"Вы, очевидно, не знаете, что диктатура, основанная "Керен а-Йесод", продолжает работать в Палестине и вредит поселенческой деятельности евреев. Этому следует сопротивляться. Нехорошо было бы для "Рассвета" и для ревизионистского движения, если бы ими руководил оппортунизм. Очень важно, — настаивал он, — чтобы наше движение заслужило свою репутацию благодаря смелости".
* * *
Хотя в 1925 году лейбористские лидеры еще не полностью примкнули к политике Вейцмана, знаки сближения уже были достаточно ясны. Несомненно, исторической случайностью оказалось то, что именно в этот момент социалистическая мечта лейбористов совпала с развитием вейцмановских взглядов. Он не был социалистом; вероятно, его отношение к социальным вопросам было близко к либеральному мировоззрению Жаботинского. Восхищение духом халуцианства было таким же, как у Жаботинского; оба и говорили и писали об этом в дифирамбических терминах. Однако Вейцман все время сравнивал дух этих первопроходцев с непривлекательным, даже отталкивающим образом жизни евреев Восточной Европы — результатом многовекового угнетения, дискриминации и жестокой нищеты. Чувство жалости у него смешивалось с презрением и страхом. Он называл их "торговцы пуговицами из Портновска" и опасался, что если они прибудут в Палестину в большом количестве, то их социальное и финансовое влияние окажется очень вредным. И хотя он не мог не знать о бедственном положении восточных евреев, он не считал его угрожающим.
Прямо противоположным было представление Жаботинского. Он считал своим долгом и долгом своего поколения изменить поведение и привычки этих "деградировавших" евреев. Прежде всего он надеялся произвести перемены среди молодежи — через идеологию, выработанную для "Бейтара"; независимо от этого он знал — свободная жизнь в свободном еврейском государстве принесет трансформацию: согнутая спина распрямится. Но еще важнее этого предвидения было ощущение безотлагательности. С самой своей юности, как доказывает уже первая его речь в Берне в 1897 году, он (как Герцль и Нордау до него) увидел, что Европа — опасное, гиблое место для еврейского народа. Задача физически спасти евреев Европы была очевидно связана с необходимостью добиться большинства в Палестине. Его бросало в дрожь только при намеке на "селекцию" между теми или иными группами евреев — идея, которая крепла и в мировоззрении "элитиста" Вейцмана, и в классовой философии лейбористских лидеров.
Можно спорить о том, что было бы, если бы взгляды лейбористов не так легко совмещались с двойственным отношением Вейцмана к евреям Восточной Европы. Возможно, в таком случае он бы сам наблюдал за распределением денежных фондов на строительство между всеми группами еврейского населения. Но каковы бы ни были его мотивы, союз с лейбористским движением имел далеко идущие практические последствия.
Несмотря на остроту конфликта между Жаботинским и лейбористским движением, он не обязательно должен был привести к яростным нападкам на него лично. Ведь он был далеко не единственный их критик. На Четырнадцатом конгрессе, среди прочих, их критиковал один из главных экономистов сионистского движения, д-р Джордж Гальперин, финансовый советник Вейцмана. Он прямо высказал свое предложение:
"Еврейский народ не может одновременно проводить социальные реформы и создавать в стране подавляющее большинство; первая обязанность сионистов — создать это большинство. Палестина должна развиваться с мировоззрением, существующим во всех других странах"[108].
Однако с их точки зрения оппозиция Жаботинского была опаснее, чем оппозиция всех прочих критиков и антагонистов. Его историческая роль — основателя Еврейского легиона, защитника Иерусалима, узника Акко — сообщала ему среди еврейских масс популярность, равную только популярности Вейцмана. Как оратор и писатель он обладал феноменальной силой убеждения. Уже в 1923 году, когда некоторые лейбористские лидеры еще надеялись, что сотрудничество с ним может быть восстановлено, Элияу Голомб, докладывая о своей беседе с Жаботинским, напирал на "опасности" поисков сотрудничества с независимо мыслящим человеком[109]. Вера в собственную миссию, в единомыслие в случае гегемонии, была не меньше, чем религия, и Жаботинский в их представлении приобретал черты опасного еретика.
Но взгляд этот появился еще раньше, во время самых первых их встреч с Жаботинским в 1918 году. Тут сразу же появились проблемы. Представители Второй алии остались в истории как единственный случай эгоизма. Один из самых красноречивых и замысловатых ораторов, Берл Кацнельсон, в 1929 году был способен написать эссе под названием "Чудо Второй алии" — то есть, Кацнельсона и его коллег[110]. Уровень самопожертвования и преданности этой группы, куда входили и буржуазные иммигранты, "строительству" Палестины в очевидно невозможных физических условиях был действительно чудом; нетрудно понять душевную потребность участников услышать изумленные похвалы, которые они заслужили. Никто не отнесся к ним так тепло, как сам Жаботинский. Мало того, когда он обратился к ним в том самом 1918 году, он занимался их ближайшими практическими потребностями и пожеланиями: получить согласие военной администрации на вступление в Еврейский легион — согласие, в котором Алленби им твердо отказал (и которое Жаботинский, с помощью Аронсона, в конце концов получил).
