Хотя Жаботинский произнес шестнадцать речей в четырнадцати городах Германии, больше всего его впечатлило то, что ему удалось добиться перехода в ревизионистскую партию Ричарда Лихтгейма, признанного лидера сионизма в Германии и своего бывшего коллеги по Международному исполнительному комитету. Жаботинский долго соблазнял Лихтгейма, но свидетельств о причинах колебаний Лихтгейма не сохранилось.
Жаботинский писал ему: "У нас общие убеждения, всегда были общие убеждения… Некоторые разногласия между нами можно загладить… Если вы видите препятствие во мне, пожалуйста, поверьте: у меня нет никаких претензий, и я не рассматриваю себя как главного кандидата на нашу бедную корону". В откровенном разговоре с Лихтгеймом в Берлине Жаботинский смог развеять те сомнения, которые были у Лихтгейма.
Казалось естественным, что Лихтгейм, который в 1923 году присоединился к противникам, требовавшим, чтобы Жаботинский ушел в отставку, должен сделать первый шаг к примирению. Некоторые коллеги Жаботинского не были столь всепрощающими, они не могли согласиться с Жаботинским, утверждавшим, что Лихтгейм никогда не проявлял нелояльности. Жаботинский, однако, заявил, что для него важны талант Лихтгейма и вера в их дело.
В результате, когда Лихтгейм появился на Второй всемирной конференции партии в Париже (26–30 декабря), его приняли с распростертыми объятиями. Более того, вместе с Меиром Гроссманом и ветераном движения Владимиром Темкиным он был избран вице-президентом Всемирного движения.
Неизвестно, насколько близки были Жаботинскому профетические откровения Библии. Но речи Жаботинского на Второй всемирной конференции, в отличие от его обращения к Первой конференции, были выдержаны в духе пророка Иеремии, который, когда сбылись его мрачные прогнозы, стоял на рыночной площади, восклицая: "Успокойтесь, успокойтесь, люди".
На Первой всемирной ревизионистской конференции, в период огромных экономических надежд, оборванных Четвертой алией, Жаботинский назвал себя "черным гостем", который предупреждал, что, если финансовому буму не создать благоприятных условий, он закончится, а на смену ему придет ужасный экономический кризис. Теперь, когда мрачное пророчество Жаботинского сбылось, он выступил против волн пессимизма и отчаяния, которым предались палестинская община и сионистское движение. Растущая безработица, банкротства, бегство из страны стали постоянными характеристиками жизни в Палестине.
"Надо сказать, что нынешний кризис — это мрачное осуждение условий и методов нашей работы с 1919 года. Однако это не осуждение еврейского народа, так как еврейский народ выдержал проверку. За шесть-семь лет в Палестине наши иммигранты создали ценности, которых не мог создать ни один народ поселенцев за такой короткий срок и на таком маленьком кусочке земли. Обедневшая диаспора вложила в Эрец-Исраэль более 10 миллионов фунтов стерлингов — грандиозную сумму, которой все мы можем гордиться.
Это и не осуждение Палестины. Тут на обоих берегах Иордана есть огромные пространства необработанной земли для засева; индустриальные и коммерческие возможности страны очень значительны — и никогда не использовались. Это и не осуждение мандатных властей, потому что министры, верховные комиссары и чиновники — это все-таки не Англия. Настоящая Англия — это британское общественное мнение, к которому мы никогда не обращались за защитой своих прав.
Нынешний кризис — это осуждение двух систем: системы управления Эрец-Исраэль, организованной господином Сэмюэлом, и руководства сионистскими делами в их нынешнем виде. Обе эти системы имеют право на существование, надо только сменить сионистское руководство и создать в Англии такое общественное мнение, которое привело бы к замене палестинской администрации".
Жаботинский объявил, что первой задачей ревизионистского движения является восстановление веры: в сионизм, в Эрец-Исраэль, в стойкость еврейского народа, в справедливость цивилизованного мира и в могущество правого дела.
Конференция взяла на себя роль "белого гостя" — того, кто приносит надежду и жизнерадостность, и приняла предложения по сионистской экономической политике. Жаботинский изложил их очень подробно. Большинство этих предложений были развитием идей, высказанных на конференции палестинских ревизионистов, на которой Жаботинский присутствовал: рациональная политика использования земельных и водных ресурсов, привлечение инвестиционных капиталов, экспорт палестинских продуктов.
Ведущим принципом, по словам Жаботинского, должна стать бесклассовая политика, направленная на нужды нации пионеров. Должна быть только одна "сцена" и только один "актерский состав", игравший одну историческую пьесу, в которой один актер брал на себя роль рабочего, а другой роль капиталиста, и каждый думал о единой постановке, название которой "Мысли о суверенном государстве".
