В начале января 1928 года Жаботинский решил съездить в Лондон и, по-видимому, сообщил о своем намерении политическим друзьям — из тех, кого сам считал своими политическими друзьями. Среди них был Ормсби-Гор, который ответил предложением встретиться, "чтобы поговорить". Отвечая на письмо Гора, он без удовольствия выяснил, что придется сделать добавление:
"Прошу прощения, что должен попросить Вас о персональной услуге: не могли бы Вы сделать так, чтобы Британскому паспортному отделу в Париже были даны инструкции выдать мне английскую визу, если возможно, на год. Несколько странно, что я должен просить влиятельных людей о разрешении въехать в Англию — я, почетный лейтенант и МВЕ[153], "надежный и любимый"… Я сегодня утром сходил в БПО, и мне там задавали всевозможные вопросы о том, какие у меня дела в Англии, и потребовали предъявить документы, подтверждающие это, — и — "нам, может быть, нужно будет просить разрешения в Лондоне", и все сердитым тоном, не слишком вежливо — так, чтобы проситель почувствовал, как он всем тут надоел… Если Вы можете что-нибудь сделать, чтобы отворить сезам, я укреплюсь духом и снова постучусь в эту дверь, и буду Вам очень благодарен. Если же это Вам неудобно, то ничего не надо, и — sans rancune [забудем это]"[154].
Виза была получена, и весной Жаботинский отправился в Лондон. Он стремился заручиться поддержкой для противостояния старому плану, о котором вспомнили вновь, — созданию Законодательного совета Палестины на основе пропорционального представительства существующего населения. Рассказывая Шехтману и Якоби о своих действиях в Лондоне, он написал, что мобилизовал Ведоквуда и Кенворти. "На обеде, который Веджвуд устроил в Палате представителей, за мной очень ухаживали м-р и м-с Сноудон[155], и я подружился с Арнольдом Беннетом[156]. Мой бывший полковник в 20-м Лондонском батальоне (который закрывал глаза на частые отлучки Жаботинского в Лондон по делам Еврейского легиона) теперь — сэр Эштон Паунол, заместитель министра труда"[157].
Он посетил Эмери, который стал министром колоний, и Эмери, как положено, доложил главным чиновникам своего кабинета:
"М-р Жаботинский навестил меня сегодня по предложению полковника Паттерсона. По его словам, он думал, что кабинет считает его опасной и беспокойной личностью, но надеется, мы понимаем, что, несмотря на его критику нынешнего положения вещей, он считает связь сионизма и Палестины с Британской империей самой важной и хотел бы, чтобы она была постоянной. Если бы он считал, что победа ревизионизма в Сионистской организации означает антибританскую политику, он не стал бы с этим связываться. Он думает, что здесь, возможно, недостаточно понимают точку зрения ревизионистов, и спросил, нельзя ли прислать нам их литературу и т. д. Я сказал, что мы не можем вступать в дискуссию о Сионистском правлении с его критиками, но, разумеется, он свободно может прислать нам любые документы, которые, он считает, могут заинтересовать заместителя министра, и мы оценим их по достоинству"[158].
Примечательно, что Эмери не нашел нужным проинформировать своих подчиненных, какой он дал ответ. Рассказ Жаботинского об их разговоре несколько иной. Он написал Шехтману и Якоби, что спросил у Эмери: "Что вы имеете против меня?" И Эмери поклялся, что ничего против меня не имеет, и было решено, что мы пошлем материалы о своей деятельности на имя замминистра колоний". Когда Жаботинский задавал свой вопрос, он, конечно, имел в виду не лично Эмери, а министерство колоний или, может быть, британское правительство. Он прекрасно знал, что лично Эмери испытывает к нему самые дружеские чувства. Он видел достаточно доказательств этого не только во времена Еврейского легиона, когда Эмери с ним сотрудничал, но и позднее. Эмери явно делал вид, что не вполне понял или, что более вероятно, сказал больше, чем Жаботинский мог доверить бумаге. Эмери мог без труда и совершенно правдиво "поклясться", что ничего не имеет против Жаботинского, и прибавить: "Но вы же знаете, как против вас настроены люди этого кабинета".
Жаботинский не открыл Эмери содержания письма, которое он написал Веджвуду всего на месяц раньше и пометил: "конфиденциально". Веджвуд, который поддерживал сионизм постоянно и почти страстно, только что опубликовал замечательную книгу "Седьмой доминион". В ней он защищал точку зрения, что Палестина, когда еврейское большинство там будет достигнуто, станет доминионом внутри Британской империи. (Некоторые британские колонии — как Австралия, Канада, Южная Африка — недавно перед тем перешли в статус полностью независимой государственности, но все члены конфедерации подчинялись одному королю.) Палестина, писал Веджвуд, является не только еврейской, но и британской ответственностью, общие интересы связывают евреев, стремящихся стать государством, и имперскую ответственность Британии.
