о пор критика Исполнительного комитета и его политики считается в сионистской партии преступлением? Разве доктор Вейцман не был против резолюции Шестого сионистского конгресса об Уганде и не организовал оппозицию, которая заставила Седьмой конгресс отвергнуть Уганду? Не возглавил ли г-н Липский пять лет назад оппозицию против группы Брандайза, не он ли боролся, чтобы отобрать власть у руководства, законно выбранного на предыдущем съезде? Разве не он подготовил почву для Кливлендского съезда, который создал новое руководство СОА?…Сионистское руководство должно было счесть для себя честью пригласить Жаботинского".
Газета "Джуиш Дейли Ньюз" требовала положить конец преследованиям подозреваемых в "ереси против официальной программы".
Жаботинский считал, что, если бы он мог провести в Америке еще три месяца, можно было бы организовать сильное движение. Судя по всем признакам, он, видимо, был прав. Не имея возможности задержаться в Америке, он предсказывал, что вторая кампания будет через несколько месяцев проведена его американскими приверженцами. Этого не случилось. Лидеры группы были способными людьми, но не смогли обеспечить необходимые ингредиенты кампании: умелого организатора и соответствующие денежные фонды. Ревизионистское движение, служившее постоянной мишенью для атак истеблишмента, лишь слабо отбивалось от них.
Приезд Жаботинского несомненно изменил бы положение. Но растущие нужды его партии в Европе и в Палестине и политические бури, сотрясавшие сионистское движение, не дали Жаботинскому такой возможности.
Прошло девять лет, прежде чем Жаботинский снова смог отправиться в долгое путешествие на большой и сравнительно отдаленный Североамериканский континент. Он вернулся — в 1935 году — в мир, изменившийся до неузнаваемости.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
ЖАБОТИНСКИЙ собирался, вернувшись из Соединенных Штатов, сразу поехать в апреле в Палестину. Задерживаясь из-за неожиданного поворота событий с фондом "Бней-Цион", он очень беспокоился о своей матери. Ей было за восемьдесят, она тяжело болела и с волнением ждала его приезда. Она писала Ане, что буквально "считает дни".
Жаботинский предложил Ане выехать — с тем что потом он приедет в Тель-Авив, где жили в то время мать и Тамар. Аня считала, что приехав без него, она только больше встревожит его мать. Когда наконец он в июле вернулся в Париж, они решили, что он поедет, а Аня останется.
Но он снова задержался, на этот раз по очень неприятной, даже зловещей причине. Ему было отказано в визе в Палестину[122].
Причины отказа не сообщались. Жаботинский телеграфировал главе Еврейского национального фонда Юлиусу Бергеру, прося его вмешательства в Иерусалиме. Жаботинский, по просьбе Бергера, вез с собой сценарий фильма о Палестине, написанный для нужд фонда, а его дорожные расходы действительно должны были оплачиваться фондом. Вмешательство Бергера помогло, виза была выдана, и Жаботинский смог наконец в конце апреля отплыть из Марселя.
На борту парохода он занимался правкой рукописи своей книги о Самсоне. Видимо, Аня прочла книгу и предложила поправки, которые, как он писал ей, он безоговорочно принял. Теперь он решал трудную проблему: являлась ли Далила "соблазнительной" или "соблазнительницей"[123].
3 октября Жаботинский высадился в Яффо и был потрясен оказанной ему встречей. На набережной его встречали сотни людей, и казалось, что толпы запрудили улицу, ведущую к порту. "Тель-Авив, — писал он Ане, — бурно приветствовал меня. Говорят даже, что такое скопление народу бывало только в случаях встречи барона Ротшильда или при поклонении останкам Макса Нордау. Но я думаю, что там масса была более разнообразна. Тут 90 процентов присутствующих были рабочие и молодежь. Я думаю, что собралось около 5000. На многих балконах висели флаги. Мне бросали цветы, — писал он в удивлении. — Правда".
Подобные сцены повторились потом в Яффо и в Иерусалиме; около 40.000 человек, по оценкам прессы, пришли на его выступления. Повсюду, где он выступал, собирались толпы. Люди приходили за много часов до начала. Дважды он выступал в Тель-Авиве. В день второго выступления (очередь на вход выстроилась за много часов до начала), 17 октября, газета "Гаарец", обычно критически писавшая о молодом ревизионисте, назвала его человеком, "чье имя связано с огромным количеством событий в сионизме и Эрец-Исраэль, так как он умеет магически воздействовать на слушателей".
Изумление газеты можно понять. Для выступления Жаботинского в Палестине впервые был поставлен микрофон. На большом открытом пространстве у здания "Бейт а-Ам" собралось около 8000 человек, а еще примерно 4000 стояли на прилегавшей улице. Света не было, во тьме он держал аудиторию в течение двух с половиной часов. "Было совершенно тихо, — писал он Ане. — Особая публика".
Газета "Доар а-Йом", очевидно желая почтить его, предложила избрать его мэром Тель-Авива. В письмах Ане Жаботинский неоднократно выражал свою нелюбовь к подобным "сенсациям".