Жаботинский объяснил, что развернутый план сионистской экономической политики должен быть подготовлен экспертами, "не экспертами по колонизации Эрец-Исраэль, которых сионистское руководство ищет среди нью-йоркских адвокатов, берлинских банкиров и бывших наместников в Индии[134], а толковыми поселенцами из Ришон ле-Циона и Эмека и фабрикантами из Тель-Авива".
Никакая реформа сионистской экономической политики не могла, однако, достичь своей цели, пока мандатный режим, который не только затруднял политику поселений, но и делал ее невозможной, продолжал существовать и сопровождаться постоянными уверениями покладистых сионистов, что ситуация в Палестине "удовлетворительна".
Поэтому "политическая атака" ревизионистского движения должна быть направлена как на британское правительство, так и на нынешнее сионистское руководство[135].
Конференция закончилась 30 декабря 1926 года. Через несколько дней Жаботинский приехал в Польшу. Наконец-то, после многочисленных просьб, Варшава открыла перед ним свои двери. Власти не простили ему отказа присоединиться — как это сделали местные еврейские лидеры — к борьбе Польши за свободу и независимость. Жаботинский предвидел, что права евреев все равно будут попираться.
Он чувствовал растущую необходимость установить отношения с еврейской общиной. Ее муки красноречиво описывались представителями филантропического Объединенного распределительного комитета Америки, у которого были сотрудники в Восточной Европе. Жаботинский обратился за помощью к своему старому другу — и политическому сопернику — Ицхаку Грюнбауму, депутату польского сейма, который успешно переговорил с польскими властями.
Двухмесячное пребывание Жаботинского в Польше стало триумфальным. Был организован особый комитет по его встрече. Среди членов комитета были сенаторы, редакторы газет, представители "Мизрахи" и Общей сионистской партии, которые проигнорировали бойкот, установленный сионистской организацией Польши. В Варшаве Жаботинского встречала масса людей. На его выступление через два дня после приезда собралось около 4000 человек. Речи в его честь произносили сенаторы, редакторы газет и представители сионистских партий. Подобный прием был оказан ему во всех крупных городах. В Вильне его провезли по улице через "море молодежи", через толпу, скандировавшую приветственные лозунги. "Господи, — писал он Ане, — где они прячутся, когда они нужны". Хотя после каждого собрания от 10 до 100–150 человек вступало в партию, цифры вступающих совершенно не соответствовали общему воодушевлению. Он не получал удовольствия ни от окружавших его толп, ни от общего возбуждения, и уж никак не от банкетов. Он писал Ане, что, выполнив свой долг, был бы счастливее, проводя десять часов в день за "сочинением романа или изучением мальтийского алфавита"[136].
Но надо было платить еще одну тяжелую цену. Жаботинский писал Ане из Лодзи:
"Есть еще одна неприятная вещь. Я давно это чувствовал, сейчас это стало пугать меня. Мне даже тебе стыдно всерьез писать об этом. Дело в том, что они начинают превращать меня в легенду… "Человек, который…" Легион и Акко, естественно, играют в этом большую роль, но мне начинают приписывать вещи, которых я даже случайно не делал. Ни моя тучность, ни моя лысина впечатления ни производят. Спускаясь по крутым ступенькам с платформы в Варшаве, я, беспокоясь за свою ногу[137], оперся на кого-то из присутствующих. Он преувеличенно помог мне, попросту снес меня, как мешок. А в газетах было написано, что я твердыми шагами свободно сошел с платформы и т. д.
Хуже всего, что эта легенда становится мифом о "лидере". Фон Вайзль недавно написал мне из Палестины, спрашивая, почему я разочаровываю друзей, не желая принять на себя роль "лидера"? Я чувствую, что это отношение распространяется и становится сильным элементом в формировании общественного мнения… Это дешевая демагогия. Я боюсь, что именно она приведет нас к "власти" (горе нам!) — не идей, не предложений, а паники из-за неудач в Палестине и глупой легенды о новом ребе-чудотворце. Даже в обычных обстоятельствах до омерзения тяжело принимать на себя власть, а уж при таком отношении и совсем. И ничего с этим не сделаешь. Если б я сейчас всё бросил, про меня бы всё равно ходили легенды. Хотя, кто знает, может, всё это не продлится".
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
ОСНОВНОЕ содержание его не произнесенной во время поездки речи все-таки сохранилось в письме, которое он позднее адресовал "Молодежи Влоцлавека" (29 марта 1927 г.). Он извинился за то, что не обратился к ним раньше, но частично компенсировал это упущение, изложив две главные идеи, которые он начал распространять с тех самых пор, как посвятил себя возрождению еврейской нации.
"Однажды я сказал покойному Элиэзеру Бен-Йеуде: "Придет время, когда в Иерусалиме поставят памятник в твою честь как творца разговорного языка иврит". Бен-Йеуда ответил: "Даже если такой памятник будет поставлен, он будет не в мою честь, и не в честь учителя языка иврит, а в честь еврейского ребенка в Эрец-Исраэль; ибо настоящим борцом и творцом, от которого зависела наша победа, является ребенок".