Со всего мира шли к Анне слова соболезнования. Сионистский Исполнительный комитет и лично Вейцман послали теплые телеграммы. В течение нескольких недель после похорон в лондонский и нью-йоркский штабы НСО шел непрекращающийся поток писем. В письме из Вашингтона лорд Лотиан подчеркнул роль Жаботинского в Первой мировой войне и значение его красноречивой поддержки Британии в текущем военном конфликте. Английские военные, особенно фельдмаршал Четвуд, вспоминали заслуги Жаботинского в легионе. Слова глубокого уважения и признание заслуг Жаботинского прислали многие члены парламента.
Самые выразительные, уместные и трогательные слова нашел Джозия Веджвуд, который вспоминал, как он впервые услышал о Жаботинском в 1915 году от Трумпельдора "на мысе в Галлиполи под обстрелом". Веджвуд стал относиться к Жаботинскому как к "Гарибальди".
"…B любой кризисной ситуации, — писал Веджвуд, — "Жабо" всегда был в седле. Он руководил атакой, не обращая внимания на глупые человеческие законы, а подчас и на немедленные последствия. Он вдохновлял свой народ на мужество, не думая о самом себе. Он объявил войну антисемитизму и предвзятости на четырех континентах… Он мечтал увидеть оружие в руках евреев, готовых и способных использовать его…
По-моему, все нелегальные иммигранты в Палестине обязаны именно ему своей жизнью и свободой. Если б он не шел впереди, другие не осмелились бы…
Теперь он ушел от нас, погиб на поле боя… Не только сионистские лидеры, не только палестинцы, не только еврейская раса по всему миру, но и неевреи, желающие покончить с несправедливостью, — все будут сражаться лучше, потому что он шел впереди".
Вдали от центров еврейской жизни и от ее забот ныне всемирно известный писатель Артур Кестлер, который служил тогда во французском Иностранном легионе, узнал о смерти Жаботинского из тулузской газеты от 8 августа. В последний раз он случайно встретил Жаботинского в 1936 году. Жаботинский, вернувшись из Парижа в Лондон, рассказывал об этой встрече. Сев в автобус, он увидел Кестлера, делавшего вид, что погружен в чтение газеты. Жаботинский подошел к нему и спросил, почему он "прячется". Кестлер ответил, что думал, что, может быть, Жаботинскому неприятно с ним разговаривать, так как он полностью отошел от ревизионизма и вообще от сионизма. Жаботинский сказал: "Но вы ведь ничего не писали и не выступали публично против нас?" "Никогда", — ответил Кестлер. И они очень приятно поговорили[883].
Теперь Кестлер записал в дневнике: "Жабо умер… Незаметно ушла одна из величайших трагических фигур эпохи. Любимый герой еврейских масс России и Польши… Самый лучший оратор… Еще одним другом меньше, а их и так немного осталось в живых и на свободе"[884].
А как же "избиратели" Жаботинского — евреи Восточной Европы, предмет его постоянной заботы? Они были в глухих гетто и в концлагерях, а некоторые в городах и деревнях, оккупированных Германией или Советским Союзом. Большинство евреев Восточной Европы не сразу узнали о смерти Жаботинского. А когда узнали, не поверили.
Не поверили даже, когда в одной немецкой газете известие о смерти Жаботинского появилось в рубрике новостей из Нью-Йорка. По рассказу ставшего потом одним из вдохновителей восстания в гетто доктора Давида Вдовинского, известие было принято с таким недоверием, что только через восемнадцать месяцев он поверил в него. Четверо молодых литовских евреев, переодевшись арийцами, пришли в Варшавское гетто, чтобы рассказать о "ликвидации немцами с помощью литовцев" 60 тысяч евреев. Эти люди читали о смерти Жаботинского в нью-йоркской идишской газете в августе 1940 года.
Хотя это было сложно и опасно, Вдовинский (ветеран ревизионизма) с несколькими друзьями "решили почтить вторую годовщину смерти Жаботинского", заказав мемориальную службу в Большой синагоге на улице Тломаки, и опубликовать в подпольной газете статью Вдовинского на иврите.
"Мы, конечно, не могли открыто сообщить евреям гетто о намеченной мемориальной службе… И все-таки, несмотря на трудности оповещения, Большая синагога была переполнена. Простые люди, за которых Жаботинский вел свою непрекращающуюся борьбу до последнего дыхания, рискуя собственной жизнью, пришли отдать последний долг его памяти".
Всего за несколько лет до этого, как вспоминал Вдовинский, Жаботинский предупреждал их в этом же городе — в Варшаве: "Ликвидируйте диаспору, или диаспора ликвидирует вас"[885].
В местах, окуппированных русскими[886], где было запрещено даже само имя Жаботинского, известие о его смерти распространилось раньше. Синагоги были переполнены скорбящими. Молодые бейтаровцы, бросая вызов советским властям, открыто носили черные траурные повязки. Молодой человек, проведший военные годы в Сибири, рассказывал по возвращении, что в лагерях имя Жаботинского было "символом и девизом". На стенах и досках объявлений он видел надписи: "Да здравствует Жаботинский" и "Помни Жаботинского". С оккупированных Советским Союзом территорий доходили трогательные рассказы о ревизионистах и бейтаровцах, которые носили с собой фотографии Жаботинского. Многие из них так и погибли, "с его фотографией в руках"[887].
