Другое радостное событие произошло позднее, летом. Это было празднование победы, одержанной давно уже, — за пятнадцать лет перед тем, в борьбе, которую Жаботинский, всеми презираемый и осмеянный, вел в полном одиночестве на огромных просторах России, — за создание школ, в которых преподавание велось бы на иврите[161].
Хотя тогда он получил поддержку в резолюции Сионистского конгресса, она оставалась мертвой буквой. Однако эффект его речи, повторенной в пятидесяти русских городах, стереть было невозможно; и в результате через несколько лет, во время войны, была организована сеть школ "Тарбут" для русско-еврейских беженцев с Запада. Теперь уже 100.000 школьников учились, при поддержке Сионистской организации, в ивритских дневных школах по всей Восточной Европе.
За год до того, когда он написал детям Влоцлавека свое письмо, восхваляющее Бен-Йеуду, учителей и учеников, он, естественно, не упомянул о той огромной роли, которую сыграл он сам, запустив весь процесс, сделавший возможным для них прочесть его письмо на иврите. А теперь на двух европейских конференциях, в Варшаве и в Данциге, сотни учителей и общественных деятелей, среди которых были его злейшие оппоненты 1913 года, чествовали его.
Газета "Олам" (официальный ивритский орган Всемирной сионистской организации), ярая противница его политических взглядов, тепло приветствовала его как национального героя, сыгравшего особую роль в восстановлении иврита как живого языка.
Как писали в отчетах, речь его на конференции закончилась долгими овациями, к которым присоединился президиум; потом, не сговариваясь, все собравшиеся запели "а-Тикву". Это был апогей конференции.
Центральной же темой была непрекращавшаяся борьба сторонников языка идиш с распространением и растущим влиянием иврита. Иврит, заявил Жаботинский, не может ни с кем разделить свое царство. И не из антагонизма к идишу, а потому, что иврит — ограда от ассимиляции. И здесь он снова настаивал, что ивритское движение должно распространиться от детского сада до университета. Это — главный ингредиент полного сионизма.
"Наш ивритский дух не будет построен на дешевке, — заключил он. — Мы должны укреплять, чистить и полировать его. Сионизм — это значит мятеж и внутренняя революция".
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
ПОХОЖЕ, в конце двадцатых годов Жаботинский так и не нашел времени, чтобы продолжить серьезную работу над переводом Данте. Все свободное время, остававшееся на литературную работу, он посвятил более срочному предприятию, которое овладело его воображением на многие годы: созданию романа о жизни библейского Самсона. Еще в 1919 году, в Иерусалиме, он начал свои предварительные выборки из Библии.
Значительно более сложные изыскания в области вымышленных конструкций на реальном основании были, по-видимому, проделаны в Лондоне на много лет позднее, а в сохранившихся письмах нет ничего или почти ничего, что помогло бы нам понять, где он находил время и материалы для своих ярких, написанных на иврите картин, изображающих филистимлянское и другие общества времен Самсона.
Роман стал печататься главами в "Рассвете" в 1927 году и вышел книгой в 1928 году, сначала на русском языке, затем в двух различных немецких издательствах. По-английски, после того, что он сначала был отвергнут Кнопфом, который написал: "…роман прекрасный, но наш Иностранный отдел перегружен", он через два года был издан Ливрайтом в Соединенных Штатах (под заглавием "Судья и Безумец") и Мартином Секером в Англии (под названием "Самсон Назорей").
"Самсон" блистательно выполнил обещание английского рекламного объявления. Оно призывало читателя вообразить себе могущественную современную газету, которая послала репортера на три тысячи лет назад, в тогдашнюю Палестину, чтобы описать, что там на самом деле произошло с Самсоном и вокруг него. В результате получился современный роман, такой захватывающий, с такими реальными характерами и положениями, что, читая его, человек забывает напрочь о временной и пространственной дистанции.
Жаботинский облек лаконичную драму из Книги Судей живой плотью своего богатого и расцвеченного рассказа и ярко обрисованных характеров. Однако все это остается в естественной гармонии с духом Книги Судей. Кроме особо выделенных перемен или добавлений, надстройки Жаботинского дополняют библейский рассказ сдержанной страстностью, как бы подтверждающей правду библейского сообщения. Он ввел только одно изменение характера: в Библии Маной — человек покорный, приспособившийся к истории о том, что отцом Самсона является Божественный посланец. В рассказе Жаботинского он действительно молчалив, но чувствуется — достаточно силен, чтобы предпринять шаги для выяснения, кто же на самом деле отец Самсона, и, выяснив, что он не палестинец, а израильтянин, распорядиться, чтобы его убили.
