Мне лично эта черта человеческого характера не нравится. Если бы мне поручили создать Адама и Еву, я построил бы их так, чтобы их ноги бежали сами собой к стремлению делать вещи ради чистой радости творчества, а не ради выгоды. Вот почему я верю, что интеллигенция — элита, особенно художник, который способен создавать шедевры искусства без надежды на особую выгоду. В сфере же практических дел, как, например, постройка фабрики, это не происходит и не может произойти.
Буржуазия сконфузилась, — продолжал он, — потому что увидела вокруг себя бедность и страдание; она была введена в заблуждение, поверив, что социализм окажется исцеляющей силой. Ее сострадание было положительным и полезным, но чувство вины было совершенно неуместно.
С того дня, как закончилось средневековье и стала циркулировать кровь творчества, с того дня, как люди Возрождения стали искать для творчества новых путей… с этого дня и далее миром правит частная инициатива, через инициатора и организатора. Он создал все, что обогатило человеческую культуру, он построил города и проложил дороги, он создал юриспруденцию, науку и искусство. Он автор и носитель прогресса. Если кто-нибудь заслужил право называться элитой, дрожжами в тесте, то это он и только он.
Но тут никому не нужно носить титулы, и нет тут ни наследственных прав, ни привилегий — нет и не будет. Никогда миром не будет управлять один класс, ни рабочий класс, ни крестьянство и никакой другой… мы не позволим никакому классу навязать нам такой режим. Потому что наша идея включает все человечество и все классы; она лучше всех других. Она вечна; все остальные иллюзорны"[140].
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
ВЫБОРЫ на Пятнадцатый сионистский конгресс уже замаячили на горизонте. Снова, как в 1925 году, Жаботинский колебался — стоит ли принять в них участие. Он чувствовал, что его шансы на успех более зависят от слабости вейцмановского режима, теряющего престиж из-за постоянного общипывания и обгладывания прав евреев в Палестине, чем от силы ревизионистской партии. Партия действительно росла скачками. Ветви ее появились во многих странах, и ее популярность превзошла даже ожидания оптимистов. Однако, как неоднократно указывал Жаботинский, движение нуждалось в организации, а для этого нуждалось в организаторах — и в деньгах. За все свое европейское турне он только в Кракове встретил одного человека, показавшегося ему наделенным организаторскими способностями, — д-ра Реувена Фельдшу. И финансовый гений тоже так и не появился.
Да и сам Жаботинский, мягко выражаясь, не отличался умением делать деньги. Сбор денег был самой трудной задачей. И не только потому, что бедны были еврейские общины, где укоренялся ревизионизм, но и потому, что у евреев отсутствовала политическая традиция. Такие вещи, как политические идеи, которых нельзя было увидеть, потрогать или хоть определить их размеры, вряд ли могли вызвать филантропические реакции. Прославленный своей щедростью еврейский народ, в течение долгих веков отсутствовавший в политическом мире, не был коллективным политическим существом. Даже и сама Сионистская организация не могла собрать, сколько следовало бы, в свои очень недостаточные фонды — прежде всего потому, что приобретала "товары"; как говорили и ее пропагандисты, и ее критики: "больше дунамов, больше коров".
И все-таки бывали моменты, когда он даже верил, что ревизионисты могут стать самой сильной партией, достаточно сильной для того, чтобы создать правящую коалицию. Под конец он согласился с большинством правления и посвятил летние месяцы поездке по Европе с выступлениями.
Результаты оказались горестно разочаровывающими. Идеи и дух ревизионизма, как стало ясно на конгрессе, завоевали еще большие участки Сионистской организации. Несоциалистические партии — "Мизрахи" Фарбштейна, радикалы Грюнбаума и Соловейчика, американские сионисты — все они стали сильнее и критичнее по отношению к вейцмановскому режиму. Когда дошло до выборов, за ревизионистов голосовало только незначительное меньшинство. Правда, десять мест означали рост делегации на 150 процентов по сравнению с Четырнадцатым конгрессом и являлись замечательным достижением для партии, у которой не было денег; но при необходимости срочных перемен, которые она стремилась совершить в сионистской политике, это стало слабым утешением.
Речь Жаботинского на конгрессе покорила набитый зал и переполненную галерею для гостей. Даже лейбористы со своих скамеек его не перебивали; заключительные аплодисменты были долгими и оглушительными. Реакция аудитории произвела на Жаботинского такое впечатление, что он нарушил одно из собственных правил и выразил удовлетворение собственной речью. Он писал сестре (17 ноября 1927 г.), что это был "даже больший успех", чем на Четырнадцатом конгрессе в Вене. Отзыв прессы был единогласно восторженный. "Нью Палестайн" сообщала, что многие американские делегаты присоединились к бурной овации, которая последовала за речью[141]. Корреспондент газеты "Нью Джудеа" описывал эту речь: "…ослепительная… тонкий анализ политического положения… хорошо скрепленная, прекрасно поданная"[142].
