еренесенных ими страданий и разочарований"[114].
И в 1918 году к этим молодым палестинцам, которые были такого высокого мнения о своих добродетелях и свершениях, явился Жаботинский, уже знаменитый лидер, почти единолично вырвавший у британцев право еврейского народа сражаться за свою страну. У них проснулось желание видеть его лидером их собственного движения. А он не пошел им навстречу. В этом и крылась причина их абсурдного обвинения: "враг рабочих". Невостребованная любовь порождает сильную ненависть.
В 1923 году Рахель Янаит встретилась с Жаботинским в Европе — он впервые после 1920 года выехал из Палестины. Это было задолго до столкновения по вопросам социальной политики. Она бросила ему: "Строительством страны занимаются рабочие. Вы могли бы возглавлять нас, но вы ненавидите рабочих"[115].
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
ЖАБОТИНСКИЙ вернулся в Париж в состоянии эйфории от своего турне по пятнадцати городам государств Прибалтики, Германии, Австрии и Румынии. На встречи с ним, организованные импресарио, приходило множество людей. Он даже заработал лекциями какие-то деньги. Но больше всего в этом турне его потряс рост культа в правительственном сионистском режиме — культа, который, как заявил Жаботинский, можно назвать только фашизмом. "У них нет ни плана, ни идеологии, — писал Жаботинский, — один только культ лидеров, открыто признаваемый их делегатами". Когда пришел черед слушателям Жаботинского комментировать программу ревизионистов, их отзывы были уже готовы: защита палестинской промышленности? Это поднимет цены; аграрная реформа (перераспределение земель)? Это будет отвергнуто англичанами; Легион? Это означает милитаризм. И так далее.
"В любом случае я тогда задавал вопрос: ладно, предположим, что ревизионизм бессмыслен. А что тогда вы предлагаете? Как вы будете продвигать ныне замороженное сельское хозяйство, когда цена на землю около двадцати фунтов стерлингов за дунам? И как вы сможете обеспечить охрану более ста еврейских поселений силой в 1500 человек? Дайте мне выслушать ваш план.
Вопрос действовал магически: половина оппозиционеров умолкала, остальные некоторое время заикались, но наконец признавались: такого плана у нас нет, это не наше дело. У нас есть вожди, мы им доверяем; они знают, что надо делать, и сделают, когда представится возможность".
Этот бездумный, беспечный культ подчинения вождю, как писал Жаботинский, "повсюду вошел в моду, отчасти под влиянием Бенито Муссолини, и, видимо, будет продолжать отравлять атмосферу, пока не достигнет позорного конца, заведя всех в тупик".
"Идиотское" понятие лидера зародилось в Англии, но в Англии оно всего лишь обозначало — в политическом смысле — председателя руководящей партии, который оставался на своем посту, только пока он претворял в жизнь решения своей партии. Во время выборов никто не обсуждал, кто из вождей лучше: Ллойд Джордж, или Макдональд, или Болдуин, — говорилось о том, какая партия имеет более приемлемую политику. Только в трех местах политический режим был построен на авторитете вождя: в некоем балканском государстве, где у партии даже не было своего названия, — она называлась именем своего лидера; в старом гетто, где еврейское население поддерживало то какого-нибудь ученого, то богатого бизнесмена. Ученый прекрасно знал Талмуд; бизнесмен прекрасно вел свои дела. Население соответственно верило, что эти люди понимали во всем: и в борьбе с местной администрацией, и в борьбе с эпидемией тифа. Когда вождь менял свое мнение, массы тоже меняли масть.
Всё это было безвредно, поскольку ни в борьбе с эпидемией тифа, ни в борьбе с местной администрацией не было объективной возможности победить.
К сожалению, — продолжал Жаботинский, — мы перенесли на сионизм свои привычки из гетто". Затем задавал критический вопрос: "Если вождь такой мудрый и всезнающий, зачем вообще нужны дебаты и выборы?"
Единственной европейской страной, где привилась концепция лидера, стала Италия, а для итальянской традиции понятие вождя было настолько чуждым, что для него даже не было итальянского слова и пришлось заимствовать латинский термин дуче. У итальянского фашизма отсутствовала ясная программа, поэтому правдой считалось то, что сказал вождь.
В сионизме, в отличие от Италии, как указывал Жаботинский, действительно не было физического преследования противников режима. "Однако вместо него существовали другие методы, тоже грязные и грубые. Наиболее распространенный из них — клевета. Возражавших против "вождей" как принципа обвиняли в оппозиции "Керен а-Йесод". Хуже того, их обвиняли в том, что они советуют евреям не эмигрировать в Палестину, а таких оппозиционеров надо бойкотировать". Жаботинского подвергли такому бойкоту в ряде посещенных им городов. В Кишиневе, где 10.000 людей вышли на улицы города, чтобы приветствовать Жаботинского, местный сионистский комитет счел своим долгом объявить, что комитет в этой демонстрации не участвует[116].
