Теперь приехав в США, Жаботинский обнаружил там делегацию ЭЦЕЛа. Ее составляли: Рафаэли, Любинский, Ицхак Бен-Ами (он работал как представитель ЭЦЕЛа в операциях Аф-Аль-Пи в Европе) и еще один старший офицер ЭЦЕЛа Ария Бен-Элиезер. Их обязанности заключались, как Разиэль потом напомнил Хиллелю Куку (присоединившемуся к группе после приезда из Лондона в июне 1940 г.), в сборе денежных средств[870].
Однако за несколько месяцев до этого они организовали новую организацию — "Американские друзья еврейской Палестины". Организация была основана на превосходном принципе — ее членом мог стать любой американец, независимо от его национальности, и в нее действительно вступили многие неевреи.
Возможно, что поначалу Жаботинский полностью не осознал характер этой организации. В письме в Лондон он включил "Друзей" в перечень помощников или участников своей кампании за еврейскую армию[871]. Но вскоре он столкнулся с настораживающим явлением. Его не информировали о деятельности новой организации. Из Лондона Жаботинскому сообщили, что без его ведома — а ведь он был их верховным командиром — "Друзья" начали обсуждать свои отношения с Нессиут.
Огорченный и разгневанный Жаботинский написал два сердитых письма: Бен-Ами, который был исполнительным директором "Друзей", и сообщил Жаботинскому, что будет представлять ЭЦЕЛ в отношениях с Жаботинским, и Рафаэли. Письма шли под грифом "Приказ", в них говорилось, что отныне вся деятельность представителей ЭЦЕЛа должна находиться под полным контролем Жаботинского, вся переписка должна идти через его руки, а денежные сборы "Друзей" должны распределяться только по согласованию с Нессиут[872].
К этому моменту Жаботинский, видимо, осознал, что деятельность "Американских друзей еврейской Палестины" не только не была полезной для неотложной борьбы за еврейскую армию, но вообще не упоминала тему армии ни в своих лекциях, ни в своих посланиях. На имя Жаботинского в документах организации вообще было наложено табу. Например, в брошюрке с перепечаткой статьи полковника Паттерсона говорилось, что Паттерсон прибыл в Америку "со своими сотрудниками". Жаботинский, таким образом, становился анонимом. За этим последовало более прямое оскорбление. В письме полковнику Паттерсону (который перед этим дал разрешение "Друзьям" использовать его имя) Жаботинский писал:
"Я вижу, "Американские друзья" объявили, что пригласили вас выступать на своем съезде. Я искренне надеюсь, что вы не примете их приглашение. Они ведут себя не так, как должно. Они не пригласили ни меня, ни одного из моих коллег не только на съезд, но и на обед, на который разосланы десятки приглашений. Примечательно также, что единственный еврейский орган в США, не упомянувший о моем визите, был бюллетень "Друзей"… Я не хочу их наказывать, но проучить их надо"[873].
Ни в переписке Жаботинского, ни в других документах в Институте Жаботинского нет больше упоминаний об этом деле.
О настроении Жаботинского тех дней легко судить по тому факту, что он перестал писать. В ответ на мою настойчивую просьбу сдержать свое обещание и посылать статьи в "Джуиш Стэндард" он между прочим написал в письме от 31 мая: "У меня высохло перо. Это и раньше случалось со мной. Когда я в таком настроении, ничего не поделаешь".
Даже в Нью-Йорке Жаботинский не был свободен от дел по операциям Аф-Аль-Пи. Его, очевидно, не смутила проблема, изложенная ему доктором Джулией Дахани, президентом югославского отделения НСО. Дахани писала, что Рувен Гехт попал в трудное положение, использовав часть денег своей семьи на выплату неотложных долгов организации Аф-Аль-Пи. Денежные затруднения могли привести к длительной отсрочке в отправке судов Аф-Аль-Пи. Гехт был из полностью ассимилированной семьи. Его отец, один из богатейших людей Швейцарии, не сочувствовал "необычным" занятиям и идеалам своего сына. Отец Гехта подал на Рувена жалобу в швейцарский суд, где поведение Рувена могли признать безответственным и легкомысленным в обращении с деньгами. За это Рувену могли навсегда запретить вести дела в Швейцарии. Кроме того, Рувен обвинялся в том, что работал ради "безумной цели еврейского государства" и был последователем широкоизвестного "десперадо" Жаботинского.
Жаботинский, привыкший к таким историям, влекущим за собой личные неприятности, спокойно написал Дахани, что от себя лично и от имени НСО он принимает всю ответственность за долг и торжественно обещает, что 2000 фунтов стерлингов, о которых идет речь, будут возвращены в течение следующего года. "Если, — добавил он, — будет следующий год". С Гехта было снято обвинение[874].
Вскоре Жаботинскому снова настойчиво напомнили о его обязанностях в качестве главы ЭЦЕЛа, на этот раз из самой Палестины. В последние месяцы организацию обуревали внутренние проблемы, которые наконец разразились кризисом. Надо было разрешить кризис, который угрожал подорвать американскую кампанию.