Поэтому долг Британии активно содействовать появлению Еврейского государства.
Жаботинский отнесся к этой идее с энтузиазмом. Во-первых, она поддерживала его собственное, неоднократно повторявшееся утверждение об ответственности Британии, согласно мандату, обеспечивать условия, необходимые для создания еврейского большинства. Он шел еще дальше, он всем сердцем прилепился к идее войти в состав Британского Содружества Наций. "Если бы сегодня, — писал он, — мы составляли даже 99-процентное большинство в Палестине, я — экстремист — все-таки продолжал бы бороться против всякой идеи независимости и настаивал бы на том, чтобы остаться внутри Британской империи"[159].
Позднее в том же году Конференция ревизионистов действительно приняла эту идею как не противоречащую целям сионизма. Но идея не получила развития. Сионистское руководство отдалилось от пропаганды идеи еврейского большинства и, как и британское правительство, эффективно игнорировало предложение Веджвуда; не имело оно и спонтанной общественной поддержки. План этот остался в истории как исторический анекдот и как памятник доблестному полковнику.
Два главных события 1928 года могли дать и дали Жаботинскому чувство удовлетворения достигнутым, ощущение личной политической победы, которая к тому же могла облегчить тяготы еврейской жизни и увеличить силу еврейской нации. Правление Еврейского университета решило в июне открыть свои двери для студентов, начиная с гуманитарного факультета. На шесть месяцев раньше правление и Академический совет университета объявили, что "в ответ на агитацию ревизионистов" вопрос уже рассматривается "с полагающимся вниманием к положению еврейских студентов в Палестине и в диаспоре".
"Наши действия за реформу Еврейского университета, — написал Жаботинский Якоби, — это успех".
Об этой проблеме Жаботинский никогда не забывал с тех самых пор, как в 1913 году Вейцман, под давлением барона Ротшильда, бросил проводимую им кампанию за университет ради элитарного исследовательского института.
Много лет при каждом удобном случае, в публичных выступлениях и частных беседах, Жаботинский поднимал вопрос о еврейских студентах и будущих студентах в Европе, которые после войны, точно так же, как и раньше, не принимались в университеты по numerus clausus (процентной норме). Им приходилось учиться в отдаленных университетах и к тому же, большей частью, жить в ужасных условиях. Что же касается молодых палестинцев, у них был единственный выбор: или Бейрут, или, опять-таки, задворки Европы.
В 1925 году, на торжественном открытии Иерусалимского университета Жаботинский говорил и писал о "блефе, который повторяется снова и снова".
В следующем году он начал свою кампанию, и выбранное им время подсказывает, что он пользовался поддержкой кое-кого из членов правления. Уже в августе 1926 года правление начало рассматривать эту проблему и назначило комиссию под председательством профессора Бродецкого для составления рекомендаций. Большинство рекомендаций стояло за изменение. Однако в правлении оставались и оппоненты, из которых наиболее значительным и активным был сам Вейцман. Он был оппонентом совершенно несгибаемым, и стало ясно, что между членами правления неминуемо должно произойти столкновение. Время голосования приближалось. Возможно тут Жаботинскому и дали понять, что надо активизировать студентов. Во время своих поездок по Европе в 1927 и 1928 годах он повсюду призывал студентов выносить резолюции и подавать петиции в правление университета о том, чтобы превратить университет в настоящий "университет для студентов". Студенты повсюду с энтузиазмом откликнулись на этот призыв. Когда правление снова собралось весной 1928 года, перед ним лежал ворох петиций от еврейских студентов из большинства европейских университетов; тогда-то и было принято историческое решение.
Вейцман голосовал против. Его совершенно не тронули петиции и трагедия, которую они отражали. Как он писал Альберту Эйнштейну: "…я энергично боролся против тенденции превращения университета на этой стадии в очередное образовательное учреждение". Он считал, что достиг "некоторого успеха", поскольку если решения правления будут выполняться правильно, то "нет опасности, что университет будет превращен в фабрику, выпускающую докторов"[160].
Победа Жаботинского действительно была неполной, но какие бы усилия ни предпринимал Вейцман, чтобы замедлить процесс, поворот назад был невозможен: университету предстояло расцветать со студентами в кампусе и учеными в лабораториях.
Жаботинский знал, конечно, что Вейцман действовал и голосовал против перемен, но ни в его личных письмах, ни в статьях нет никакого упоминания о своем триумфе.