Эта критика Жаботинского рассердила. Признаваясь, что он готов был даже нарушить традицию, по которой автор не вступает в споры с рецензентами, он писал Мирьям Коган (2 августа 1928 года):
"Я начинаю сердиться на всех еврейских критиков, которые видят в "Самсоне" тенденциозный роман. Это нонсенс. Даже если бы автор был пацифистом, Самсон при жизни мечтал бы о железе и царе".
Жаботинский смягчился бы и даже возликовал, если бы знал, что сказал о "Самсоне" не кто иной, как Хаим Нахман Бялик. Это стало известно только через пятьдесят лет от Натана Быстрицкого, в то время еще неоперившегося птенца в литературном мире. Он гулял с Бяликом по тель-авивской набережной, вскоре после появления "Самсона", и возник разговор о причине его натянутых отношений с Жаботинским. Бялик нетерпеливо отмахнулся и пустился восторженно хвалить произведение Жаботинского, не просто хвалить, а признаваться в зависти.
"Этот Зеэв, — кричал он, — сделал то, что я мечтал сделать всю свою жизнь!
Жаботинский сотворил из Самсона национальный миф: из книги сделал свиток, по названию Самсон. Он сделал — нет, он сотворил — сотворил миф, реальность мифа. Как так? То, что он сотворил, — это образ, видение искупления еврейского народа.
Я в жизни никому не завидовал, кроме человека, которому суждено было создать миф. Я думал о том, чтобы вылепить миф, — экзистенциальное видение, реальность, которая будет жить в поколениях, — и все, что я сумел, это создать поэтическую фантазию…"[163].
Быстрицкий описывает, как Бялик шел и останавливался, шел и останавливался, чтобы подчеркнуть значение, величие того, что произошло и свое восхищение, побеждающее зависть.
Потом он заговорил о своем беспокойстве, — что миф Жаботинского может не получить адекватного перевода на иврит (с русского оригинала)[164].
Как ни странно, подобный случай про эмоциональный порыв Бялика, происшедший лет на пятнадцать раньше, вспоминает Шалом Шварц в своей фрагментарной биографии Жаботинского. Тогда этот порыв был вызван не литературным творением, а речью. После конференции "Ховевей Цион" в Одессе в 1912 году член делегации явился на празднование, и тут выступил Жаботинский. Он был, пишет Шварц, на вершине творческого подъема. "Когда он закончил, мы все увидели, что король ивритского творчества шел, или, скорее, бежал через весь зал и с изумлением бормотал про себя: "Принц! Принц!"[165]
И все-таки "Самсон" несомненно имеет обращенный к современности политический смысл, хотя он заключен уже и в Библии. Существует поразительная параллель между двумя рядами обстоятельств. Жаботинский не создал ее, но, вольно или невольно, привлек к ней внимание. Там, в Палестине, неоформленность еврейских племен, отсутствие дисциплины, беззащитность перед хитрыми и хорошо вооруженными филистимлянами; здесь, в двадцатом веке, жизнь еврейского народа в галуте, их статус граждан второго или третьего сорта, при господстве и под властью любых капризов правящего народа, среди которого они жили, преследуемые, презираемые, беззащитные и не владеющие искусством или наукой самозащиты. Библейский Самсон был персонификацией этого обращения и символом противостояния двух обществ. Так же, как во время Жаботинского события требовали организации самообороны и сплоченности, созданных приемлемым для всего народа руководством, так же и положение в дни Самсона требовало исторического эквивалента: железа и царя.
Был еще и третий императив для его народа, который Жаботинский вложил в уста Самсона. Сознательно или нет, он содержал автобиографическую коннотацию: "Учись смеяться". Это ясно указывало на необходимость оставаться веселым даже в тяжелые минуты и не позволять враждебным обстоятельствам побеждать себя. Характерно, что одно из первых стихотворений, завороживших Жаботинского, когда он начал читать по-английски, было стихотворение Киплинга "Если":
"…И будешь тверд в удаче и несчастье,
Которым, в сущности, цена одна…"
(Пер. С.Маршака)
Научись смеяться: что может ярче иллюстрировать эту добродетель, чем ее воплощение в карьере самого Жаботинского?
Вообще же, отыскивать черты характера Самсона в Жаботинском может быть полезно. Для современного читателя однако, который, может быть, не интересуется ни Библией, ни археологией, ни древней историей, ни психологией, ни еврейским вопросом, Жаботинский предстает во всяком случае как мастер романа, а "Самсон" — как захватывающая, полная энергичного действия история, с героем, возвышающимся над множеством ярких характеров в трагически напряженных ситуациях, с любовью, нежной и яростной, и с отмщением, увиденным и описанным очевидцами, которых Жаботинский приводит к зрелищу медленного, но беспощадного крушения Палестинского храма. Трудно оспаривать взгляд на "Самсона" как на один из великих библейских романов.
