[864]. Но только после второй телеграммы от Вейцмана от 4 июня Каплан встретился с Жаботинским. После разговора, не приведшего ни к каким решениям, Каплан обещал прийти еще раз. Он не пришел. Жаботинский счел визит Каплана тактической уловкой. Через десять дней Каплан присоединился к Уайзу в офисе Лотиана в Вашингтоне…
Учитывая эти факты, Жаботинский ясно выразил в телеграмме Абрамсу, что кампания за создание еврейской армии ни в коей мере не связана с мандатной политикой (и тем самым не связана со статусом Еврейского агентства), а "визит от 16 июня к лорду Лотиану делегации сторонников агентства является полным и открытым отречением от нашего плана. Это дает право Паттерсону и мне, то есть людям, стоящим во главе возрождения еврейской военной традиции, чувствовать себя свободными".
Однако получив несколько дней спустя известие из Лондона о новой возможности прямого контакта с Вейцманом, Жаботинский не возражал. В Административный комитет НСО обратились двое преданных сионистов, братья Саломон и Иосиф Сагаль. Оба они были из близкого окружения Вейцмана и при этом восхищались Жаботинским. Они считали, что Вейцман не чужд идее еврейской армии. Братья предложили стать посредниками в переговорах, и Административный комитет согласился. Благодаря своим обширным связям в английском политическом мире они устроили 2 июля завтрак, на котором помимо Вейцмана (его сопровождал Израэль Зифф) присутствовали многие высокопоставленные представители британской политики: член парламента и бывший председатель Консервативной партии сэр Готберт Гаслам, член парламента и парламентский личный секретарь министра иностранных дел Антони Идена полковник Чарлз Понсонби, помощник секретаря сэра Арчибальда Синклера сэр Хью Сили, видный деятель Либеральной партии сэр Морис Бонхам. На приеме Вейцмана впрямую спросили о его отношении к идее еврейской армии и к инициативе Жаботинского. С такой же прямотой он ответил, что его отношение было благоприятным. Вейцман сказал, что, несмотря на разногласия с Жаботинским по ряду сионистских вопросов, по проекту еврейской армии они могли бы сотрудничать. Более того, в своей предполагаемой поездке в США в августе он собирался лично обсудить этот вопрос с Жаботинским. Казалось, что это прекрасная новость. После этого Сагаль и Зифф устроили встречу между Вейцманом и Бриско, который работал в Административном комитете НСО в Лондоне. Встреча произошла через три дня в присутствии Иосифа Сагаля. Именно на этой встрече Вейцман заявил, что он не знал о демарше Уайза и его коллег в Вашингтон. Вейцман повторил, что он поддерживает идею еврейской армии и что собирается встретиться с Жаботинским в Нью-Йорке в августе. Он согласился с тем, что об этом необходимо известить телеграммой НСО в Нью-Йорке. Он хотел прочесть телеграмму перед ее отправкой и был готов подписать ее.
Когда Бриско и Абрамс привезли Вейцману соответственно подготовленную телеграмму, Вейцман попросил оставить ее ему до утра. Бриско доложил обо всем в Административный комитет. Однако утром Вейцман еще раз попросил об отсрочке, желая посоветоваться со своими коллегами в Исполнительном комитете Сионистской организации. Больше о телеграмме и о согласии Вейцмана никто не слышал. Несколько телефонных звонков Сагаля Вейцману остались без ответа. Через две недели Вейцман прямо написал Сагалю, что он решил "не продолжать эти переговоры". Сагаль написал Вейцману 24 июля, выражая "невероятное огорчение" этим решением. Абрамс сообщил о происходящем Эмери, который выразил Вейцману свое недоумение. В ответ Эмери получил от Вейцмана удивительный ответ:
"Мне очень жаль, что господин Абрамс побеспокоил вас по такому ничтожному делу. Я не обещал послать господину Жаботинскому телеграмму в поддержку его плана. Я не хотел бы участвовать в его деятельности ни в Америке, ни в каком-либо другом месте. Я виделся с господином Абрамсом и сказал ему, что, будучи в Америке, я постараюсь встретиться с господином Жаботинским. Телеграмма относительно этого была послана. Мои переговоры с лордом Ллойдом продолжаются и обещают дать конкретные результаты. Я опасаюсь за результаты этих переговоров в случае вмешательства со стороны организации господина Жаботинского"[865].
Братья Сагаль в ответ на письмо Жаботинскому получили от него телеграмму с благодарностью за их "дружеские усилия". Жаботинский писал, что он "вынужден рассматривать неспособность агентства на прямой ответ как крушение всех надежд на сотрудничество с ними. Тем самым дальнейшая инициатива в отношениях должна быть полностью предоставлена агентству"[866].
Что касается Вейцмана, учитывая его недвусмысленные высказывания в присутствии большого количества общественных деятелей, а также впечатление, произведенное им на братьев Сагаль в предыдущих разговорах, можно сделать вывод, что он лично скорее всего был готов стать сторонником отдельной еврейской армии, но его коллеги по Лейбористской партии заставили его нарушить свое слово.