Жаботинский был очень доволен тем, как его приветствовали в большинстве городов. Он считал, что, если только движение сможет найти денежные средства, у него есть достаточные шансы на победу в начатой политической борьбе. Но движение продолжало бедствовать, в его растущих рядах было мало богатых жертвователей. Очень своевременным — и с политической, и с финансовой точки зрения — было предложение, полученное Жаботинским от американского импресарио Сола Юрока, прочесть двадцать лекций по всем Соединенным Штатам. 15 января 1926 года Жаботинский, в приподнятом состоянии духа, на пароходе "Франция" отправился в Нью-Йорк. На этот раз он не взял с собой Данте, он прервал и работу над романом о библейском Самсоне. Он отдыхал за чтением английских романов. "Ни мысли в голове", — писал он Ане.
С финансовой точки зрения турне в Америку было неудачным. По возвращении Жаботинский кратко писал Клинову: "Я не сумел заработать денег ни для себя, ни для "а-Сефер", ни для партии, ни для "Рассвета". Наверное, можно было заработать, но я просто не знаю, как". В общем, это было правдой. К несчастью, умение собирать пожертвования не относилось к его многочисленным талантам. Но причина денежного фиаско в Америке крылась не только в неумении. Этому очень способствовали и неустанные усилия его оппонентов из Сионистской организации в Америке. Один из сохранившихся документов — письмо от известного филантропа Натана Штрауса — показывает, какими методами они пользовались. В течение нескольких лет Штраус был горячим поклонником Жаботинского. Он послал искреннюю телеграмму с предложением помощи заключенному в Акко. Вскоре после приезда Жаботинского в Нью-Йорк он обещал пожертвования на сумму 25.000 долларов. Через некоторое время он отказался от своего обещания. Близкий друг Штрауса Бернард Г.Ричардс объяснил спустя несколько лет, что "друзья, опасавшиеся военного формирования и преклонного возраста Штрауса" (ему было 78 лет), оказали на него давление.
Однако сам Штраус в своем письме с извинениями приводил совсем другую причину, раз и навсегда показавшую Жаботинскому, насколько сионистские лидеры сдали свои позиции. 27 апреля 1926 года Штраус писал:
"Я считаю опасным поддерживать план, по которому — хотя бы в будущем — еврейское население должно численно превзойти арабское. Мы хотим, чтобы как можно больше иммигрантов ехало в Палестину. И я готов прилагать все усилия, помогая расселить их, как только страна будет способна их принять, помогая им наладить экономически независимую и свободную жизнь. Но это счастливое состояние должно возникнуть самостоятельно, для него нужно заручиться поддержкой и сотрудничеством арабов.
Я посоветовался с серьезными и знающими людьми, для которых благосостояние нашего народа так же важно, как для Вас и для меня. И все они согласились с тем, что Ваш план опасен. После встречи с Вами я провел несколько бессонных ночей, беспокоясь обо всем этом".
Штраус не упоминает, что объяснил ему "опасность" плана Жаботинского не кто иной, как раввин Стивен Вайз, который, понуждаемый Вейцманом, уговорил его "закончить свой флирт с Жаботинским"[117].
Политическая реакция была совсем иной. В июне идишская "Тагблат" писала: "Ни Жаботинскому, ни его троим коллегам, делегатам на Сионистский конгресс в Вене, и не снился такой успех. Не прошло и года, как ревизионисты стали главным пунктом повестки дня сильнейшей организации — американской". Однако не только этот успех пробудил внимание сионистского руководства к Жаботинскому. Осознавая опасность Жаботинского для истеблишмента Вейцмана, бюрократы сионистской организации после первоначальной холодности вдруг прижали Жаботинского к груди, и пошли слухи, что они ведут с ним переговоры. Луис Липский, сильно настроенный в пользу Вейцмана, был в отъезде в Лондоне, но его коллеги разговаривали с Жаботинским и заверили его, что принимают его программу, если не полностью, то на 90 процентов. Один из коллег Липского, известный писатель Морис Сэмюэл, издал английский перевод памфлета Жаботинского "Что хочет ревизионизм?"; другой — Меир Вайсгаль, редактор официального органа Сионистской организации "Нью Палестайн", предложил Жаботинскому выразить свои взгляды на страницах его журнала, — что тот и сделал, опубликовав там две большие статьи[118]. Жаботинский считал, что причина этих проявлений дружбы коренилась в их "чистой и простой ненависти" к плану Вейцмана о расширении Еврейского агентства. Почти все они говорили Жаботинскому о том, что ненавидят этот план, но добавляли: "Мы не можем критиковать его, так как подчиняемся официальной политике; но мы будем счастливы, если вам удастся победить его". Наиболее осведомленные считали, что этот план уже провалился. За чаем после выступления Жаботинского в здании Манхэттенской оперы все они были в хорошем настроении. Один из них сказал: "Этот план уже мертвая лошадь".