А для "делового чутья" Жаботинского характерна история с продажей им прав на экранизацию "Самсона" всего за две с половиной тысячи долларов. Для Голливуда того времени характерен фильм Сесиля де Милля о Самсоне, основанный на другом сценарии, исказившем библейский сюжет. Единственным искуплением и достоинством его было введение образа Элиноар-Далилы, заимствованного у Жаботинского.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
ЛЕТО 1928 года могло стать поворотным в жизни Жаботинского. Он собрался — уже не в первый раз — поселиться в Палестине. 10 июля он написал Гроссману, что принял предложение нью-йоркской страховой компании "Иудея", контролируемой американским отделом "Бней-Цион", стать вице-президентом, управляющим директором и казначеем компании в Палестине. Формальный контракт на два года будет позднее подписан в Париже.
Это был новый повод для палестинской администрации выразить свою уже застарелую неприязнь к Жаботинскому. Когда Марк Шварц, представитель компании "Иудея" в Палестине, запросил визу для Жаботинского, он получил ошеломляющий ответ: виза будет предоставлена только при условии, что Жаботинский на время своей службы откажется от политической деятельности. Ответ был опубликован в прессе.
Разразилась буря протестов. Компания ответила на это включением в контракт пункта, дававшего возможность Жаботинскому заниматься во внеслужебное время журналистской, литературной и общественной деятельностью за гонорары или без. Вся еврейская пресса накинулась на правительство; муниципальный совет Тель-Авива единогласно принял резолюцию, в которой говорилось, что отказ в визе "одному из лучших сынов и защитников еврейского народа является самым вызывающим примером политики департамента иммиграции, нарушающего основные права Еврейского народа в Палестине". Киш от имени Сионистского правления, потребовал аннулировать условие, а Вейцман, отдыхавший в Швейцарии, объявил Кишу свое намерение взять дело в свои руки как только вернется в Лондон[166].
Жаботинский сам поехал в Лондон, привлек к делу Кенворти и Веджвуда и выразил Ормсби-Гору свой гнев и отвращение. И тогда виза прибыла немедленно — по телеграфу. В письме к Кишу Вейцман прибавил: "Очень жаль, что Жаботинский связался с компанией "Иудея". Я не думаю, что это хороший бизнес, а ему надо быть очень осторожным. Но, — прибавил он, — я полагаю, что у Жаботинского это стресс".
Так оно и было. Жаботинского предупреждали со всех сторон, что "Иудея" — слабая компания, но предложение от другой фирмы медлило слишком долго, и он не хотел больше ждать.
Невозможность вернуться в Палестину была для него источником постоянных огорчений. В конце концов он уехал из Палестины в 1920 году только потому, что надо было аннулировать вынесенный ему приговор, и он оставался в Лондоне по срочной просьбе Вейцмана поддержать его Временное правление до 1921 года, когда должен был состояться конгресс. Затем он согласился войти в избранное в 1921 году правление, и для того, чтобы помочь в создании "Керен а-Йесод", который доставит первичные фонды для работ по реконструкции, и потому, что Вейцман твердо обещал выполнить его политические требования, в том числе содействовать идее легиона. После своей отставки в 1923 году он решил вместе с Зальцманом открыть ивритское издательство, которое он переведет в Палестину, когда оно окрепнет. Но его опять потянуло в политику, и в это же время Зальцман оставил свой бизнес, чтобы вернуться в Палестину. Последовавшая отсюда необходимость руководить одновременно издательской и административной ветвями бизнеса, требовавшая его одновременного присутствия в двух, а то и больше, местах, — это уже было слишком. Из коротких упоминаний об этом в его письмах явствует, что попытки собрать больше денег тоже не увенчались успехом.
Шварц вспоминает, как однажды вечером 1927 года в Париже посетивший его Жаботинский задавал ему бесконечные вопросы об экономическом кризисе в Палестине, являвшем довольно мрачную картину. Потом он сказал: "После того, что вы мне рассказали, я еще тверже решился переехать жить в Эрец-Исраэль"[167].
И вот тогда он стал искать другие пути и средства попасть в Палестину; в 1927 году он разработал план создания в Палестине юридической конторы вместе с братом Ани Элияху Гальпериным. Необходимо было сдать для этого экзамен, что требовало времени; но он знал много оттоманских законов, а что касается указов палестинского правительства, то он не только знал их наизусть, но и презирал, как он писал Тамар. Тем не менее отсрочка показалась ему слишком рискованной, и план был отложен.
И тут пришло предложение от "Иудеи". Он счел его приличным: люди, возглавлявшие фирму, были его друзьями, как и Марк Шварц, менеджер палестинской конторы. Двухлетнего контракта с "Иудеей" будет достаточно, чтобы приготовиться к открытию юридической конторы.
Ясно было, что по крайней мере на некоторое время ему придется сохранять квартиру в Париже; Аня не сопровождала его в Палестину.