Администрация тоже была явно растеряна, но немедленно отреагировала в своем привычном духе, арестовав большое число ревизионистов, в том числе некоторых членов Эцеля. Беспрецедентной по ярости была критика со стороны сионистского истеблишмента. Голомб ясно дал понять
Жаботинскому, что возможность "гражданской войны" не исключена. Однако вряд ли Еврейское агентство могло использовать "Хагану" против ЭЦЕЛа летом 1939 года. В "Хагане" в тот момент было попросту слишком много членов, которые, хотя и подчинялись наложенной на них дисциплине бездействия, в душе не соглашались с ней. В 1936–1938 годах руководство объясняло им, что "сдержанность" была политическим императивом и что она даст благотворные политические плоды. Результатом явилась Белая книга, которая как на тарелочке преподнесла победу арабам. Теперь от них требовали сдержанности как морального императива. Заповедь "Не убий" стала девизом. Результаты сдержанности были более чем сомнительны, кроме того, они были ослаблены несколькими странными происшествиями.
22 июня орган Гистадрута газета "Давар" писала: "В деревне Лубия было совершено новое ужасное преступление, показывающее, что виновные в нем потеряли последние остатки здравого смысла и последнюю искру человеческих чувств… Память о преступлении в Лубии, как и обо всех предыдущих ужасных преступлениях, заклеймит виновников вечным позором".
Всё было хорошо, пока не выяснилось, что операцию провела группа "Хаганы" в отместку за убийство одного из их товарищей. Были еще подобные случаи, но "Давар", зная личности виновных, не писала о них. Ни от кого не было секретом, что внутренний суд "Хаганы" рассмотрел ряд случаев такого нарушения дисциплины[825].
Кроме того, жители в целом, несомненно, сочувствовали актам проявления физического сопротивления новой британской политике и вызову властям. И не только в Ишуве. В Варшаве Жаботинский, выступая на многолюдном собрании, сказал:
"С ростом ЭЦЕЛа растет ваша надежда. Если ЭЦЕЛ не развивается, ваша надежда вянет. ЭЦЕЛ — это ваше спасение. Его существование обещает вам жизнь. ЭЦЕЛ — это самая сильная форма протеста…"[826]
Обращаясь от имени Новой Сионистской организации к Постоянной мандатной комиссии, Жаботинский позаботился, чтобы члены комиссии осознали значение еврейских действий в Палестине. Эта была та самая идея, которую должно было передать им Еврейское агентство. Мандатное правительство, как писал Жаботинский, полностью заблуждается, считая, что закрытие еврейской иммиграции ослабит трудность поддержания закона и порядка в стране.
"Этот период будет, конечно, не менее конфликтным, трудным и кровавым, чем предыдущий. Такое открытое предательство серьезного начинания… не может осуществиться, не сопровождаясь бесконечными беспорядками, конфликтами и кровопролитием".
В статье, которую следует считать исторической, Жаботинский смело и ясно разобрал моральную проблему. Он задал ключевой вопрос: кто искренне хотел, чтобы физическое сопротивление прекратилось? Хочет ли еврейский народ-"пыль" — народ диаспоры, носитель горестей и надежды, оставить последний окоп, единственный окоп, где продолжается борьба против режима Белой книги?
"Смешно даже задавать этот вопрос. Это — единственное утешение буквально для миллионов. Если не будет и его, то миллионы еврейских душ буквально погрязнут в полном, неизлечимом отчаянии".
Это снова и снова демонстрировалось и в самой Палестине. В британских официальных коммюнике содержатся постоянные жалобы на нежелание еврейской общины помочь правительству в поисках террористов и на отсутствие враждебности к ним.
Однако проблему надо было представить всесторонне. Эта проблема существовала не только в Палестине и не только для еврейского народа. Проблема была универсальной, и, как писал Жаботинский, "не надо дурачить людей фальшивой софистикой".
"Каждый хотел бы отомстить, если можно отомстить бандитам. Но если б еврейский взвод осмелился преследовать банду, его солдат бы арестовали, разоружили и большую часть их повесили.
Выбор состоит не в том, мстить бандитам или мстить враждебному населению, — выбор состоит в двух практических возможностях: либо мстить враждебному населению, либо не мстить вообще.
Вопрос не нов. Перед ним стояли все народы, а если сейчас разразится война, все ежедневно будут сталкиваться с этим вопросом.
Во время мировой войны немцы использовали аэропланы и цеппелины для бомбардировок Лондона. В течение некоторого времени британцы сдерживались, но наконец давление общественного мнения заставило их начать мстить немцам — немецкий город Карлсруэ, если я верно помню, был первым.
Мстившие знали, что когда сбрасываешь что-то на большой город, то непременно задеваешь невинных людей, даже женщин и детей. Вынудило ли их это сохранять сдержанность?