Парижское трехстороннее соглашение от февраля 1939 года действительно успешно регулировало отношения трех "партнеров" в проведении операции Аф-Аль-Пи. Однако в последующий год внутри ЭЦЕЛа укрепился разрыв между Штерном и Разиэлем, наметившийся уже во время работы Штерна в Польше. С началом войны стремление Штерна отстоять независимость ЭЦЕЛа не только от НСО, но и лично от Жаботинского, только укрепилось[875]. ЭЦЕЛ вместе с НСО заключил перемирие с Британией ради борьбы с нацистской Германией. Штерновская концепция независимости постепенно переросла в открытую оппозицию этому перемирию. С его точки зрения, необходимо было возобновить борьбу с британским врагом, который реально угрожал будущему еврейского национального движения возрождения. В этом в основном была суть пропаганды, которую Штерн распространял внутри ЭЦЕЛа. Весной 1940 г. этой точке зрения легко было найти рациональное объяснение: Штерн предсказывал победу Германии и Италии. В тот момент такого мнения придерживалось, быть может, большинство населения мира. Видимо, Штерн пришел к идее о возможности некоего соглашения с Германией и Италией (Муссолини вступил в войну 10 июня 1940 г.), которое каким-то образом будет охранять и спасет еврейские национальные интересы в Палестине.
В те месяцы стало очевидным (по обстоятельствам, изложение которых не входит в задачу данной книги), что между Разиэлем и Штерном возникла взаимная личная антипатия, которая выразилась в молчаливом недовольстве руководством Разиэля. Поняв, что большинство старших коллег против него, Разиэль ушел в отставку. Тогда члены Мифкады (командующей группы) избрали командиром ЭЦЕЛа Штерна. Во всей этой суматохе Штерн и сам Разиэль забыли о существенном пункте протокола. Отставки и назначения могли утверждаться только самим Жаботинским. Жаботинский узнал обо всем только через несколько дней, но все-таки до того, как Штерн успел организовать антибританскую операцию. Жаботинский — в ужасе от поведения части своих "детей" — немедленно телеграфировал Разиэлю, требуя, чтобы тот вернулся на свой пост, и Штерну, чтобы тот подчинялся руководству Разиэля. Разиэль подчинился[876].
Это был трудный момент в жизни Жаботинского. Вмешательство Лотиана и помощь некоторых американских чиновников в деле о визе для Анны еще не принесли плодов. Эри все еще сидел у недоброжелательных англичан. Новости из Европы продолжали предвещать немецкие бомбежки и вторжение в Британию. Жаботинский получил визу в Англию, и Лотиан, видимо отчаявшись получить положительный ответ от американских властей, даже послал ему пожелания счастливого пути. Окружающие (как они потом писали в Лондон) не могли не заметить, как изменился Жаботинский внешне, на лице его отпечатались волнения и трудности этих месяцев в Америке. Он исхудал, лицо осунулось, под глазами были темные мешки, волосы совсем поседели. В письмах Жаботинского к Анне звучит трагическая нота. 17 мая он писал: "Из всего горького, что я проглотил за свою жизнь, сия чаша горчайшая". Что ему было делать? Как он мог оставаться в Америке, когда Анна была в такой опасности? Как он мог уехать из Америки, когда на горизонте наконец замаячила реальная перспектива армии? Его растерянность чувствуется в письме к Лотиану: благодаря за добрые пожелания, он добавляет, что, может быть, ему не стоит уезжать так поспешно…
Но все-таки он не мог не радоваться царящей вокруг него эйфории. Собрание в Манхэттенском центре 19 июня действительно превзошло все ожидания. Письма с выражением поддержки приходили от значительных лиц, от сенаторов и академиков. Билеты были распроданы. Присутствующие, к которым кроме Жаботинского обратился и Паттерсон, были невероятно воодушевлены.
Жаботинский придерживался текста своей предыдущей речи, но он добавил ответ к знакомому лозунгу. После слов "Янки не идут, господин Черчилль" он под бурные аплодисменты присутствующих выкрикнул "Они идут, господин Черчилль. Американцы идут!"
Жаботинский всегда предупреждал своих сторонников не путать stimmung — атмосферу с abstimmung — результатами выборов, и сейчас, несмотря на лестную реакцию публики, он больше радовался не ей, а пробуждению общественного сознания. Бен-Горин докладывал Элиасу Гинзбургу в Оттаве:
"Самые интересные результаты принесли сотни писем, телеграмм и телефонных звонков, которые мы каждый день получаем в офисе от людей, которые хотят либо стать добровольцами, либо оказать нам помощь и поддержку. Слишком длинно описывать всё, но передо мной лежит папка, пример которой даст вам общую картину".
Складывающаяся картина действительно была интересной. Десятки немецких беженцев, живущих в Америке и в других странах, и даже целая организация. Немецкий пилот-христианин, ветеран Первой мировой войны — жаждет, чтобы Еврейская армия послала его на бомбардировки Берлина. Военнообученная австрийская, польская, литовская, российская и французская молодежь, живущая теперь в Америке. А кроме того, молодые американские офицеры и даже английский старший сержант. Судья из Лос-Анджелеса и ж