Речь была мастерской по всем категориям. И теперь, через шестьдесят лет, когда читаешь ее глазами, в ней не чувствуешь риторических красот. Она сразу окунула слушателей в экономический кризис, продолжавший мучить Палестину. За семь послевоенных лет в страну приехало 72.000 евреев, примерно по 10.000 ежегодно. И даже при этих небольших цифрах имелось 8000 безработных. Безработица не будет преодолена общественными работами — это не больше, чем паллиатив. Ее может преодолеть только развитие промышленности, для которого существуют большие возможности, но только при благоприятных условиях и только если правительство сможет эти условия создать. Новая промышленность нуждается в защите, чтобы она могла конкурировать с импортом, — нужны таможенные пошлины на импортированные товары, но не на машинное оборудование, и низкие банковские ставки внутри страны. Правительство, не считая мелких или временных уступок, не сделало ничего, чтобы создать такие условия. Он прочел делегатам письмо, которое получил от ассоциации промышленников.
"Отношение палестинского правительства к еврейской промышленности самое отрицательное, что свидетельствует о его антисионистском направлении. Мы не можем судить, какие политические успехи одержаны в Лондоне или в Женеве [в Лиге Наций], но что мы знаем — так это то, что здесь, в Эрец-Исраэль сионистская политика не возымела никакого заметного влияния на палестинскую администрацию в экономических вопросах. Молодая промышленность не только не получает никакой помощи от правительства; самому ее существованию все время угрожают всякие неожиданные меры. К сожалению, Сионистское правление распространило доклад о том, что правительство удовлетворило большую часть требований промышленности. В этой информации нет правды".
Некоторые фабрики закрылись, продолжал Жаботинский, другие угрожали это сделать. Зачем людям ввозить капитал в страну, если таков результат?
Он обратился к положению с безопасностью — к малочисленности еврейской и британской полиции и к громадному преобладанию там арабов. Ни один еврей не может забыть, как себя вела арабская полиция в Яффо в 1921 году. А по поводу рассказов о "хороших отношениях" с арабами и перспективах мира он призвал делегатов читать арабскую прессу.
"Почему "Ваад Леуми" посылает делегацию к полковнику Саймсу [тогдашнему верховному комиссару] с жалобой, что каждую субботу бывают ранены евреи? Им говорят, что это просто шалят уличные мальчишки. Но мы знаем, что есть некоторые явления, которым всегда предшествует авангард "уличных мальчишек". Иногда они предваряют появление основной армии бунтовщиков на час. Иногда больше, иногда на несколько лет. Никому не следует забывать, какое значение имеют "уличные мальчишки".
И все-таки… нам говорят, что политическое положение в Палестине, включая промышленность, полицию и все другие проблемы, — "удовлетворительно".
Это и был корень его давнего и продолжающегося конфликта с Вейцманом. Его, сказал он, обвиняют, будто он провозглашает агрессивную политику. Это абсурд.
"Я не верю в агрессивную политику. Такую политику может вести лишь обладающий настоящей материальной силой — и это приводит к плохому концу. Приведу пример для тех джентльменов, которые нас обвиняют. Мы вели некоторую политическую работу в Англии [во время войны] и даже добились у британского правительства некоего достижения; говорили, что это небывалое в еврейской истории достижение — Еврейский легион. Мы создали Еврейский легион при огромной оппозиции, даже со стороны официальных лиц — например, лорда Китченера [военного министра]. И поэтому мы знаем, и все вы знаете, какими средствами человек в цивилизованной стране может добиться исполнения справедливого требования.
Но существуют также и средства мешать такому политическому действию, парализовать его на долгое время. Делается это [в отношении сионизма] путем убеждения европейской и в особенности английской публики, что политическое положение в Палестине "удовлетворительно". С другой стороны, те же самые люди жалуются, что именно евреи не исполняют своего долга.
Вейцман сказал на важном митинге в Бостоне: "Положение в Палестине довольно хорошее, так что мы могли бы ввозить туда 25.000 иммигрантов ежегодно, — если бы у нас были деньги". И конечно, любой человек на улице, обыкновенный человек и даже наш лучший друг говорит себе: "Мы в Англии сделали все, что могли, но этот Шейлок, этот подлый еврей — он виноват: не дал денег".
"По этому поводу я буду последний, кто станет на защиту еврейского народа", — сказал Жаботинский; он был в числе подписавших в 1921 году первый призыв "Керен а-Йесод", в котором еврейский народ просили внести 25 миллионов фунтов. Еврейский народ не собрал ни столько, ни сколько-нибудь похожей суммы. Но в Палестину