Он разговаривал с ними со всем почтением, которое они заслужили как патриоты, как добровольцы, готовые отдать жизнь за свою страну, как соучастники в великом труде, которому и он себя посвятил. А они — обижались на то, что не было в его словах специальной похвалы, понимания того, что они считали особой мотивацией своего решения идти на фронт. Кацнельсон сказал Шалому Шварцу: "Для него лондонцы были важнее, потому что они были не добровольцы, а мобилизованные солдаты". А Рахель Янаит, тоже член тесно связанного между собой руководства, сказала ему же: "Он не требовал личных достоинств. Ему было все равно, кто служит в Легионе; а мы искали идеалистов, и в Палестинском батальоне вы увидели бы самую элиту движения"[111].
Более глубокого непонимания этого человека не придумаешь. После первой же встречи с легионерами он написал Вейцману, как важно держать несколько батальонов вместе, — потому что палестинцы и американцы, "…чистые добровольцы, проникнутые в высочайшей степени идеализмом и энтузиазмом… могут иметь большое влияние на наших ребят из Англии, которые в основном призывники"[112].
Два года спустя один-единственный трагический, вошедший в историю эпизод сильно испортил отношение лейбористских лидеров к Жаботинскому. Это был Тель-Хай. Все выглядит очень просто. Все мужчины и женщины Тель-Хая были членами лейбористского движения. Они и обратились к своим лидерам — Кацнельсону, Бен-Гуриону и другим; им же Трумпельдор слал всё более и более отчаянные просьбы прислать подкрепление и боеприпасы. Хотя деньгами распоряжалась Сионистская комиссия, но и у лейбористских лидеров имелись свои ресурсы, не говоря уже о людских резервах, и конечно, они, если и не целиком, то частично виновны в том, что подкрепление и боеприпасы так и не достигли Тель-Хая.
В это время Жаботинский был журналистом в Иерусалиме и весь февраль организовывал иерусалимскую самооборону против растущей угрозы вдохновленного британцами погрома; он не был членом этой лейбористской группы и, по-видимому, долго не знал о положении, сложившемся в Тель-Хае. Трумпельдор к нему не обращался. Когда же он узнал о сложившейся там ситуации, он представил лидерам общины и лейбористам особо простое предложение: или немедленно послать туда подкрепление и боеприпасы, или отдать приказ Трумпельдору и его товарищам отступить. Были голоса и в самой лейбористской организации, призывавшие к тому же.
Тогда и много лет впоследствии лейбористские лидеры, да и историки, на них ориентированные, оправдывались тем, что "нельзя покидать удерживаемую позицию". Это противоречит фактам. В конфликте с арабами позиции, которые удержать было невозможно, покидали. Тель-Хай через двадцать четыре часа после гибели Трумпельдора и его товарищей был полностью эвакуирован. Позиция Жаботинского была вполне законна. Но почему же все годы после этого его преследовала клевета и ненависть?
Причина в обстоятельствах. Будучи людьми искренними и достойными, они не могли не чувствовать своей вины за провал, как бы его ни объясняли. Мало того, что их товарищи в опасности были оставлены без помощи, но и сами они, молодые люди лет тридцати с небольшим, моложе Трумпельдора, бывшие легионеры с военной подготовкой, не пошевелились, не кинулись на фронт, остались в Тель-Авиве и в Иерусалиме. (Одно исключение все же имело место: двадцатипятилетний Голомб в конце концов, хоть и поздно, отправился туда с двадцатью вооруженными людьми.)
Жаботинский, критикуя их поведение в тель-хайской трагедии, ни разу не нападал ни на кого персонально, — как они нападали на него. Это только ухудшило дело: его рыцарство подчеркивало моральное превосходство; их же чувство вины нуждалось в успокоении, — надо было либо признать ошибку, либо найти козла отпущения. Признать ошибку они не были готовы. Таким образом, героизм Трумпельдора и его товарищей был представлен в истории сионизма как коллективный акт спасения организацией "Ахдут а-Авода" (под руководством Кацнельсона и Бен-Гуриона) точно выполненного принципа "удерживаемая позиция не может быть покинута". И в легенде, распространенной лейбористским движением, "злодеем" во всей истории оказывается Жаботинский[113].
Но и у этой ранней и длившейся так долго обиды лейбористского руководства явно были более глубокие корни. Вдобавок к прочим своим качествам, они оказались очень чувствительным поколением. Историк лейбористского движения, показавший необычайно сильное сострадание к себе этих высоко интеллигентных и преданных делу людей, пишет, что они "таили свою чувствительность и природную мягкость под грубой наружной коркой, образовавшейся из п