Особенно глубокий анализ характера и мышления Жаботинского был дан главным раввином Британии доктором Ж.Г. Герцем на многолюдном собрании в синагоге на Дьюк Плейс в Лондоне. Говоря о пути Жаботинского, доктор Герц сравнивал его с великим мудрецом и политиком третьего века "Наси, князем и религиозным вождем своего народа рабби Шимоном бен Гамлиелем, который определил, что три краеугольных камня общества или возрождения разрушенного общества должны быть Правда, Справедливость и Мир".
"Правда, — говорил Герц, — это способность видеть вещи такими, как они есть". Но видеть вещи, как они есть, — это только половина правды. Мы должны, кроме того, уметь видеть вещи такими, как они должны быть, как они легко могли бы быть, если б человеческая слабость, невежество или ненависть не затемняли душ человеческих… Жаботинский был одним из немногих смертных, кто обладал этим замечательным двойным видением".
"Жаботинский, — продолжал он, — боролся за справедливость для всех, для евреев и арабов Палестины в равной степени. И он бил тревогу. Справедливость для еврейского народа наступит, только когда народ будет готов потребовать ее и бороться за нее. Поэтому Жаботинский начал кампанию за Еврейскую армию. Как написано в Псалмах, — сказал Герц, — "только когда Бог даст силу своему народу, Он благословит его прочным миром".
Герц продолжал:
"И это приводит нас к третьему столпу человеческой жизни и общества — к миру. В том, кого оплакивает сейчас множество людей во всех странах, мы находим полную гармонию, подчеркивающую все замечательное разнообразие его талантов и достижений.
Порочащие его говорят: "Но смотрите, скольких врагов он нажил". Мы ответим на это: "Мы любим его за то, что он нажил этих врагов". Он нажил врагов не в погоне за почестями, а в силу своей прямоты, своего энтузиазма и своей полной преданности Дому Израиля. Некоторые жалуются, что он был нетерпелив. Что касается нетерпеливости, то не вопрошал ли смиреннейший из людей Моше Рабейну Господа: "Доколе, Господи?" А критика Жаботинским британской политики и администрации не была вызвана враждебностью к Британии. Вовсе нет. Как многие русские евреи, он почти религиозно верил в Британию".
В заключение Герц сказал:
"Он унаследовал больше, чем искру, от наших древних воинов. Можно сказать, что по духу он был гилгуль[888] Бар Кохбы. Его имя останется в сердцах людей будущего. Евреи будущего приобретут более широкое видение, добьются большей справедливости и получат более прочный мир, благодаря деятельности Владимира Жаботинского. Он неразрывно связал свое имя с именами великих людей — с ними он делит бессмертие. Аминь"[889].
ПОСЛЕСЛОВИЕ
У биографа Жаботинского не может не остаться чувства незаконченности сюжета. Произошедшие после смерти Жаботинского катаклизмы: беспрецедентная, неописуемая трагедия Катастрофы, а потом восстание последователей Жаботинского против британского господства, изгнание англичан и образование государства — все это так тесно связано с жизнью и работой Жаботинского и все-таки остается за рамками его биографии.
В основном читателю, как и автору биографии, придется примириться с этим. Но все же есть вопросы, которые должны и могут быть упомянуты в данном контексте, хотя они не входят в него хронологически.
Почти за сорок три года до своей смерти семнадцатилетний Жаботинский понял судьбу европейского еврейства и предсказал группе ошеломленных студентов Бернского университета, что ненависть европейцев к евреям приведет когда-нибудь к "Варфоломеевской ночи". Поэтому он "советовал" евреям уезжать из Европы в Палестину. Через семнадцать месяцев после его смерти нацистские власти, собравшиеся в пригороде Берлина Ванзее, приняли план полного уничтожения евреев в Европе, называвшийся "окончательным решением".
И Теодору Герцлю, и Максу Нордау внушала опасения судьба евреев Восточной Европы. Но Жаботинскому выпало — более чем поколение спустя — увидеть в Восточной Европе зарождение процесса: экономическую разруху и беспрерывный рост насилия, ведущего, как он понял, к уничтожению еврейского народа. Жаботинский посвятил годы своей жизни не только попытке объяснить евреям Восточной Европы тяжесть их положения, — он отдал свои силы спасению того, что можно было спасти.
За три года до начала Второй мировой войны предупреждения и увещевания Жаботинского стали более настойчивыми, даже более страстными. Жаботинский неистово пытался заручиться международной поддержкой, чтобы заставить Британию открыть ворота Палестины для обреченного без нее еврейства. Под его началом и руководством росла и ширилась нелегальная иммиграция в Палестину. Из-за этого некоторые решили, что Жаботинский "предвидел Катастрофу". Нет, Жаботинский не предвидел, что все будет так чудовищно страшно. Катастрофа была связана с войной, когда в руках немцев оказалось практически все население Европы, а Жаботинский не предвидел войну. Он, напротив, открыто провозглашал, что войны не будет.