Более оригинально открытие Жаботинского, что у Смадар, молодой убитой жены Самсона, была младшая сестра Элиноар, неизвестная авторам Книги Судей, — подросток, чья любовь к Самсону и попытки соблазнить его были отвергнуты. Обе сестры оживают, увиденные глазами постороннего в самом начале книги:
"Они были поглощены своей беседой или, может быть, спором, одна, пониже, горячилась и размахивала руками. Через несколько минут путник увидел, что это черноволосая девочка лет двенадцати; старшая, с богатой рыжей прической вокруг головы, казалась года на три старше. Судя по платью, которое было много длиннее, чем у женщин его племени или у туземок, и другого покроя, путник догадался, что женщины из филистимской семьи. Когда они подошли ближе, он прищурил один глаз, оценивая на расстоянии шерсть, из которой была сделана их одежда: шерсть была хорошего качества, особенно на старшей. В нескольких шагах от них он остановился и учтиво сказал:
— Здравствуйте, девицы.
— Здравствуй, — ответила рыжая и сейчас же улыбнулась. Это была очень хорошенькая девушка, ясноглазая, с задорным и веселым выражением лица; от улыбки у нее сделались ямочки на обеих щеках. Она остановилась; младшая тоже остановилась, но неохотно, и смотрела исподлобья в сторону. У нее тоже были зеленоватые глаза.
— Что за город внизу? — спросил мужчина.
— Тимната. А вы торговец?
Девушка при этом указала на вьюк.
— И торговец. Показать тебе гребешок из слоновой кости? Или амулеты? Цветные пояса? Мази?
Он стал подробно перечислять свои товары с указанием, из какой страны вывезен каждый; географических названий было очень много, и младшая девушка проворчала, все не глядя на него:
— И земель таких, верно, нет на свете. Он купил свой хлам где-нибудь у городских ворот; торгует старыми вещами, как все эти разносчики с нагорья. Моя мать всегда говорит: хороший купец приходит со стороны Экрона, а не из Адуллама.
Он хотел ответить, но старшая вмешалась, по-видимому желая загладить резкость.
— У нас нет денег, добрый человек, а старшие все ушли из дому. Вот наш дом, если хочешь, приходи завтра утром, — все равно ты ведь должен ночевать в Тимнате, уже скоро вечер.
— Спасибо, красавица, — сказал торговец, — приду. Если понравится, купите; если есть у твоих родителей что продать — может быть, и я куплю. Твоя сестра права: у меня всякий товар, новый и старый, видимый и невидимый.
И дергая за узду, чтобы вывести осла из состояния понурой задумчивости, он деловито прибавил:
— А есть у вас в Тимнате блудница?
Этот вопрос он задал без всякой неловкости, хотя был человек вежливых привычек и нравственного образа жизни. Постоялые дворы содержались в то время женщинами свободного сословия; оба понятия считались синонимами. Рыжая девушка ответила так же деловито:
— Есть, только надо пройти весь город: ее дом у северных ворот. Любой встречный тебе укажет.
Младшая опять забормотала сквозь надутые губы:
— Незачем спрашивать у встречных, он услышит гомон еще с порога.
Путник попрощался и, уходя, скосил глаза на раздражительную
девочку. Она ему не понравилась. Она была мало похожа на старшую. Вряд ли это были сестры; впрочем, в черных кудрях младшей под косым солнцем тоже рдели красные отливы. Очень она ему не понравилась, и, шагая и ругая ленивого осла, он прошептал длинное и сложное заклинание против дурного глаза".
Элиноар исчезает со сцены почти на всем протяжении книги. Она возвращается к концу — молодая красавица, лет двадцати с небольшим, которая сначала спасает Самсона от филистимлян. И далее, в страстном объятии, она постигает страшную правду, что, хоть он ее и не узнал, но привлекло его к ней ее сходство со Смадар. Ее имя теперь не Элиноар, а Далила.
Книга, и в оригинале и в нескольких переводах, имела большой успех.
Русские и немецкие критики писали восторженные рецензии. Об английском издании чикагская газета "Сан" писала: "Лучший вид исторического романа, потому что он живо и правдиво воссоздает ту далекую эпоху. Автор ведет вас в те деревни, на те постоялые дворы. Вы почти обоняете их запахи. Пока вы читаете, вы становитесь частью этого общества".
Такой же успех книга имела у рецензентов и в других больших газетах и литературных журналах Соединенных Штатов. Ее сравнивали с "Камо грядеши", с "Бен-Гуром", с историческими романами Дмитрия Мережковского, Сигрид Унсет, Томаса Манна и Лиона Фейхтвангера. Другие доходили до того, что предостерегали от восприятия Жаботинского как нового Бальзака или Толстого[162].
Были, конечно, и клеветники — еврейские критики, которые, не подвергая сомнению литературную силу книги, объявляли ее тенденциозной — т. е. распространяющей политические взгляды Жаботинского. Самсон в конце концов борется с филистимлянами не только в одиночку, но и организует группу молодежи, называемую шакалами, рейды которых против филистимлян становятся знаменитыми, и когда в его последние дни они посылают к нему, уже ослепленному, посланца, чтобы спросить: "передать ли что нашим от тебя", он отвечает: чтоб копили железо и выбрали царя. Это ли не проявление милитаризма? И не они ли, критики, объявили Жаботинского милитаристом?