У Жаботинского было горько на душе не только из-за Вейцмана и "старых" сионистов. Палестинские власти воспользовались тем, что Эри попал в их лапы, для того чтобы причинить новую боль отцу. Сначала Эри административным решением приговорили к году тюремного заключения в соответствии с правилами Особого положения. Через несколько недель — в апреле — правительство объявило, что рассматривает решение о лишении Эри палестинского гражданства. Это было возмутительно со всех точек зрения. Жаботинский был в ужасе. Он протестовал из Америки, обращаясь в министерство колоний и прямо к палестинским властям. Он послал страстную телеграмму, адресованную девяти британским высокопоставленным лицам:
"Палестинское правительство объявило о своем намерении аннулировать натурализацию моего сына. В феврале мой сын без суда был посажен в тюрьму за доставку в Палестину 2400 беженцев, застрявших перед этим на замерзшем Дунае. Теперь власти продолжают мстить ему за гуманный акт, который одобрит любая непредвзятая совесть. Десять лет назад то же правительство изгнало меня из Палестины, за которую я сражался в полку, созданном моими усилиями в то время, когда мировое еврейство проклинало меня за поддержку союзника царского правительства. Я сомневаюсь, что англичане, которые помнят мою военную службу, примирятся с такой неблагодарностью, с такой несправедливостью, с такой изысканной жестокостью, которая в наши трудные времена вслед за отцом лишает гражданства сына"[867].
Поток протестов посыпался на голову Макдональда. Он подвергся критике и нападкам прессы и в Англии и в США. Решение о лишении гражданства (которое, возможно, и было придумано, лишь бы позлить Жаботинского) не было принято.
Но пришло новое испытание. В июне все заключенные по правилам Особого положения были освобождены — за исключением Эри. Снова Жаботинский слал гневные письма и телеграммы в Лондон. Снова кто-то хлопотал за него, но на этот раз безрезультатно.
Совершенно неожиданным был необоснованный отказ американского правительства выдать визу госпоже Жаботинской. Жаботинский чуть ли не ежедневно отчаянно искал в Нью-Йорке новые каналы влияния на высших американских чиновников — в его переписке упоминаются многие новые имена, — все было безрезультатно. Шел июнь, Франция пала, на горизонте появилась новая угроза. В Британии, все еще страдающей после дюнкеркского отступления от сильного недостатка вооружения, шли лихорадочные приготовления к ожидаемому немецкому вторжению. Со дня на день ждали воздушных налетов на Лондон. Жаботинский, который с самого начала мучился стыдом за то, что оставил Анну в Лондоне, в отчаянии обратился к Лотиану, прося его ходатайствовать перед американскими властями о предоставлении своей жене возможности въезда в США. Он указывал, что не может оставаться в США, пока его жена подвергается в Лондоне надвигающейся опасности. А в то же время его пребывание в Америке в данный момент намного важнее для общих целей, чем то, что он мог бы сейчас делать в Англии.
"Нечего и объяснять, как мучительно для меня — в то время, когда я занимаюсь делом, которое не может быть дурным, поскольку является точной копией того дела, в котором вы много лет назад помогли мне, — быть вынужденным снова и снова обращаться к вам с просьбами то насчет своего сына, то насчет своей жены. Поверьте мне, я никогда не стал бы этого делать, если б не взял на себя задачу, которую — простите мою язвительность — более мудрый и дальновидный Уайтхолл одобрил бы уже девять месяцев назад, когда план был впервые представлен".
Он заключал: "Если ходатайство, о котором я прошу, не является возможным, или по каким-либо причинам не принесет успеха, я вынужден буду снова обратиться с просьбой о разрешение мне въезда в Англию".
Лорд Лотиан, без сомнения, предпринял должные шаги, принесшие свои плоды. Но прошел еще почти месяц, прежде чем Жаботинского известили, что госпоже Жаботинской разрешен въезд в США[868].
Однако самый "жестокий удар" был нанесен Жаботинскому "изнутри". Он не имел политического значения и не помешал работе Жаботинского. Но оглядываясь назад, в нем можно увидеть отражение "бунта" Штерна. Удар пришел от членов ЭЦЕЛа. В августе 1939 года трое эмиссаров ЭЦЕЛа в Европе, Хиллель Кук, Хаим Лубинский и Александр Рафаэли, во время Двадцать первого сионистского конгресса поехали в Женеву, чтобы объяснить собравшимся там многочисленным журналистам задачи и деятельность ЭЦЕЛа, как в Палестине, так и в развитии "нелегальной иммиграции". Эта поездка в Женеву была нарушением трехстороннего Парижского соглашения от февраля 1939 года, по которому политическая деятельность была прерогативой Жаботинского и Новой сионистской организации. Перед поездкой в Женеву они заехали к Жаботинскому, отдыхавшему в Валь-ле-Бейне, и рассказали ему о своих намерениях. Они предлагали "отменить" свой план, если Жаботинский не согласен с ним, но Жаботинский решил не раздувать это дело. Их поездка, как Жаботинский объяснял в письме в Нессиут, могла принести пользу ЭЦЕЛу. Он расстался с делегацией в более чем дружеских отношениях