, что даже в худших обстоятельствах наши руки не будут связаны, — по всем этим причинам и по сотням других я от всего сердца рекомендую вам наш национальный спорт и снимаю шляпу перед теми сорванцами, которых вдохновит его описание и которые заслужат в нем свои награды[799]".
28 февраля 1939 года Его Величество Король Георг VI через своего секретаря сэра Александра Хардинга сообщил министру иностранных дел лорду Галифаксу, якобы он "слышал от (лорда) Горта, вернувшегося из Палестины, что ряд еврейских беженцев из разных стран тайно проникают в Палестину, и он надеется, что предпринимаются надлежащие шаги по запрещению подобным людям покидать страны их происхождения"[800].
Поразительная скрупулезность предпринимаемых "шагов", отраженная в просьбе, поданной нацистским властям британским послом в Берлине лордом Невилем Гендерсоном. Британия просила нацистские власти "препятствовать" использованию немецких кораблей для вывоза немецких евреев из Германии. Нацистская политика разрешения евреям выезда из Германии была еще в силе. Инструкции министерства иностранных дел Гендерсону содержали сведения о том, что "к величайшему смущению" правительства Его Величества, еврейские беженцы выезжают, "как правило, без виз или каких-либо других въездных документов и пытаются высадиться на любой территории, которая, как им хоть в какой-то степени кажется, может принять их"[801].
Передавая эти инструкции, министерство иностранных дел добавляло, что американское правительство тоже "смущено" использованием немецких кораблей. Гендерсону предлагалось совместно с американским исполняющим обязанности посла в Берлине просить Германию о сотрудничестве.
Можно не без оснований предположить, что такая политика двух западных правительств, знавших о положении евреев в Германии, должна была усилить позицию тех элементов в Германии, которые, подобно Адольфу Эйхману, с самого начала были противниками политики разрешения евреям выезда из Германии. Как бы то ни было, через шесть недель после англо-американской просьбы нацистские власти пересмотрели свою политику. С этого момента было решено, что евреи Германии будут заперты со своими преследователями[802].
Как будто отзываясь на новости из Германии, через девять дней (23 апреля 1939 года) американское консульство в Париже объявило о прекращении выдачи виз беженцам из Германии и других стран в связи с исчерпанием квоты. Заново обращающиеся за визой лица немецкого происхождения — в списке ожидающих своей очереди их в этот момент было около 30 тысяч — должны были ждать, как было сосчитано, что-то вроде шести лет. Для лиц польского происхождения ожидание должно было занять около 50 лет…[803]
В первые месяцы 1939 года выросло число отчаянных попыток евреев выехать и соответственно расширилась деятельность Аф-Аль-Пи, а англичане усилили свою контратаку: войну против еврейских беженцев.
Главная тяжесть работы на дипломатическом фронте легла на плечи послов в Восточной Европе и на Балканах. День за днем их бомбардировали инструкциями из министерства иностранных дел: оказать давление, подтолкнуть, убедить, уговорить правительства, к которым они были аккредитованы, предотвратить или затруднить движение евреев, бежавших по направлению к Палестине, и потребовать их сотрудничества в возвращении евреев, сумевших бежать. В задачу всех британских послов и консулов, находящихся в этих странах, то есть на половине всей Европы, входил сбор сведений о "подозрительных движениях" евреев по направлению к возможным портам отплытия, а также об отправке из портов судов, имеющих на борту беженцев. Собранные сведения, естественно, передавались и верховному комиссару в Палестине.