И если начнется новая война, будут ли они хоть день ждать перед тем, как ответят на воздушную атаку? Не правда ли, что все жители демократических стран считают своим священным долгом отвечать разгромом городов на разгром городов и что ответом на массовое убийство английских и французских женщин и детей будет такое же убийство?
Я много раз объяснял своим читателям и слушателям, что если речь идет о войне, то не стоишь, думая, что "лучше": стрелять или не стрелять.
Единственный допустимый вопрос в этих обстоятельствах: "что хуже", без сопротивления дать убить или поработить себя или оказать сопротивление, со всеми вытекающими из него ужасными последствиями?
"Лучше" не существует вообще. Всё, связанное с войной, плохо и не может быть "лучше". Когда стреляешь по вражеским солдатам, не старайся обманывать себя, убеждая, что стреляешь по "виновным". Я хорошо помню "виновных" на палестинском фронте в 1918 году. Турецкие крестьяне, обычные хорошие мальчики, каждый отец мог бы ими гордиться, никто из них не имел ничего ни против Британии, ни против нашего легиона, никто из них не хотел войны, все хотели только одного: домой… Каждый раз, когда убивали кого-нибудь из них, это было таким же преступлением против Бога и человека, как когда убивали кого-нибудь из наших. А может быть, и хуже, потому что в нашем легионе были все-таки добровольцы. Если начать думать, что "лучше", расчет прост: хочешь быть хорошим, дай убить себя, откажись от всего, что ты защищаешь — от дома, от родины, от свободы и надежды.
Латинская пословица гласит: "Из двух зол выбирай наименьшее". В ситуации, где — не по твоей вине — преобладает физическая сила, можно задать только один вопрос: что хуже. Продолжать хавлагу, смотреть, как убивают евреев и как арабы убеждаются, что наша жизнь ничего не стоит, а англичане и весь мир считают нас бесхребетными и легко сдающимися, негодным союзником в минуту опасности?
Я не отношусь к этому легко, я полагаю, что никто не относится легко к ситуации, где на каждой стороне ужас.
Но худший из ужасов, известных истории, называется галут, "разметание", а самая черная из характеристик галута — это традиция, что еврейская кровь дешева. "Дам мутар", разрешенная кровь, проливать которую не запрещено, за которую не платишься. В Палестине мы положили этому конец. Аминь"[827].
Жаботинский стал думать совсем о другом. В течение уже многих лет, уже с 1931 года он видел, что англичане движутся в сторону полного предательства принципов "партнерства" Декларации Бальфура. Он много писал об этом. Он по-прежнему верил, что британская политика может быть изменена соответствующими действиями сионистской политики. С середины 30-х годов он, однако, убедился, что пока у руля власти стоят Вейцман и покорная лейбористская партия, пока 50 процентов власти в руках несионистов и антисионистов, нет надежды изменить политику Британии через сионистскую деятельность. Потом еще одна хрупкая надежда оказалась мертворожденной: переход мандата в руки какой-либо другой страны. Что осталось? Покориться судьбе, чтобы евреи действительно стали "пылью", нравственной и экономической пылью в жестоком мире? Приговорены остаться без государства, без своего дома в Палестине? Или сделать то, что сделали бы нормальные люди: бунтовать? И бунтовать прежде, чем будет применена угроза. Ясно, что в какой-то день 1938 года Жаботинский пришел к выводу, что угроза так ощутима и так неизбежна, что больше ждать нельзя. Надо было провести впечатляющую, даже радикальную демонстрацию еврейской воли и потребности евреев в государстве и отказа людей подчиняться последствиям британского предательства. Соблюдая необходимую секретность, он начал готовиться к этому шагу.
Насколько удалось установить, в тайну были посвящены только трое. Одним из них был Эри — несомненно, из-за того, какую роль в плане должен был играть его отец, подвергая риску свою жизнь. Двумя другими были д-р Ян (Йоханан) Бадер и Марек Шварц. Много лет спустя Бадер оставил описание этого плана и своей роли в нем, которая, видимо, состояла в переговорах со старшими офицерами польской армии о дополнительном курсе подготовки кандидатов в ЭЦЕЛ. Он не упоминает, какой именно должна была стать подготовка. Шварц поехал в Соединенные Штаты
Америки, где у него были широкие связи, чтобы собрать денег. Он вернулся, насколько можно судить, преуспев в этом[828].
Конечно, именно необходимость секретности заставила Жаботинского нанести яростный удар по предложениям о "действии", высказанным "Бейтаром" на конференции осенью 1938 г. Публичное обсуждение какого-либо плана действий и хоть отдаленный намек на то, что Жаботинский был сторонником таких планов, были крайне нежелательны.
Еще одним, более вещественным свидетельством того, что Жаботинский готовил важную операцию, была сделка, заключенная им с польским правительством о значительном количестве винтовок и пулеметов, за которые он заплатил 200.000 злотых.