Накануне приезда Жаботинского в Хайфу прошел слух о том, что есть опасность покушения на него со стороны арабов. Организаторы собрания решили, что Жаботинский должен сойти с поезда за несколько километров до города, в Кармиэле, и доехать на машине. Для этого достали роскошный лимузин и украсили его розами. Когда Жаботинский увидел это и узнал, что это сделано в его честь, он отшатнулся: "Для меня? А нельзя просто взять такси? Или, пожалуйста, уберите все украшения". Потом он извинился перед организатором, Йосефом Паамони: "Я надеюсь, вы не обиделись. Хоть розы должны были выражать восхищение, все-таки есть разница между главой политической партии и певичкой кабаре".
Командир "Хаганы"* Яков Патт принял дальнейшие меры предосторожности. Не оповещая об этом Жаботинского, он приказал трем вооруженным телохранителям посменно находиться при нем[124].
Хайфа была опорой лейбористской партии (ее много лет называли "Красная Хайфа"), и там опасались столкновений на публичных выступлениях Жаботинского. Ничего не случилось. Напротив, 2000 человек, большинство которых наверняка были его противниками, затаив дыхание слушали его многочасовое выступление с балкона Техниона.
Наибольшее волнение было в Иерусалиме. Кавалькада машин и масса велосипедов несколько километров сопровождали автомобиль Жаботинского. По всей улице Яффо, запруженной тысячами людей, было перекрыто движение. Когда показался автомобиль Жаботинского, толпа запела "а-Тикву".
Отвечая на приветствие председателя еврейской общины Иерусалима, Жаботинский с чувством говорил о "любимом Иерусалиме". Повернувшись в сторону резиденции верховного комиссара, Жаботинский взволнованно изложил в нескольких словах суть сионизма Герцля. В диаспоре, сказал он, еврейский народ всегда был меньшинством, и всегда мечтой народа было жить там, где он составит большинство. "Здесь, в Эрец-Исраэль, мы не хотим построить новый галут?.
Что касается политики британского правительства, "некоторые считают, что мы должны молчать, но нельзя молчать о том, что говорит само за себя. Занятые иммиграцией и поселениями, даже если мы молчим как камень, наши дела говорят за себя. Тишина — это дуэт. Если я буду молчать, этого недостаточно. Надо, чтобы и другая сторона молчала. А если мы начнем лгать о своих целях, нас спросят: если вам не нужно большинство, зачем вам расселять массы людей?"
Организаторы собрания в Иерусалиме в поисках места, где можно разместить большое число людей, обратились к Еврейскому университету с просьбой о предоставлении им великолепного амфитеатра. Тогдашний ректор университета Норман Бентвич отказал им. Он был заядлым противником Жаботинского. Он объяснил свой отказ тем, что университет не должен использоваться в политических целях. Такое объяснение казалось вполне логичным, но живший тогда в Палестине Артур Кестлер серией из трех статей в газете "Цафон" показал, что в прошлом политические выступления в университете разрешались: Вейцману и Соколову. Кестлер дал своим статьям заголовок "Позор!"
Главы местных общин в городах, которые посещал Жаботинский, устраивали там приемы в его честь. В Тель-Авиве такой прием был устроен отцом-основателем и мэром города Меиром Дизенгофом, который тридцать лет назад ходил с Жаботинским к богатым одесским евреям, собирая деньги на первую еврейскую самооборону в царской России.
В своей речи на этом приеме, большинство участников которого были старыми и убежденными сионистами, Жаботинский говорил о важном и обычно замалчиваемом факте в истории сионизма: о "духовном сионизме Ахад ха-'Ама". Сам Жаботинский заблуждался, считая, что Ахад ха-Ам — яростный его противник в кампании за Еврейский легион — проповедовал идею "духовного центра" в Палестине как альтернативу политического еврейского государства. Для последователей Ахад ха-'Ама это был действительно кардинальный принцип его учения, оправдывавший их неприятие сионизма Герцля и их возражения против деятельности Жаботинского. Встретившись теперь с Ахад ха-Амом в Тель-Авиве, Жаботинский в долгом разговоре с ним упрекнул его за противостояние еврейскому большинству в Палестине.
Ахад ха-'Ам возмутился: "Кто вам сказал, что я против еврейского большинства в Палестине? Я одним из первых подчеркнул, что без еврейского большинства в Эрец-Исраэль нельзя создать духовный центр".
Ахад ха-'Ам попросил своего секретаря Йоханана Погребинского найти соответствующую цитату из его трудов, и через несколько дней Жаботинскому дали ссылку на эссе Ахад ха-'Ама "Шалош мадрегот" ("Три ступени") в сборнике его трудов "Бапарашат драхим" (На перепутье).
Спустя менее чем три месяца Ахад ха-'Ам скончался. Жаботинский написал очень теплый и наводящий на размышления некролог. Он рассказал, что узнал от самого Ахад ха-'Ама, как было извращено и фальсифицировано его учение, не претендовавшее — в отличие от поздних трактовок — на создание бесплотного "культурного центра". Очищенное от извращений, по утверждению Жаботинского, учение Ахад ха-'Ама приобретало величие, ставившее его в один ряд с Герцлем и Нордау.